Я это, конечно, знал. У папы «Макаров» был. С разрешением. Папа мне давал стрелять в лесу. Я в консервную банку научился попадать с десяти шагов… Я и говорю:
«Знаю, конечно…»
А этот Хорченко:
«Тогда скажи: куда он девался?»
И давай катить на меня. Ну, мол, будто я этот пистолет куда-то спрятал… А мне до того, что ли, было?.. А «Макаров» этот, скорее всего, был тогда и не у папы, а в сейфе, в «Горизонте». Папа наверняка его сдал перед поездкой, в самолет ведь с оружием испускают. Я так и говорил сначала. А Хорченко:
«Ты мне мозги не пудри. Я знаю, что у вас дома был тайник…»
И потом еще несколько раз меня из приемника таскали в милицию. Будто уже совсем обвиняемого:
«Где пистолет? Говори, если не хочешь в спецшколу!»
Они там даже не понимали, что мне все равно: хоть в спецшколу, хоть на тот свет… Один раз я не выдержал, как заору на этого Хорченко:
«Чего вы ко мне привязались! Лучше бы арестовали тех, кто отца убил!»
А он:
«Ты еще тут глотку драть будешь, сопляк! Последний раз спрашиваю: где пушка?»
Ну, я и выдал в ответ.
«Если, – говорю, – была бы у меня эта пушка, разве бы вы, гады, ходили живые? Вы – одна лавочка с бандитами…»
Он вскочил, замахнулся, а я в него плюнул…
Били Шурку профессионально. Так, чтобы не было следов. В маленькой комнате без окон. Двое ловких, коротко сопящих парней в пятнистых робах. От них пахло табаком и кирзовыми башмаками. Шурка так и не понял, чем били. Боль раскатывалась по внутренностям тугими резиновыми шарами. Распластанный на лежаке Шурка сперва дико вскрикивал, потом кашлял и мычал. И злорадно думал, что сейчас умрет и тогда уж этим гадам придется отвечать, не отвертятся. Тогда он еще не полностью избавился от наивности… А кроме того, сквозь боль проскакивали отрывочные мысли о пистолете. Мысли-проблески.
«Если бы у меня и правда была пушка…»
И потом, осенью, когда на краю кладбища нашел он среди мусора ту прямую латунную трубку, мысли были уже четкие…
Это случилось, когда он жил в интернате…
Нет, про трубку не надо. По крайней мере, сейчас не надо…
На кладбище он ходил часто. Интернат стоял от кладбища неподалеку (хоть в этом повезло). Шурка убегал и шел на мамину могилу. Потому что даже в самой беспросветной жизни должно быть у человека хоть что-то родное.
На могилу отца он не ходил – ее просто не было. Отца сожгли в крематории и засунули урну в стену, за серую каменную табличку. Лишь на это хватило денег у фирмы «Горизонт», которая стремительно разорялась. До крематория было километров двадцать, не доберешься. Да и что там делать перед глухой бетонной стеной с сотнями имен? А тут, на кладбище – кусты и скамейка рядом с могильным камнем. И рядом – никого…
Но сюда приходил уже не прежний Шурчик Полушкин. Не ласковый, веселый и слегка избалованный папин сын. Приходил замызганный пацаненок с острыми скулами, с твердым кубиком в легких и застывшей душой. Сидел под мокрыми увядшими листьями рябины. Думал. Не спешил. Куда было идти? Обратно в интернат?
…Нет, про интернат сейчас тоже не надо. Про эту серость и кислый запах в коридорах. Про таблетки и уколы, чтобы ночью вели себя тихо. (И тихо вели. Но гадко…) Про улыбчивые делегации, привозившие «сироткам» гуманитарную помощь – ее потом с визгом и руганью делили воспитательницы.
…А есть такое, о чем при Женьке и при Тине вообще не скажешь никогда. Об этой ночной возне в девчоночьих спальнях. Или о скользком, как червяк, восьмикласснике по прозвищу Гульфик – активисте и директорском прихлебателе. Как он, когда гасили свет, ужом лез в мальчишечьи постели. И слюнявыми губами в ухо: «Ах ты мой хорошенький. Дай-ка я попробую на твердость твой гвоздик…» И однажды попробовал Шуркин – стальной, отточенный, длиной в двенадцать сантиметров. Шурка в сентябре подобрал его на стройке и держал под подушкой.
