Затем лысоватый и очкастый Виктор Вениаминович, мамин сотрудник по отделу «Станкоэкспорта», хитровато спрашивал:
– А что, леди и джентльмены, пока вы ищете нить светской беседы, не подбросить ли анекдотик?
– Только приличный! – не переставая жевать, вставляла Лариса Германовна – пожилая дама с белой как вата (но не седой) прической, лучшая мамина знакомая.
Виктор Вениаминович воздевал пухлые ладони (мол, разве я способен на неприличие!) и предупреждал:
– Но если вы это уже слышали, останавливайте без церемоний.
Его не останавливали, хотя анекдоты повторялись по три раза. Все вежливо смеялись.
Разговор делался живее, однако новым не становился. Повторялись все те же имена и случаи, решались бесконечно все те же вопросы. И опять сорокалетняя красавица в парике Роза Анатольевна рассказывала историю, как она в Марселе «отстала от своих», не могла отыскать гостиницу, и ее проводил до отеля вежливый офицер с «американского парохода». «Представьте себе, весь в белом, а сам чернехонький! Негр! А говорят, что негров в Америке угнетают!»
Мама возражала, что негров действительно угнетают и что она, когда была в Нью-Йорке… и так далее. Разговор переходил на международные темы, и скоро все сходились на мысли, что "живем на ящике с динамитом, все посходили с ума, и неизвестно, чем все это кончится, но добром-то уж не кончится, это точно…".
Было в общем-то ясно, что насчет "ящика с динамитом" – это серьезно. И казалось глупым (и в то же время уныло привычным), когда Лариса Германовна разрушала светский разговор визгливым криком:
– Эх, да что там, все едино! Не такие мы, что ли, бабы, как все?! Давайте-ка споем лучше! И затягивала, как в фильме, где показывают деревенскую свадьбу:
Она кричала песню старательно, жмурилась от усердия, и смотреть на ее блестящее красное лицо было мучительно неловко, но люди за столом делали вид, будто так и надо, и добросовестно подтягивали.
…И все это было знакомо и привычно, даже стыд за глупую Ларису Германовну.
И тогда он, чтобы спастись от тоски, начинал вспоминать, как прошлым летом у мамы случился неожиданный недельный отпуск, и они ездили на дачу к знакомым, и несколько дней подряд одни, без надоедливых знакомых бродили по лесу и берегам очень синего озера и катались на лодке. И даже открыли крошечный необитаемый остров с осокой и камышами… И мама наконец-то никуда не спешила… Но кончилось это быстро и как-то скомканно. Однажды утром мама сказала, что на соседнюю дачу приехал человек, который хочет познакомиться с ее сыном.
– Кто? – удивился он.
– Видишь ли… это твой отец.
Почему-то он не почувствовал ничего особенного. Наверно, от слишком большой неожиданности. Только спросил:
– Значит, это неправда, что он погиб?
– Да. Я говорила тебе так, пока ты был маленький.
– А где он был?
– Жил. В Москве… С другой семьей.
– А почему он от нас ушел?.. Или ты ушла? – сумрачно спросил он.
– Он… Когда тебе было полгода.
– Ладно. Я подумаю…
Он думал полдня, и мама не торопила. Наконец он спросил:
– А раньше он почему не хотел познакомиться? Или ты этого не хотела?
Мама сказала очень серьезно:
– По-моему, он не хотел. Я тебя не прятала. Но он ни разу про тебя не спросил, не написал… Хотя, конечно, он знал о тебе кое-что. От общих знакомых.
– А когда мне было пять лет и я лежал в больнице с воспалением, он тоже знал?
– Да… Тогда было очень тяжело, и я написала ему.
– Я подумаю еще часик, ладно?
– Как хочешь…
Через час он сказал:
– Нет, я не пойду. По-моему, он предатель…
– Как хочешь, – опять сказала мама.
– А мы поедем опять на тот островок?
– Обязательно…
Но назавтра маму срочно вызвали на работу.
Впрочем, потом тоже было неплохо, было Верхоталье… Но лето промелькнуло, а осень потянулась, потянулась. Одинаковые дни…
Так было и в тот осенний вечер. Все то же самое. Только, пожалуй, слишком уж то же самое, чересчур! Потому что посреди надоевшей до одурения песни вдруг толкнулась и застучала отчаянная мысль: "Хоть бы что-нибудь случилось! Пусть хоть что! Лишь бы не эта одинаковость… Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть случится!!!"
