– Вот это да! Ма, это просто натюрморт! – И сразу, вполне логично, спросил папу: – Кстати, как твои дела? Скоро художника обрадуешь?
– Скоро, – буркнул папа, разрушая вилкой «натюрморт».
– А у него хорошие картины? Красивые?
– Сходите посмотрите. – Папа пожал плечами. – У него постоянная экспозиция на Кузнецком Мосту.
– И я с вами, – сказала мама. – Возьмете меня с собой?
Мы с Алешкой похолодели – сорвалась разведка. Но тут пришла помощь. От папы.
– Не советую, – заботливо проговорил он. – Ты этого не переживешь.
В какой-то степени папа оказался прав.
Вся экспозиция Собакина разместилась в трех небольших разгородках: «Ранний период творчества», «Прозрение» и «Озарение».
Ранний период нам понравился. Там висели всякие нормальные пейзажи, стройки пятилетки, трудовые будни, симпатичные портреты людей труда и артистов.
В разделе «Прозрение» висело что-то не очень понятное. Например, лохматая волчья голова с раскрытой зубастой пастью и подписью: «Звериный оскал коммунизма». Или – лошадиное копыто с подковой, из-под которого жалобно пищит раздавленный суслик. Это творение называлось «Под железной пятой тоталитаризма».
А в третьем разделе, самом современном, сначала было скучно: одни пятна и кляксы на полотнах. Зато потом мы здорово прибалдели. То селедкин хребет или раздавленный окурок в рамке, то ржавый гвоздь, и на нем ржавая консервная банка, то старое сиденье от унитаза, а в нем перегоревшая лампочка, то еще какая-нибудь гадость с помойки. Эти картины не были подписаны, наверное, чтобы каждый понимал их по-своему, в меру своей зрелости. Один дядька так и пояснял одной тетке: «Созерцая эти шедевры, мы становимся соучастниками творческого процесса».
Но нас привлекло не «соучастие», а маленькие бирочки, пришпиленные внизу на рамах. На них были проставлены цены. В долларах. Мы присмотрелись и ахнули! А Лешка очень заинтересовался таким простым источником таких больших доходов:
– Подумаешь! И я так могу. За один вечер на миллион баксов натворю. Из одного помойного ведра.
Не сомневаюсь...
Самой последней картиной был «Автопортрет художника». Очень оригинальный. На черный холст была выплеснута белая краска. Будто молочный пакет лопнул. Мне кажется, по такому автопортрету очень трудно судить о духовном мире его творца. Да и по другим творениям тоже.
Впрочем, нас интересовали не творения, а их автор. Мы подошли к седой женщине в синем халатике с белым воротничком и поинтересовались, где найти художника Собакина.
– А зачем? – подозрительно спросила женщина.
– У нас есть информация о местонахождении его украденной коллекции, – шепотом ответил я.
Женщина тут же подбежала к внутреннему телефону и, прикрыв ладонью трубку, что-то кому-то сказала вполголоса, а потом нам в полный голос:
– В конце зала, последняя дверь за голубым стендом.
Мы вошли в маленькую комнатушку, где нам обрадовался художник Собакин. Он и вправду был похож на старого сенбернара: отвислые щеки, добрые глаза и мохнатый пятнистый свитер.
– Сколько вы хотите? – сразу спросил он нас.
– Чего – хотите? – не поняли мы.
– Сколько я должен заплатить вам за информацию? Ваша цена. Только не фантазируйте.
У Лешки загорелись глаза и поднялся хохолок на макушке. Но я сразу сообразил, что мы сможем получить от художника кое-что поценнее денег, и сказал:
– Нисколько. Простой обмен. Мы вам – свою информацию, вы нам – свою.
– Согласен, – ответил художник. – Выкладывайте.
И я выложил. Пистолет на столик. А Лешка ткнул в него пальцем и спросил тоном следователя:
– Вам знакома эта вещь?
Глаза художника заблестели, и руки задрожали, когда он бережно взял пистолет.
– Это пистолет из моей коллекции. – Голос его тоже дрожал. – Капсюльный, середины XIX века, работы тульского мастера Саввы Анохина.
– Чем докажете? – тоном следователя спросил я.
