Свейн повернулся, очевидно озадаченный тем, что мы бросаем ему вызов. Его люди двинулись вперед, но остановились, и я с удивлением понял, что они так же боятся нас, как и мы их. Я всегда с благоговением относился к датчанам, считая их величайшими воинами в мире. Альфред как-то однажды, в момент мрачного расположения духа, сказал, что нужно четыре сакса, чтобы победить одного датчанина. Это правда, но правда лишь отчасти, во всяком случае, в тот памятный день в людях Свейна не чувствовалось одержимости. Заметив, что они мрачны и наступают неохотно, я предположил, что Гутрум и Свейн поссорились. А может, это холодный влажный ветер охладил их боевой пыл.
— Мы победим в этой битве! — выкрикнул я — и сам себе удивился.
Окружающие с интересом посмотрели на меня, гадая, уж не ниспослали ли мне видение языческие боги.
— Мы победим! — Я едва сознавал, что именно говорю. Меньше всего я сейчас собирался произносить речь, но все-таки говорил. — Датчане нас боятся! — крикнул я. — Они боятся! Большинство из них прячутся в крепости, потому что не осмеливаются встретиться с клинками саксов! А эти люди, — показал я Осиным Жалом на ряды Свейна, — знают, что им суждено умереть! И они умрут!
Я сделал несколько шагов вперед и раскинул руки, чтобы привлечь внимание датчан, держа в левой руке щит, а в правой — Осиное Жало.
— Вы умрете! — закричал я как можно громче сперва по-датски, а потом по-английски. — Вы умрете!
И все люди Альфреда подхватили этот крик:
— Вы умрете! Вы умрете!
И тогда случилось нечто странное. Беокка и Пирлиг впоследствии заявили, что это Святой Дух снизошел на нашу армию, и не исключено, что так оно и было, а может, мы просто внезапно поверили в себя. Мы поверили, что можем победить, и, крикнув датчанам несколько раз: «Вы умрете!», двинулись вперед, шаг за шагом, колотя мечами по щитам и громко выкрикивая, что врагу суждено умереть.
Я шел впереди, вовсю издеваясь над противником, вопя, пританцовывая на ходу, и Альфред крикнул, чтобы я вернулся в ряды. Позже, когда все было кончено, Беокка сказал, что король все время меня звал, но я кричал и приплясывал на траве, где лежали трупы, впереди остальных, и не слышал его.
И люди Альфреда следовали за мной, и король не призывал их вернуться, хотя и не отдавал приказа идти вперед.
— Вы ублюдки! — вопил я. — Вы дерьмо! Вы сражаетесь, как трусливые бабы!
Не помню, какие еще оскорбления я выкрикивал в тот день, знаю только, что кричал и шел вперед — один, приглашая хоть кого-нибудь из противников сразиться со мной в поединке.
Альфред никогда не одобрял таких дуэлей между «стенами щитов». И возможно, правильно делал. Сам король никогда не смог бы сражаться в одиночку, но он знал еще, что такие поединки опасны. Ведь тот, кто вызывает врага на бой один на один, вызывает свою смерть, и если он погибает, это лишает мужества его товарищей и придает храбрости врагу. Поэтому Альфред запретил нам принимать вызовы датчан, но в тот холодный мокрый день я все-таки бросил вызов, и один человек откликнулся на него.
То был сам Свейн. Свейн Белая Лошадь. Он повернул белого коня и помчался ко мне с мечом в правой руке.
Я видел, как из-под копыт летят комья земли, видел, как развевается грива жеребца, видел над краем щита Свейна его шлем с кабаньим рылом. Человек и лошадь стремительно мчались ко мне, датчане уже вовсю глумились, и вдруг Пирлиг закричал:
— Утред! Утред!
Я не повернулся, чтобы посмотреть на него. У меня оставалось мало времени, и, вложив в ножны Осиное Жало, я уже собирался вытащить Вздох Змея, когда кабанье копье Пирлига с толстым древком проскользило рядом со мной по мокрой траве — и я понял, что Пирлиг пытался мне сказать.
Я оставил Вздох Змея за плечом и подхватил бриттское копье как раз в тот миг, когда налетел Свейн.
