Ну и что теперь?
…А инспектор Мук, ныряя к столу слюнявым лицом, подвел итог какой-то своей исповеди:
– Ну и что? Все едино… Проблевали мы свою жизнь, просопливели. Что была, что не была…
Волна холодной ровной злости прошла вдруг по Корнелию, обдала голову. Он откинулся к спинке стула.
– Послушай, инспектор… Ты латинский шрифт когда-нибудь учил?
– М-м… че-во?
– Латинским шрифтом твое имя с какой буквы пишется?
Слегка трезвея от необычности вопроса, Альбин Мук произнес:
– С… какой… Конечно, с «А». По-всякому с «А». – И добавил с ноткой самодовольства: – Да. А ты думал что?
– Вот и хорошо… – То, что имя этого Альбина пишется не так, как у того, у Хальки, доставило Корнелию хотя и короткую, но ощутимую радость.
Почему? Какое значение это имело теперь?
Корнелий, шатнувшись, встал.
– Пойду я. Ну тебя…
И через минуту упал в камере на казенное одеяло.
Стена
Проснулся Корнелий поздно. Вопреки вчерашним ожиданиям, голова была ясная. Никаких последствий ночного «сидения». И все четко помнилось – что было позавчера и вчера и что будет дальше. Очень скоро – завтра!
Но в этой мысли не было паники. Была тяжкая притерпелость.
Корнелий спал ничком, а теперь повернулся на спину. Стеклянные створки окна за решеткой были открыты. Сквозь железные завитушки доносился шелест клена и птичье чвирканье. И воздух был свежий, хороший. Идиллия…
«Так он встретил свой последний день жизни», – с неожиданной язвительностью подумал Корнелий.
Впрочем, завтра будет еще день. Но уже не полный, без вечера. Придет этот… как его… исполнитель (ох ты, дипломатия тюремных терминов), и – кранты.
Корнелий поймал себя на том, что в мыслях его проскакивают интонации и выражения Рибалтера. И сразу вспомнил его длинное лицо, язвительный рот, желтые глазки и голый череп. И неповторимые уши Рибалтера. Они большие, плотно прижатые к голове, но с отогнутыми, торчащими, будто крылышки, верхними краями.
С чего он вспомнился? Больше некому, что ли?.. А кому еще? Разве были друзья? Кто?
С Рибалтером они хотя и ругались и громко обвиняли друг друга во всяких грехах (часто всерьез), но какой-то ниточкой были вроде бы связаны. Или это сейчас так кажется?
«Надеешься найти в том, что прожил, хоть что-то этакое, светленькое?»
Да, не было в мыслях страха. Наверно, страх позже придет, навалится опять глыбами, но сейчас Корнелий ощущал лишь печаль, разбавленную, как слабеньким уксусом, раздражением…
Забухали шаги, вошел незнакомый пожилой улан с висячими усами и унылой мордой. Поставил два судка.
– Вот, велено принести. Завтрак…
– А как поживают их благородие старший инспектор господин Мук? – неожиданно сказал ему в спину Корнелий. – Не маются ли с похмелья-с?
Улан без удивления воспринял тон вопроса. Обернувшись, ответил так же:
– Маются. Домой поехали. Сказали, к обеду будут.
– Чу’дная простота нравов. Пастораль.
Несмотря на ясность в голове, тело болело, как после маневров на милицейских сборах. И было ощущение противной липкости оттого, что спал в одежде.
– Служивый, ванна есть в вашем заведении? Или душ хотя бы?
– Во дворе за конторой душевая, – буркнул улан. И удалился.
«А я ничего, я держусь. Я вполне…» – слегка самодовольно подумал Корнелий.
Постанывая, он поднялся, вышел во двор. Ох какое солнечное и ласково-прохладное было утро! Как в давние времена, в дачном поселке на южной окраине Руты. В ту пору Корнелий, выскакивая из дома, замечал всякую мелочь. Как переливается радуга в капельке росы: чуть поведешь головой – и солнечная искра делается то алой, то лимонной, то фиолетовой… Как золотятся свежие щепки у недостроенной беседки. Как торопится в щель на крыльце черно-зеленый жук (и на спине у него тоже точка солнца)…
Может, в этой нехитрой радости созерцания как раз и есть смысл жизни?
Корнелий решил прожить последний день именно так. Он будет наблюдать за листьями, летучими семенами, облаками, букашками на травинках. За тем, как блестит консервная крышка в мусоре у забора. Как скачут воробьи… От всего этого он получит удовольствие тихое и спокойное, какого не знал раньше.