И грянул в прихожей звонок.
Он показался неожиданно громким. Наверно, потому, что прозвучал в секундной тишине между куплетами песни. И песня подавилась этим звонком. И встревоженная мама при общем молчании вышла из комнаты и уже не очень встревоженная, но удивленная вернулась через минуту. Сказала сыну:
– Там тебя спрашивают… Какой-то пожилой мужчина. А зайти не хочет… Может, ты что-то натворил во дворе?
– Нет, – сказал он спокойно. Очень спокойно. Чтобы отвести подозрения. Потому что сердце бухнуло от тревожной догадки. – Это, наверно, дед Светки Ковалевой. Она болеет, а он ходит по ребятам, домашние задания выспрашивает… Я сейчас…
– Не Светки, а Светы, – сказала мама…
В прихожей гостя не было, он стоял на лестнице у кабины лифта. Прямой, седой, знакомый. Слегка разошелся на груди плащ и приоткрыл панцирь – на нетускнеющей меди горела от лампочки искра.
– Фа-Тамир…
– Мой привет и привет всех иттов вам, сет…
– Привет, Фа-Тамир.
– Кони ждут, сет. Помните, вы обещали вернуться по первому зову?
– Я все помню, Фа-Т… – он вскинул голову и сказал суше: – Да, маршал.
– Значит, вы готовы ехать, сет?
– Я оденусь, ладно? Вечер холодный.
– Я дам вам плащ и шлем.
– Тогда… – Он прислушался. За дверью опять пели. – Идем, Фа-Тамир.
В старенькой школьной форме (в ней он уже не ходил на занятия, а носил ее просто так, дома), в легоньких кедах он с Фа-Тамиром, спустившись на лифте, вышел на холодный и очень темный двор. На детской площадке у спортивного бума, как у коновязи, стояли две лошади. Пофыркивали в сумраке.
Фа-Тамир снял с бревна поводья. Положил руку на седло того коня, что пониже.
– Садитесь, Фа-Дейк. Вам помочь?
Маленький сет народа иттов молча помотал головой.
Все отчетливее, все быстрее вспоминал он то, что было раньше: и густое фиолетово-чернильное небо, и топот конницы, и летящий навстречу красный песок. В теле, в ногах появилась привычная пружинистая сила. Сет Фа-Дейк легко прыгнул в седло.
Плащ и шлем сами собой оказались на нем. Прогудел под копытами асфальтовый двор, метнулись, размазались в желтые полосы огни в окнах, спутались, смешались в клубок и тут же развернулись в темную и широкую ленту-дорогу вечерние улицы. Понеслись совсем близко, у самых щек, звездная пыль, зазвенела от ударов подков невидимая медь.
Плащ вытянулся за плечами, затрепетал.
Фа-Дейк выпрямился в седле, ослабил повод. Конек был резвый, послушный. Но незнакомый.
– А где мой Тир?
– Тир ушел в табун к диким лошадям, сет, – суховато отозвался Фа-Тамир.
– Не уследили?
– Его и не держали, сет. Он тосковал по вам и никого не подпускал к себе.
– Жаль. Теперь его не найти…
– Боюсь, что да, сет.
– Фа-Тамир, – на лету сказал Фа-Дейк с упреком и даже с тревогой. – Зачем ты так? Все «сет» да «сет». Раньше ты называл меня Огонек.
– Да, с… да, мой мальчик. Но сейчас другое дело. Сейчас я посланец короля и должен держать себя, как велит это звание.
– Фа-Тамир! А зачем король зовет меня? Что-то случилось? – наконец не выдержал Фа-Дейк.
– Да… Да, сет. Он хочет попрощаться.
– Но… как попрощаться? Мы же попрощались в тот раз.
– Он хочет попрощаться совсем. Король умирает, Огонек, – сказал маршал.
КРАСНЫЕ ПЕСКИ
Темная дорога кончилась, и вместо звездной пыли понеслась навстречу песчаная пыль. В крошечных летящих крупинках кварца холодное солнце зажигало мгновенные колючие искры.
Копыта застучали по расколотым плитам древней дороги. Фа-Тамир придержал коня. Конь Фа-Дейка сам замедлил шаг. Всадники подъезжали к военному поселку иттов.