Все, что я теперь слышал, — это стук копыт. Я видел белый развевающийся плащ, яркое сияние поднятого клинка, мотающийся плюмаж из конской гривы, светлые глаза лошади, ее оскаленные зубы, а потом Свейн круто повернул влево и рубанул меня мечом. Его глаза сверкнули в прорезях шлема, он наклонился, чтобы меня достать, но его меч еще не успел опуститься, как я бросился на лошадь и воткнул копье ей в живот. Мне пришлось сделать это одной рукой, потому что в левой я держал щит, но широкое острие пронзило шкуру и мышцы, а я с воплем попытался вогнать копье еще глубже. Меч Свейна ударил по моему щиту, как молот, его правое колено попало мне по шлему, и меня сильно отбросило назад, так что я растянулся на траве, выпустив копье. Но оно уже глубоко погрузилось в лошадиное брюхо. Животное ржало и плясало, дрожало и брыкалось; густая кровь лилась с древка копья, которое металось по траве.
Лошадь с окровавленным животом понесла. Свейн каким-то чудом удержался в седле. Я не ранил его, я даже до него не дотронулся, но он от меня бежал, вернее, его белая лошадь мчалась от боли — и мчалась прямо на датчан. Она инстинктивно свернула в сторону от «стены щитов», но ослепла от боли и упала прямо перед датскими щитами, заскользила по мокрой траве и тяжело врезалась к скьялдборг, проделав в нем брешь. Люди бросились от нее врассыпную, Свейн скатился с седла. А потом лошадь каким-то образом умудрилась снова встать и с визгом подалась назад. Кровь лилась из ее живота, она махала копытами на датчан — и тут мы бегом ринулись на них.
Я бежал со Вздохом Змея в руке, а лошадь все металась и плясала, датчане пятились от нее, и мы ударили в брешь в их рядах.
Свейн едва успел встать на ноги, когда появились люди Альфреда. Сам я этого не видел, но мне рассказали, что меч Стеапы снес Свейну голову одним ударом. Удар этот был так силен, что голова в шлеме взлетела в воздух: уж не знаю, правда ли это, хотя все может быть. Но вот что совершенно точно нельзя поставить под сомнение, так это нашу одержимость. Слепая, бурлящая одержимость битвы, жажда крови, ярость убийства. Лошадь делала работу за нас, взламывая датскую «стену щитов», а нам оставалось только врываться в проломы и убивать. И мы убивали.
Альфред не хотел этого. Он думал, что мы будем ждать атаки датчан, надеялся, что мы станем сопротивляться, когда они атакуют, но вместо этого мы словно бы сорвались с цепи и теперь сами решали, что делать. У короля хватило ума послать людей Арнульфа вправо, потому что наш отряд окружали враги, а всадники пытались обогнуть нас и зайти с тыла. Люди Суз Сеакса со щитами и мечами отогнали их, а потом охраняли наш открытый фланг, в то время как войска Альфреда из Этелингаэга и все бойцы Харальда из Дефнаскира и Торнсэты присоединились к резне.
Мой двоюродный брат тоже был там вместе со своими мерсийцами и оказался храбрым бойцом. Я наблюдал, как он отражает удар, сам наносит его, укладывает противника, вступает в схватку со следующим, убивает и его тоже и, даже не переведя дух, продолжает сражаться.
Мы залили вершину холма датской кровью, потому что в нас кипела ярость, а в датчанах — нет, и люди Осрика, бежавшие с поля боя, вернулись, чтобы присоединиться к битве.
Датские всадники умчались куда-то; я не видел, как они ускакали, но еще расскажу о них впоследствии.
А тогда я сражался, выкрикивая датчанам, чтобы они пришли и погибли, и Пирлиг был теперь рядом со мной с мечом в руке. Весь левый край клина Свейна был сломлен, выжившие разбились на маленькие группки, и мы продолжали на них нападать. Я ринулся на одну из таких групп, пустил в ход умбон щита, чтобы отбросить врага назад, пырнул его Вздохом Змея и почувствовал, как клинок пробил кольчугу и кожаную одежду. Леофрик появился неизвестно откуда, размахивая топором, а Пирлиг вогнал меч в лицо моего противника.
На каждого датчанина приходилось теперь по два сакса, и у врагов не было никаких шансов победить.
Один из неприятелей закричал, моля о пощаде, но Леофрик раскроил ему шлем топором, так что кровь и мозги брызнули на искромсанный металл, а я пинком отбросил раненого в сторону и всадил Вздох Змея ему в пах, отчего датчанин закричал, словно роженица.