Вот только надо принять душ да соскоблить с физиономии идиотскую щетину…
Однако по дороге к душевой Корнелия качнула мягкая, но сильная усталость. Не сопротивляясь ей, он сел в траву. Как раз там, где сидел вчера, у ящиков. От слабости он словно поплыл вместе с землей. Но это было без тошноты, без головокружения. Даже приятно. Потом Корнелий зацепился глазами за высокие облака, движение прекратилось, и он оказался как бы на крошечном травянистом островке, повисшем внутри голубой небесной сферы.
Облака неуловимо для глаза меняли форму, передвигались. От их желто-белых кудлатых боков отслаивались полупрозрачные пряди и таяли. Превращались в ничто.
«Как и мы…» – отрешенно подумал Корнелий. На миг опять мелькнуло лицо Рибалтера, но Корнелий не дал ему поиронизировать. Усилием воли прогнал из памяти.
Не хотелось уже думать ни о дэше, ни о бритве. Хотелось просто сидеть вот так. И он будет сидеть. Куда ему спешить? Зачем?
«А ведь я почти счастлив, – подумал Корнелий. – Потому что, ежели разобраться, что такое счастье? Это – жизнь без страха…»
Теперь ему нечего было бояться. По крайней мере, дотого часа. Но это будет завтра. А сейчас ему абсолютно ничего не грозило: ни крах карьеры, ни болезни, ни вечная спешка, ни придирки Клавдии…
Последний раз сунулся в мысли Рибалтер. С пошлой своей шуткой: «Пока я чувствую себя прекрасно, лишь бы это подольше не кончалось», – заметил мистер Джонс, падая с телебашни…»
«Пошел вон», – поморщился Корнелий. И Рибалтер исчез – видимо, навсегда. А Корнелий остался в голубой полудреме, где мысли таяли, как пряди облаков. И провел так, судя по всему, часа два или три.
И с большим неудовольствием, даже с болезненной отдачей услышал чьи-то шаги. И увидел над собою старшего инспектора Альбина Мука.
– Слышь, Корнелий, ты это, давай, пойдем… – Белесое лицо Альбина было деловитым и виноватым.
– Куда? – двинул губами Корнелий.
– Ну, это самое… Я привел его. Зашел в управление, в дежурную часть, а там кореш, старый знакомый. Я про тебя говорю ему: оставил, говорю, мужика маяться до понедельника, надо бы помочь… А то ведь я понимаю, как оно тебе. Да и у меня завтра отгул. А он говорит: есть дежурный практикант, он может.
Небо стало густо-синим, потом темно-фиолетовым, затем черным и хлынуло на Корнелия, словно жидкий асфальт. Залепило уши, глаза, гортань.
– Ну, ты чего? Ты уж держись… Все о'кей будет, это же быстро… Слышь? – Альбин дергал его за плечо, тянул за рукав.
– А я чего?! – Корнелий открыл глаза. Черной тяжести не стало. Его тряхнула, пружиной поставила на ноги нервная легкость. – Айда! Какого черта… – И опять обморочная слабость («Значит, в самом деле конец? Сейчас?»). Он прислонился к ящикам. – Слушай, Альбин… А пускай он лучше здесь… это делает. Неохота туда.
– Да нельзя. Не полагается. Ты уж соберись. Ты же молодцом был.
«Ну да! У них там, говорят, люк. Только отдашь концы – и тебя туда. Вспышка в миллион вольт – и одна пыль от тебя. Эту пыль в коробочку и – жене… Сволочи…»
Он оттолкнулся локтями. Выдавил:
– Пойдем.
И пошли.
Ужас гудел в ушах, трава путалась под ногами. И все же Корнелий слышал Альбина:
– …Пацан совсем, практикант… Но что хорошо: он и сделает все, и за врача распишется, потому как медик.
Несмотря на весь кошмар, у Корнелия хватило силы на хмуро-ехидную реплику:
– Медик. А как же клятва Гиппократа? Как насчет «не убий»?
– Ну, спецмедик же, из уланской школы. Мальчишка еще, бледный. Видать, первый раз. Я ему там дал глотнуть для храбрости.
Шли долго (ох как долго!) и наконец оказались в конторе. Но не в комнате Альбина, а в другой – с зелеными стенами и зеленой же раздвижной ширмой.
На полированном столе с полукруглыми следами от стаканов лежала раскрытая конторская книга. Альбин сунул в пальцы Корнелию скользкий карандаш.
– Ты это… распишись, значит, что не имеешь никаких претензий, что все по правилам. Не имеешь ведь?
Странно хмелея от предсмертного страха, но держась на ногах, Корнелий хрипло сказал:
– Ни малейших, шеф. Сервис на уровне. – И, не глядя, царапнул в книге.