– Вот, пожалуйста. – Собакин снял с полки большой красивый альбом. – Вот мой каталог, смотрите. – Он разыскал нужную страницу и нужную строку. – Номер сто двадцать, читайте!
Все правильно. Под сто двадцатым номером шло точное описание пистолета.
– Где вы его нашли, дорогие мои?
– Вопрос преждевременный, – солидно сказал я. – Но мы ответим: там же, где находится и вся ваша коллекция.
Знать бы самому, где она находится!
– Так что же мы сидим! Поехали! – Художник вскочил и начал собираться. – Надо скорее забрать ее!
– Это не так просто, – многозначительно проговорил я. – Этим займутся компетентные органы. Мы поставим их в известность.
– Понимаю... – Собакин стянул с головы шапку и снова сел. И вдруг спохватился:
– А вы, дорогие мои, кто вы такие? Кого, так сказать, представляете?
Хорошо бы ответить на этот вопрос словами строгого следователя: «Вопросы здесь задаю я!» Но мы не стали этого делать и произнесли нечто уклончивое и загадочное:
– Помогаем следствию на общественных началах...
И на родственных, можно было бы добавить.
– А чем же я, в свою очередь, могу вам помочь?
– Среди ваших знакомых нет человека с черной бородкой? – И я описал возможно ближе к оригиналу внешность Карабаса.
– Постойте, постойте!.. – стал припоминать художник Собакин. – Кажется, есть. Это поклонник моего таланта. Я даже писал его портрет.
Это хорошо: теперь у нас будет настоящий фоторобот. Хотя смотря в какой манере этот портрет выполнен. И я спросил об этом.
В ответ художник гордо произнес что-то такое, что не только запомнить, но и повторить-то невозможно. Вроде как: «Сюрреалистический абсурдизм в стиле раннего постмодернизма».
Все ясно. Я даже вздохнул, не сдержавшись. По такому описанию можно и помойный контейнер обвинить в краже коллекции.
– А вы не покажете нам этот портрет? – на всякий случай попросил я.
– К сожалению, – он развел руками, – я подарил его оригиналу.
– А вы не вспомните, как он выглядит?
– Оригинал?
– Нет, портрет.
– Очень просто и очень талантливо: на белом фоне черный вопросительный знак и красный восклицательный...
Я чуть со стула не упал. Все сходится! Именно этот шедевр из знаков препинания висел над часами в особняке с кривым конем на крыше.
– Я как бы задаю вопрос, – пояснил Собакин: – Кто вы такой? И звучит ответ: «Вы меня еще не знаете!»
А ведь что-то в этом есть.
– А фамилию его вы не помните?
– Как же! – обрадовался художник. – Фамилия простая и хорошо запоминается: Толстой.
– Лев Николаевич? – уточнил Алешка, показывая свои литературные познания.
– Вовсе нет, – почему-то обиделся Собакин – то ли за графа, то ли за жулика. – Константин Борисович.
«К. Б., – подумал я, – Карабас-Барабас».
– А где он живет?
Художник обиделся еще больше:
– Откуда мне знать? Он меня в гости не звал.
– А где же он вам позировал? – спросил Алешка.
Позировал, внутренне усмехнулся я. Срисовал небось Собакин эти знаки с «Букваря», вот и все.
Но художник сказал:
– У меня дома.
Следующий вопрос не мог не вырваться одновременно и у меня, и у Алешки:
– И он видел вашу коллекцию?
– Еще бы! Даже предлагал кое-чем обменяться. Он ведь тоже оружие коллекционирует.
Ага, а потом решил, что лучше и проще всего коллекцию украсть.
– А почему вы так живо интересуетесь этим человеком? Он ваш родственник?
Ну да! Только этого нам не хватало! Таких родственников.
– Папа хотел купить его портрет, – не моргнув глазом, пояснил Алешка. – А мы его отговариваем.
Интересно, папе тоже приходится так много врать на своей работе, чтобы добраться до истины? Наверное. Ведь не зря же один философ сказал: «Хочешь знать правду – побольше лги».