Поэты часто воспевают эту битву и в кои-то веки говорят правду, рассказывая о веселье меча, о песне клинка, о яростной резне. Мы разорвали людей Свейна в кровавые клочья и сделали это одержимо, умело и свирепо. На меня наконец снизошло спокойствие битвы, и я не мог допустить ошибку. Вздох Змея жил своей собственной жизнью, отнимая жизни датчан, которые пытались мне противостоять. Но датчане уже были разбиты и бежали, все левое крыло хваленых войск Свейна было побеждено.
И вдруг я понял, что рядом больше нет врагов, кроме раненых и мертвых. Племянник Альфреда, Этельвольд, пырнул мечом одного из раненых датчан.
— Или убей его, или оставь в живых и больше не трогай! — прорычал я.
У этого человека была сломана нога, выбитый глаз висел на окровавленной щеке, и он больше не был опасен.
— Я должен убить хоть одного язычника, — ответил Этельвольд и снова ткнул датчанина кончиком клинка.
Я пинком отшвырнул этот клинок прочь и хотел было помочь раненому, но как раз в этот миг увидел Хэстена.
Хэстен все еще находился на холме вместе с другими беглецами, и я окликнул его по имени. Хэстен повернулся и заметил меня: сперва, наверное, просто увидел залитого кровью воина в шлеме, увенчанном головой волка. Он уставился на меня, а потом, должно быть, узнал шлем, потому что бросился бежать.
— Трус! — крикнул я ему. — Ты предатель, ублюдок и трус! Ты принес мне клятву верности! Я сделал тебя богатым! Я спас твою никчемную жизнь!
Он повернулся, слегка ухмыльнулся и помахал левой рукой, на которой болтались разбитые остатки его щита, после чего бросился к правому краю того, что осталось от клина Свейна. Эти ряды все еще держали строй, плотно сомкнув щиты, пять или шесть сотен человек — они развернулись было и начали отступать к крепости, но теперь остановились, потому что люди Альфреда, которым больше некого было убивать, повернулись к ним.
Хэстен присоединился к этим датчанам, пробившись за щиты, и, увидев над клином знамя с орлиным крылом, я понял, что выживших возглавляет Рагнар, мой друг.
Я замешкался.
Леофрик кричал нашим людям, чтобы те построились в клин, но я знал, что атака уже утратила былую ярость. И все равно мы здорово их потрепали. Мы убили Свейна и множество других датчан, и теперь выжившие были прижаты к крепости.
Я подошел к краю откоса, ориентируясь по кровавому следу на мокрой траве, и увидел, что белая лошадь во время панического бега перепрыгнула через этот край и теперь лежит, как-то неестественно задрав ноги вверх, несколькими ярдами ниже; на ее белой шкуре виднелась кровь.
— Хорошая была лошадь, — сказал Пирлиг, подходя ко мне.
Я думал, что это самый верх откоса, но земля тут оказалась скомкана и смята, будто великан пнул ее массивным сапогом; часть склона осыпалась, образовав ложбину, а за ней крутой подъем уходил к еще одному гребню, который и венчал собой склон. Глядя на крутой подъем, ведущий к восточному краю укреплений, я гадал, можно ли отсюда пробраться в крепость.
Пирлиг все еще смотрел на мертвую лошадь.
— Знаешь, что говорят у нас дома? — спросил он. — Бритты считают, что добрая лошадь стоит двух красивых женщин, красивая женщина стоит двух хороших гончих, а хорошая гончая — двух добрых лошадей.
— Вы и вправду так говорите?
— Неважно. — Он тронул меня за плечо. — Для сакса, Утред, ты хорошо сражаешься. Как настоящий бритт.
Я решил, что мы не получим никаких преимуществ, если начнем наступать через ложбину, повернулся — и увидел, что Рагнар шаг за шагом отступает к форту. Я знал, что сейчас подходящий момент, чтобы напасть, поддержав боевой пыл воинов и жажду резни, но наши люди вовсю грабили мертвых и умирающих, так что им было не до новой атаки. Значит, нам придется столкнуться с более трудной задачей — убивать датчан, защищенных валом.