Потому что насчет всех этих дел просветили Шурку еще в приемнике. И он понял: тут два пути. Или покориться, или быть готовым на все: на отчаянную драку, на боль, на кровь, на тюрьму. Даже на смерть…
Гульфика – воющего, с разодранной на боку кожей – утащили в медицинский кабинет. Дело замяли: директорша не хотела скандала, до милиции не дошло. Но Шурку, разумеется, били опять: сперва по щекам в директорском кабинете, потом в «комнате для трудных» – воспитатель Валерий Валерьевич, резиновым шнуром от скакалки. «Не дрыгайся, моя пташечка. Будешь орать – все узнают про случай с гвоздем. А тогда уж точно – спецшкола…»
Шурка не орал. Не потому, что боялся спецшколы. Просто колючий кубик в груди был как клапан. Да и к боли Шурка уже притерпелся: били везде – и в приемнике, и в милиции, и в интернате. Воспитатели и все эти «дежурные по режиму», и парни – те, кто постарше…
Он не хотел об этом, но все же не удержался, сказал сейчас ребятам:
– К битью привыкаешь… А к табаку привыкнуть не мог, бронхи болели от кашля… А труднее всего было знаете что? Не поверите… Не мог сперва ругаться, как другие. Потом научился. Без этого нельзя. Чтобы выжить, надо было казаться таким, как все.
– Казаться… или быть? – тихо спросил Платон. Судя по всему, он понимал больше других.
Шурка мотнул головой:
– «Быть» не получалось. Всегда было жалко маленьких. Им там хуже всех, в этом зверятнике… А еще… у меня же там была задача. Выжить, чтобы встретить того… Главного, кто послал автоматчиков.
– Значит… ты узнал, кто это был? – испуганно спросил Кустик.
– Господи! Да это все знали… Такой гад по фамилии Лудов. Он ездил на «мерседесе» с целой бандой охранников, заведовал ресторанами, рэкетирскими шайками и всякими торговыми домами. «Горизонт» отказался платить ему дань, ну и вот…
– А почему не арестовали-то?! – взвинтился Ник.
– Говорили: «Нет доказательств»… Зато друзей в милиции у него было сколько хочешь. Тот же Хорченко… Я уж потом догадался…
– И… что ты хотел с ним сделать? – словно через силу спросила Женька. Шурка глянул и отвел глаза.
– Не получилось? – шепотом сказал Платон.
Шурка покачал головой. Он понял, что пора остановиться.
– Я же говорил… Попал под машину. На дороге… А потом клиника. Врач по фамилии Гурский… Он, говорят, сделал чудо…
Шурка вдруг улыбнулся. И с облегчением, и с просьбой: «Давайте больше не будем обсуждать все это…» Гурский словно оказался рядом и повел рукой. И завеса из полупрозрачного стекла опять беззвучно опустилась между Шуркой и его прошлым. Он всхлипнул самый последний раз – виновато и запоздало.
– Вы… наверно, думаете: вот, появился тут такой, разревелся, как маленький…
Все немного помолчали.
– Глупенький… – вздохнула наконец Женька. Мама когда-то в точности так же говорила после долгих его слез. – Глупенький… Никто ничего такого не думает…
Платон сказал насупленно:
– И что же, что разревелся? Может, это и хорошо: от слез легче делается. Не зря их природа выдумала… Ты не бойся, мы все понимаем.
– Конечно, с нами такого не было, – рассудительно вставил Кустик. – Но тоже… Вот у Ника, например… Ладно, потом…
Шурка вытер лицо ладонью. Медленно встал. Солнце жарило плечи. Головки иван-чая покачивались у щек.
– Главное чудо не то, что он меня вылечил, – сказал Шурка всем. И Женьке. – Самое хорошее, что я здесь.
– Это уж точно! – обрадованно согласился Ник. С намеком, что хватит уже о грустном.
Но Шурка все-таки сказал еще:
– Они там в клинике не только сердце мне спасли. Еще и эта… психотерапия была. Чтобы страшное не вспоминалось слишком часто. По-моему, перестарались…
– Ты думаешь? – насупленно спросил Платон.
– Кое-что не помню совсем… Например, город, в котором жил. Как называется. Бабу Дусю спрашиваю, а она молчит. Боится, что мне хуже станет…
– Значит, любит, – рассудительно заметил Кустик.