– Ну и ладушки. Айда! Эй, эскулап, ты где там? – Альбин подтолкнул Корнелия за ширму.
Там стояла медицинская белая кушетка. А у окна – белый столик. Уронив голову на столик, сидел тощий рыжий парень в лиловом халате. Длинная шея его была неестественно вывернута, глаза прикрыты пленочными веками. На губах пузырьки. Рядом с рыжей башкой стояла пустая бутылка «Изумруда».
– Да ты что?! – гаркнул Альбин. Отпустил Корнелия, тряхнул «эскулапа» за плечи. Тот замычал, голова приподнялась и стукнулась. – Надрался, подлюга! – Альбин повернул к Корнелию плачущее лицо. – Вот скотина, смотри, что наделал! Всю бутылку. Это он с перепугу, сопляк! Трус поганый! Кого там берут в вашу школу! Вставай, с-с-с… – шипя от ярости, Альбин затряс практиканта снова, мотнул в сторону.
Тот открыл глаза, глотнул и сказал разборчиво и убедительно:
– Не могу я. Боюся! Не… ик… могу. – И опять деревянно стукнулся о белый пластик.
– Га-а-ад, – с панической ноткой выдохнул Альбин. Рванул снова «спецмедика» за плечи. Что-то блестящее слетело со столика, зазвенело о кафельный пол. Корнелий увидел на плитках никелированную штучку, похожую на пистолет-зажигалку. Рядом искрились осколки стекла и растекалась прозрачная лужица. Резко запахло черемухой.
Альбин приподнял и бросил практиканта мимо табурета.
– Не-е… – печально сказал тот.
Альбин сел на корточки, взял двумя пальцами «пистолет». Снова положил. Глянул снизу вверх на Корнелия. Сообщил горько:
– Шприц раскокал, паразит. И главное, ампулу… Что теперь делать?
Без всякой боязни и отвращения Корнелий сел на белую лежанку – ту, на которую полминуты назад смотрел со смертной тоской. Видимо, в таких случаях перепады чувств у человека непредсказуемы. Корнелий опять был почти спокоен. Мало того, краешком сознания он даже уловил что-то смешное в идиотизме этого положения.
– Дерьмовые у вас специалисты, инспектор. Кончайте как-нибудь эту волынку. – Ему и правда хотелось закончить поскорее. Сильно потянуло в сон. Лечь вот сейчас – и больше ничего не надо.
– Да как кончать? – плакался на корточках Альбин. – Посмотри на эту дохлую курицу!
– Сам-то не умеешь, что ли? – пренебрежительно сказал Корнелий. И от души, без притворства, зевнул.
– Ты что, офонарел? Чтоб я грех на душу брал! Мое это дело, что ли? У, рыжая!.. И ведь, алкоголик проклятый, заранее расписался в протоколе, будто все сделано.
– Вы что-то все тут торопитесь. Ты индекс снял с учета, этот дурак расписался.
– И не говори! – вздохнул Альбин вполне самокритично.
Спать хотелось неудержимо. И надоело все до чертиков.
– Давай, я сам! – Корнелий опять широко зевнул. – Покажи только, куда и как.
–«Как!» Ампулу-то мерзавец грохнул! Слышь, воняет!.. А ему, практиканту, лишь одну выдали, на раз. Это у штатных запас бывает, а не у салаг.
Альбин медленно распрямился и, поглядывая на шприц, старательно вытер пальцы грязным платком. Потом поднял практиканта, усадил на табурет, дал ему оплеуху и положил головой на столик.
– М-м… – сказал тот. – Не буду…
– Что ты не будешь, портянка? Зарезал без ножа… Видал гада? – Альбин опять с мольбой о сочувствии обратил взор к Корнелию.
– Видал… А мне-то что прикажешь делать? Имей в виду, вешаться я не буду. И в ваш электроящик прыгать живым тоже. – Мгновенный удар страха сорвал Корнелия с лежанки: мелькнула мысль, что Альбин вдруг нажмет кнопку, и под кушеткой разверзнется люк мгновенно действующего крематория.
Альбин не обратил на этот страх внимания. Сумрачно разъяснил:
– Теперь дело долгое. Если доложить все как есть – меня с работы коленом под зад и нащелкают на Машине столько шансиков, что вперед тебя отправлюсь в рай… Скажут: зачем индекс раньше срока снял, зачем практиканта брал на это дело? А если не докладывать, исполнителя не дадут, пока новый «клиент» не появится. А когда это будет? Может, завтра, а может, через год.