Беспорядочный, почти не укрытый от песчаных ветров городок вырос вокруг многобашенной гранитной крепости тауринов за долгие годы осады. Это было скопление потрепанных шатров, конных фургонов и кибиток, хижин, сложенных ив обветренных сланцевых плиток, и шалашей, сплетенных из стрелолиста. Многие шалаши и хижины были крыты трофейными щитами тауринов.
Навстречу Фа-Дейку и Фа-Тамиру, кренясь и поскрипывая, пробежали две песчаные лодки на широких, как бочки, колесах. Пятнистые кожаные паруса лодок округло надувались и гнули тонкие составные мачты…
Воины внешнего оцепления окликнули приехавших и тут же склонили шишковатые шлемы – узнали. Внутренняя охрана уже не окликала: весть о прибытии побежала впереди всадников, как шелестящая песчаная поземка: "Юный сет, избранник короля… Сет Фа-Дейк… Слава Звездному Кругу, он успел…"
Кони пошли неторопливым шагом среди фургонов и кибиток. Женщины устало, но ласково улыбались и кивали всадникам. Воины трогали огрубелыми пятернями медные края шлемов или приподнимали копья:
– Спасибо Кругу, вы вернулись, Фа-Тамир. С прибытием, сет, побед и теплого солнца вам… Привет вам, маршал. Здравствуйте, сет…
Голоса были негромкие и сдержанные. Фа-Дейк молча поднял руку к медному ободку шлема. Потом рука устала, он снял шлем и взял под мышку…
Королевский шатер стоял у подножья сланцевой скалы. Скала обглоданным гребнем торчала среди плоских дюн. Она была похожа на плавник засыпанного песком древнего рыбоящера. Плавник этот защищал шатер от юго-восточных, наиболее пронзительных, ветров.
– Мне идти прямо к королю? – нерешительно спросил Фа-Дейк.
– Конечно, сет, – полушепотом, но строго отозвался маршал.
Четыре воина в блестящих бронзовых панцирях одинаково вскинули копья – салют сету и маршалу. Один взял повод у коня Фа-Дейка. Другому Фа-Дейк отдал шлем.
Перед занавесью шатра он оробело задержал шаг. Нет, он не боялся короля. Здесь Фа-Дейк вообще ничего не боялся. Но он никогда раньше не видел умирающих и не знал, как себя держать.
Занавесь колыхнулась, вышли два бородача в чешуйчатых нагрудниках: сет Ха-Вир – командир королевской оборонной сотни, а с ним мудрый хранитель древностей, летописец и знаток обычаев Лал – старый воин, полковник песчаной пехоты.
Ха-Вир чуть улыбнулся, тронул огрубелой, как подошва, ладонью оранжевые космы Фа-Дейка:
– Приехал… Здравствуй, наш Огонек.
Лал без улыбки, но ласково сказал:
– Войдите, сет, король давно спрашивает о вас.
Рах – Крылатый Зверь Пустыни и Северного Леса, старый король иттов, готовился умереть. Фа-Дейк увидел, что это правда, как только вошел. Лицо короля, обычно бронзово-коричневое, теперь было бледно-желтым. Оно резко, тревожно как-то выделялось на потертой кожаной подушке.
По самую бороду король был укрыт ворсистым плащом с вытертым узором. У правого бока, под локтем, лежал длинный меч без ножен – знаменитый королевский "Носитель молний". Пламя дрожало и потрескивало в плошках с земляным маслом, отблески его горели на прямом отточенном лезвии. Желтый блик светился на неживом выпуклом лбу короля.
Фа-Дейк остановился у входа.
Король умирал, но глаза его были ясные. И глазами он приказал всем выйти, а Фа-Дейку приблизиться. Четыре телохранителя и незнакомый старик в сером балахоне, видимо врач, бесшумно ушли из шатра. Фа-Дейк сделал несколько шагов и встал на колено у королевского изголовья.
Король смотрел в потолок и молчал. Грудь под плащом поднималась, но дыхание было неслышным. Зато слышно было, как снаружи скребут по кожаным стенкам шатра летящие песчинки: ветер был западный, и скала от него не защищала.