Я вспомнил своего отца, погибшего как раз во время подобной атаки. Отец никогда не выказывал ко мне особой привязанности, наверное, потому, что я тогда был еще совсем маленьким ребенком. А вот теперь я, как и он, последую в смертельную ловушку, на хорошо защищенную стену. Судьбы не избежать.
Знамя Свейна с белой лошадью было захвачено, и сакс махал им в сторону датчан. Другой нацепил на копье шлем Свейна, и сперва мне показалось даже, что это голова, но потом я увидел, что это всего лишь шлем. Белый плюмаж из конского хвоста стал розовым.
Отец Виллибальд простирал руки к небесам, вознося благодарственную молитву, и я подумал, что он слишком торопится, потому что мы разбили только людей Свейна, а войска Гутрума все еще ждали нас за стенами. И Рагнар тоже был там, в безопасности, в крепости, чьи стены полукругом сбегали к низине. Высокие стены, защищенные рвом.
— Будет чертовски трудно взять эти укрепления, — сказал я.
— Может, нам и не придется это делать, — ответил Пирлиг.
— Это как?
— Ну, вдруг Альфред сумеет разговорами выманить датчан оттуда.
Пирлиг показал куда-то, и я увидел, что король в сопровождении Осрика, Харальда и двух священников приближается к крепости.
— Он собирается предоставить им возможность сдаться, — пояснил Пирлиг.
Я не считал, что пора приступать к переговорам. Сейчас было время убивать, а не торговаться.
— Датчане не сдадутся! — заявил я. — Ясное дело, не сдадутся! Они все еще думают, что могут нас победить!
— Альфред попытается уговорить их, — сказал Пирлиг.
— Нет! — Я сердито помотал головой. — Альфред предложит им мир! Он предложит заложников! Он будет читать им проповеди! Так он всегда поступает!
Я подумал, не присоединиться ли к королю, хотя бы затем, чтобы прибавить желчи к его рассудительным предложениям, но не смог заставить себя это сделать. Я слишком устал.
Три датчанина вышли, чтобы поговорить с Альфредом, но я знал: враги не примут его предложений. Они не были побеждены, отнюдь. У них по-прежнему оставалось больше людей, чем у нас, они находились под защитой крепостных стен, и они все еще могли выиграть битву.
Потом я услышал крики гнева, вопли боли и, повернувшись, увидел, что датские всадники добрались до наших женщин и те громко вопят, а мы ничем не можем им помочь.
Датские всадники ожидали, что им предстоит вырезать остатки разбитого клина Альфреда, но вместо этого разбитыми оказались люди Свейна, и верховые с левого фланга датчан вернулись в долину, чтобы сделать круг, обогнуть нашу армию и присоединиться к Гутруму с запада. И тут на своем пути они увидели наших женщин и лошадей и почуяли легкую добычу.
Однако у женщин было оружие, и вместе с ними находились несколько раненых мужчин, так что все вместе они начали сопротивляться. После короткого шквала убийств датские всадники, которым нечем было похвалиться после атаки, поскакали прочь, на запад.
Нападение длилось всего несколько мгновений, но Хильда схватила копье и ринулась на одного из верховых, вопя от ненависти, желая отомстить за ужас, который датчане учинили в Сиппанхамме. Энфлэд, которая видела, как все произошло, сказала, что Хильда воткнула копье в ногу датчанина, а один из саксов прикончил его мечом. Исеулт пришла на помощь Хильде и отразила удар другого меча, но тут второй датчанин достал ее сзади топором, после чего целый поток вопящих женщин отогнал всадников прочь.
Хильда осталась в живых, а вот Исеулт раскроили череп, разрубив голову почти пополам. Моя возлюбленная погибла.
— Она ушла к Богу, — сказал мне Пирлиг, когда Леофрик принес нам горестную весть.
Я заплакал, но и сам не знал, были то слезы сожаления или гнева. Я ничего не ответил Пирлигу, и он обнял меня за плечи.
— Исеулт сейчас в раю, Утред.
— Тогда люди, которые ее туда послали, должны отправиться в ад, — заявил я. — Все равно в какой ад, ледяной или огненный! Ублюдки!
Я вырвался из рук Пирлига и зашагал к Альфреду.
И тут я увидел Вульфера, которого взяли в плен. Его охраняли два телохранителя Альфреда, и при виде меня он просиял, потому что думал, что я его друг, но я только плюнул в предателя и прошел мимо.