Сонливости у Корнелия как не бывало. Зато от ярости зазвенело в голове. Корнелий вспомнил все отборные ругательства, уложил их в обойму и выпалил в белесую рожу старшего инспектора. А после этого залпа проорал:
– О своей шкуре заботишься! А мне так и гнить здесь? Делай свое дело, а издеваться не смей! Не имеете права!
Инспектор Альбин по-настоящему испугался:
– Ну, ты чего?.. Обожди орать-то. Тебе хуже, что ли? Куда торопишься? Живи.
– Это – жизнь?! – рявкнул Корнелий.
– А что… – Альбин виновато ухмыльнулся. – Ни забот, ни работ. Поят-кормят. Цвети, как георгин в палисаднике.
– Ты сейчас у меня расцветешь. – Корнелий прикинул, как удобнее вляпать по белесой морде.
– Ну-ну… – Альбин отступил. – Я при исполнении.
– Ага, я вижу. Исполняй дальше, а я, пожалуй, пойду домой, – вдруг устало решил Корнелий. – Я не виноват, что у вас тут шарашкина кухня.
– Иди-иди, – в тон ему отозвался Альбин. – А дальше что? Индекс твой аннулирован, сразу и загремишь как уголовник. За побег. И в федеральную тюрьму. А там в течение суток…
– Испугал!
– Просто объясняю. Здесь ты можешь теперь неизвестно сколько тянуть, а на воле – сразу каюк.
– А на кой черт мне тянуть! Каждый день ждать, что приведешь нового «специалиста»! – Корнелий кричал, но в душе уже поднялась невольная, непослушная ему радость, что это отодвинулось на какой-то срок. Что еще не сейчас. Глупая была радость, животная. Дальнейшее бытие не несло с собой ничего, кроме уныния и страха. И все-таки.
Тем не менее Корнелий сказал:
– Я сразу увидел, что ты дебил. К этому тебя должность обязывает. Но не думал, что в такой степени.
– Хватит лаяться-то, – попросил инспектор Альбин. – Без того тошно. Шел бы ты погулял. Я тут с этим кретином разберусь, а потом помозгуем, что делать.
Корнелий плюнул и вышел. Его сильно мутило – то ли от всего происшедшего, то ли просто от слабости и голода: ведь с позавчерашнего дня, кроме двух глотков компота, ничего во рту не было (если не считать «Изумруд»).
В камере он лицом вверх лег на койку и поплыл, поплыл.
И уснул.
Его разбудил Альбин. Сидел на краю постели, дергал за плечо.
– Что надо? – Корнелий проснулся сразу.
– Слышь, какое дело. Давай я пока приставлю тебя к ребятишкам. Тут, за стеной.
Голова была ясная, легкая. Корнелий вспомнил, что слышал не раз приглушенные ребячьи голоса. Только раньше это проскакивало мимо сознания. А теперь и фраза вспомнилась насчет обеда: «Возьмешь за стеной, у ребятишек»… Неужели сейчас есть детские тюрьмы?
Но эта мысль была не главной. Главная – вокруг «пока приставлю».
– Что значит «пока»? До той поры, когда с опытным доктором сговоришься?
Альбин отвел глаза.
–«Доктор» – это когда еще. А чего ты хотел? Все мы на этом свете «пока».
– Да ты философ.
– Станешь тут…
– А за стеной что? Колония для несовершеннолетних?
– Опомнись! В наше-то время… Просто заведение такое, вроде как интернат. Маленький…
– А почему при вашей фирме?
– Дак безындексные же ребятишки-то. Они все по нашему ведомству проходят.
– Как это… безындексные? Разве сейчас бывают такие?
– А ты думал! Эх вы… население. Живете на воле, а как в аквариуме, дальше своих стенок ни фига про жизнь не знаете.
– Ну так просвети. Хотя бы напоследок… – с ленивой язвительностью попросил Корнелий. – Откуда берутся безындексные младенцы в нашем стабильном и полностью благополучном обществе?
– Кабы оно полностью благополучным было, зачем корпус уланов и наши заведения?.. А пацаны эти… Скажем, завела себе некая вольная девица случайное дитя. и что дальше? Думаешь, она сразу тащит его на регистрацию? Она, стерва, или прячет, или сплавить старается в казенный детприемник. Причем день рождения не всегда сообщает. А месяц прошел – и прививать индекс уже нельзя… А пока не снесли «Деревянный пояс», трущобы эти, сколько там безындексных ребятишек болталось! Прямо в семьях! Им, жулью да алкоголикам, – до лампочки всякие правила индексикации. Вот и вылавливаем этих пацанов. В спецшколы…