7. Отвертка
Баба Дуся, конечно, любила Шурку. Но, как уже известно, зря не баловала. И когда он появился дома, устроила нахлобучку:
– Это где же тебя черти носили, бессовестная ты личность! Ушел с утра, на часах уже четыре, а его нету и нету! В милицию уже собралась идти, вот срам-то был бы! Отвечай, где болтался!
– Баб-Дусь! Я…
– Молчи, когда старшие говорят!
Шурка с сокрушенным видом стоял посреди комнаты. Нагнулся, стал раскручивать отвороты брюк и вытряхивать оттуда листики и сорняковые семена. Глянул исподлобья:
– Ну так что? Отвечать или молчать?
– Сперва молчи, потом отвечай! Где был?
– Заигрался…
– Заигрался! На целый-то день! Один!..
– Да не один я! Познакомился! Там такие ребята…
– Вот-вот! – В голосе бабы Дуси прозвучала паническая нотка. – Началося! Связался со шпаной…
– Да не со шпаной! Наоборот! Ну честное слово! Знаешь какие… замечательные! – Шурка выпрямился.
– Были бы замечательные, сказали бы: «Тебя небось дома ждут».
– Они и сказали. Потом… Даже проводили… А сперва мы про время позабыли. Потому что гуляли, а тут как раз дождь, а после мы сушились и рассказывали… истории всякие… Ну и вот… Баб, ты подожди ругаться, я уж сразу во всех грехах признаюсь…
– Господи-светы! Чего натворил?
– Картошку не купил. А деньги проел на мороженом… Ну, потому что они меня бананами угостили и всем пить захотелось, а больше ни у кого денег нету, только у меня… Вот я и купил на всех… Баб, я бутылки соберу и одам. На эту сумму!
– Не хватало еще, чтобы ты по помойкам лазал! Будто мне этих денег жалко! Мне жалко, что ты такой вот, без всякого соображения! Хоть бы подумал, как бабка тут изводится…
И Шурка подумал: «А ведь правда! Какая же я свинья…» Насупился и опять начал вытряхивать сор из-за отворотов…
– Нечего тут мусорить на половики, – сумрачно сказала баба Дуся. – Сымай вообще эти штаны и рубаху. Буду на тебя эту самую… «африканку» примерять. С утра кроила, пока ты шлындал где-то…
– Ба-аб! – Шурка восторженно запрыгал, избавляясь от брюк и рубашки. – Ты… просто самая лучшая на свете из всех баб-Дусь!
– Ладно, нечего подмазываться, – начала таять она. – Чуть не уморил старую, а теперь «самая лучшая»…
– Ну как же не подмазываться, если я кругом виноват! – чистосердечно раскаялся Шурка. – Ты, если хочешь, скрути полотенце и огрей меж лопаток, как обещала…
– Брысь, бес косматый! – Баба Дуся шлепнула его, подтолкнула в свою комнатушку. – Ну-кось, надевай… Да осторожно ты, непутевый! Не сшито ведь, а только сметано…
Ткань была прохладная и легонькая. Ласковая такая после прежней, заскорузлой от дождя и сушки одежды.
– Ну, чего скажешь?
– Ба-а! Самое то!.. А знаешь, у тех пацанов, у двоих такие же анголки. Только цветом не такие…
– Они, выходит, мальчонки вроде тебя? А я уж думала, не приведи Господь, какие-нибудь дуботолки…
– Что ты! Эти двое – как я, а еще один, он помладше. И две девчонки… девочки.
Радость от недавней встречи снова теплом разлилась по Шурке. Он размягченно сел у стола со швейной машинкой, щекой лег на обрезки ткани.
– Полегче шевелись. Расползутся швы-то…
– Не-а… – В Шурке расцветало тихое веселье. И нежность к бабе Дусе. Как он, дурак такой, недавно мог еще сомневаться: любит ее или нет? – Баб-Дусь! Одну девочку зовут Женька…
– Это как? Евгения, значит…
– Ну да. Женька. С косами… Баб-Дусь, я в нее, кажется, влюбился. – Это он без всякого смущения, с неодолимым желанием поделиться радостью.
Баба Дуся слегка всполошилась. То ли всерьез, то ли для порядка.