Острая каменная крошка попала Фа-Дейку под колено и больно колола сквозь штанину. Однако Фа-Дейк не двигался. Он смотрел на крючковатые худые кисти рук, лежавшие поверх плаща. Маленькому сету было неловко и жутковато. Впервые в жизни он так близко видел умирающего человека, да к тому же оказался с ним один на один.
Долго ли продлится молчание? Или заговорить самому?
Сеты имеют право первыми начинать разговор с королем. Но Фа-Дейк не смел. Да и не знал, что сказать. И горькая тишина давила, давила…
Нет, особого горя Фа-Дейк не чувствовал. Короля он не любил. Уважал его – да. За храбрость и справедливость. Благодарен ему был – за то, что обогрел и приютил в своем стане заблудившегося в красных песках мальчишку. За то, что велел иттам беречь найденыша, учить его здешней жизни и самим учиться у него нездешним премудростям (столь неожиданным у слабого ребенка из неизвестного племени, который был похож на детей иттов лишь песчаным цветом волос). Но любить короля Фа-Дейк не научился. Слишком неприступным и суровым казался великий Рах, слишком озабочен был делами своего народа и бесконечной войной, которую итты вели с тауринами. Фа-Тамир был ближе и проще, хотя и он не отличался щедростью на ласки…
Но король-то любил маленького сета, это знали все.
Король перевел глаза на Фа-Дейка, под усами шевельнулась улыбка. Слабым, но чистым голосом Рах сказал:
– Приехал, мальчик. Хорошо… А я боялся…
– Я торопился, – пробормотал Фа-Дейк. – Фа-Тамир сказал, и я сразу…
– Хорошо, – повторил король. – Надо успеть поговорить. А то вот-вот умру… Время уже…
Фа-Дейк заставил себя посмотреть королю прямо в лицо. И сказал как можно тверже:
– Нет, время еще не пришло. Вы поправитесь.
– Не говори глупостей. Ты, хотя и найденыш, но жил среди нас, значит – итт. Итты не любят пустых слов…
Фа-Дейк виновато опустил глаза.
– Слушай меня, маленький сет…
– Да, великий Рах, – прошептал Фа-Дейк.
– Я помню, как тебя привели в мой шатер. Ты был замерзший, полуголый, иссеченный песком… Ты плакал…
– Да, король…
– Подожди… Ты плакал, и твое лицо было в пятнышках от песчинок. Они и сейчас… остались… Но… ты плакал, а стоять старался прямо. И отвечал на вопросы без страха. И я поверил тебе, хотя ты говорил много странного… Еще раз скажи, Фа-Дейк: в твоих рассказах ты ни в чем не обманывал меня?
Фа-Дейк опять посмотрел в глаза старого Раха.
– Никогда, король.
– Я так и думал… Ты знаешь многое, чего не знают здесь. Теперь это самое главное… Я решил…
Он надолго замолчал. Опять нависла тяжелая тишина, и Фа-Дейк наконец осмелился задать вопрос:
– Что вы решили, король?
– А?.. – старый Рах неловко шевельнулся. – Да… – Он слабым движением сдвинул на груди край плаща. На рубашке, тканной из шелковистого каменного волокна, лежала бронзовая бляшка с обрывками цепочки.
Король шевельнул губами:
– Возьми это.
Фа-Дейк взял. Бляшка напоминала тяжелую медаль с грубо обрубленными краями. Фа-Дейк увидел незнакомые письмена, вставшего на дыбы коня и маленькое лучистое солнце. Он вопросительно глянул на короля:
– Что это, государь?
Негромко, но твердо старый Рах произнес:
– Тарга. Знак верховной власти. Я отдаю эту власть тебе.
– Мне? – изумленно переспросил четвероклассник Фаддейка. – Зачем?
– Потому что я так решил. Не сейчас. Давно.
– Но я… как я буду? Я же… маленький, – шепотом сказал Фаддейка.
Король опять шевельнул под усами улыбку:
– Маленькие бывают порой разумнее взрослых. Я помню себя в десять лет. Я часто удивлялся, как безрассудны большие люди. Потом привык.
– Но меня никто не будет слушать, – чуть не плача сказал Фаддейка.
Король ответил сумрачно и жестко:
– Человека, у которого тарга, будут слушать все. Итты и таурины, и люди Лесного края, и дикие жители песков. Таков общий закон нашего мира.