– Господь с тобой! Не вздумай! В такие-то годы…
Шурка поморщился:
– Ну, я же не так…
«Так» он не хотел. Даже подумать было тошно!.. Он помнил, о чем липким шепотом говорили по ночам в интернате. И с каким трусливым придыханьем парни собирались в темноте «к девкам в гости»… И те кассеты, которые украдкой смотрели на портативном видике – его ночью вытаскивал из-под паркетных плиток владелец – Борька Хлопьев по прозвищу «Хлоп-по-ж…»
Шурка, надо признаться, тоже смотрел. Чтобы хоть на полчасика забыть о тоске, которая ночью подступала совсем без жалости. Но ему казалось, что от воровски мигающего экрана пахнет, как от немытых ног Хлопа…
Пусть кому это надо пыхтит и потеет от такой мерзости. Шурку же – рвать тянет. Насмотрелся, наслушался.
А Женька… Ему же ничего от нее не надо. Пускай только смотрит на него по-хорошему. Да иногда касалась бы кончиком косы его локтя или плеча…
Он зажмурился и прошептал:
– Я же… ничего. Просто… чтобы она, как сестренка…
И баба Дуся вдруг сказала, как Женька – без насмешки, ласково:
– Глупенький…
А он не глупенький был, а счастливый… Встал. Крутнулся на пятке.
– Баб-Дусь, все аккуратненько в самый раз! Шей!
– Ну-кось, погоди, не крутись, рукав отъехал…
Она взяла иглу с длинной нитью. Игла выскользнула из пальцев, баба Дуся успела ухватить нитку.
– Будь ты неладна, совсем пальцы инвалидные…
Игла качалась на нитке на уровне Шуркиных коленей. И вдруг дернулась, потянулась к нему, как живая! Повернулась в воздухе горизонтально. Клюнула Шурку в ногу! Легонько, но… коварно так. Жутковато. Шурка взвизгнул, отскочил.
– Что? Укололся? Да как же это…
– Я… не знаю…
В груди – бешеное метанье. И трудно дышать, словно опять кубик в легких.
– Чего ты испугался-то?
А он разве знал – чего? Какой угрозы, какого намека?
Игла теперь качалась нормально, словно и не оживала, как магнитная стрелка.
Шурка подышал с усилием и часто. Кубик в легких растаял. Шурка улыбнулся:
– Я… такой вот. Почему-то с детства иголок боюсь…
Это он врал. Испугался иголки он первый раз в жизни… Ох, да стоило ли визжать-то? И вздрагивать! Наверно, какая-нибудь случайная магнитная волна… При случае надо будет спросить у Гурского.
А когда он будет, этот случай?
А если не будет… тем лучше!
В приметы же и в предчувствия верить глупо…
Баба Дуся, сама слегка испуганная, проговорила:
– Снимай, на машинке шить буду… Иди на кухню, там суп разогретый да рыба жареная с вермишелью.
– Ага… – Страх ушел, прежняя радость возвращалась к Шурке. – А можно, я меду к чаю возьму? Ложечку…
– Знаю я твою «ложечку»… Возьми… А как поешь, сходи в гараж к Степану. Он тебя сегодня уже три раза спрашивал. «Где Шурка» да «где Шурка»… Чегой-то у него за дело к тебе?
– Понятия не имею! – честно сказал Шурка. И опять – непонятное беспокойство.
Обедать не стал. Как был, в плавках, в майке и босой, выскочил на жаркий двор. Гараж соседа Степана был открыт.
В отличие от литературного героя, здешний дядя Степа не был великаном. Наоборот – невысокий, щуплый да к тому же слегка сгорбленный. С редкой щетинкой на лице и с постоянной озабоченностью в задумчивых коричневых глазах.
Вредные языки говорили, что эта озабоченность вызвана лишь постоянным желанием выпить. Но именно вредные. Потому что дядя Степа, несмотря на склонность постоянно быть в компании с четвертинкой, любил работу. Всякую.
Он числился на должности в какой-то частной мастерской, но большую часть времени проводил в своем гараже, где стоял его допотопный «москвичонок» – всегда полуразобранный. Здесь дядя Степа что-то паял, вытачивал, привинчивал, скоблил рашпилем и клепал. Заказов от местного населения хватало. И надо сказать, заказы эти выполнял он добросовестно. А если от дяди Степы всегда попахивало кое-какой химией, то кто без греха…
Так рассуждала и баба Дуся. Иногда по вечерам она приглашала Степана к себе на кухню и там подносила рюмочку. А потом просила очередной раз починить машинку. В общем, слесарь дядя Степа и отставная портниха Евдокия Леонтьевна были добрые знакомые. Степан и к Шурке относился по-хорошему, один раз даже прокатил на «москвичонке» – в один из тех редких дней, когда эта керосинка ездила.