В общем, ничего особо нового мы не узнали. Только получили подтверждение фактам и уликам, собранным нами на Карабаса. Ясно, что он откуда-то узнал про коллекцию, напросился в дом художника, разнюхал там все, а потом послал своих бандитов ее украсть. И прячет драгоценное оружие где-нибудь в темном углу на чердаке своего дома под поломанным конем. Вот это нам и предстоит выяснить. Ну и некоторые другие детали. Второстепенные.
Художник между тем все время приглядывался к Алешке.
– У вас, юноша, очень смышленое лицо, – сказал он, когда мы стали прощаться. – Хотите, я напишу ваш портрет? Бесплатно.
– Спасибо. Я лучше сфотографируюсь, – чистосердечно признался Алешка с ноткой испуга в голосе и поскорее взялся за ручку двери.
Художник не обиделся. Видно, уже привык к такой реакции граждан на его предложения, и любезно пошел нас проводить, предварительно запрятав и заперев пистолет в ящик стола.
Алешка, вредина, когда мы проходили мимо автопортрета, ткнул в него пальцем и сказал Собакину тоном большого знатока:
– Знаете, я бы на вашем месте чуточку прищурил левый глаз.
Где он там глаз разглядел, в этом белом разливе?
Но художник, довольный замечанием, ответил:
– Вы правы, мой юный друг. Я уже давно подумываю об этом. Такая деталь придаст моему образу еще большую выразительность.
– А это чей портрет? – спросил я, показывая на картину, составленную из россыпи латинских букв. – Вашей жены?
– Не угадали. Это мой добрый приятель, француз из Парижа. Владелец косметической фирмы.
За что же вы его так, хотелось мне спросить. Но я не решился. А Собакин, словно почувствовав вопрос, дал неожиданный ответ:
– Месье Робер тоже пострадал из-за этой кражи.
– А у него что украли? – спросил Алешка.
– У него-то пока ничего. Дело в том, друзья, что он очень просил меня продать ему одну редчайшую в своем роде шпагу. Уверял, что это семейная реликвия их древнего рода. Якобы она попала в Россию в 1812 году и осталась в ней как трофей Бородинского сражения...
Мы насторожили уши. Кажется, мы узнаем сейчас намного больше, чем надеялись.
– ...и я уже был готов пойти ему навстречу – мы, правда, еще в цене не сошлись, – как вдруг эта кража. И оба мы остались без шпаги.
– Ну, у него-то ее и не было, – рассеянно проговорил я, утешая художника: мысли мои побежали совсем в другом направлении, и я отпустил их на волю: – Мы, кажется, видели этого француза по телевизору. «Л'Ореаль», да?
– «Ведь я этого достойна?» – подхватил Алешка, уловив, к чему я гну.
Сколько же мы врем! Знала бы мама...
– Может быть, и достойна, – улыбнулся Собакин, – но не этого. Фирма месье Робера называется «Роз-Мари»...
От неожиданности я споткнулся и чуть не опрокинул стенд с картиной об унитазе.
«Роз-Мари»! А в магазине Карабаса был отдел этой фирмы. Значит, между ними есть связь. Очень подозрительно...
– Он назвал свою фирму по имени своей бабушки. Она, кстати, здесь, рядом. В доме напротив.
– Бабушка? – спросил Алешка.
– Фирма, – сказал художник. – Давайте я все-таки сделаю ваш портрет.
– Как-нибудь в другой раз. Мы очень торопимся. – И мы выскочили на улицу.
– Этот Робер, – прошептал Алешка, – он заказчик. (Будто я сам не догадался!) Он хотел купить эту шпагу, а денег не хватило. Понял? И он нанял этого Карабаса. Французу ведь неудобно в чужой стране в чужие квартиры лазить. Пошли к нему, разберемся!
Разбираться будем позже, а посмотреть можно и сейчас.
Но в это время вышел на улицу и сам Собакин и подошел к своей машине – точно такой же старый «жигуленок», как у Фролякина. Только цветом отличается.
– Вас подвезти, друзья мои? – вежливо предложил художник.
– Спасибо, не надо, – поторопились мы отказаться. Знаем мы эти машины.
Художник пожал плечами и стал заводить мотор.
Мы перешли брусчатую мостовую, протиснулись между книжными и фруктовыми лотками, где мерзли под пленкой книги и фрукты, и остановились перед красивыми зеркальными дверьми. Похоже, они были очень прочные, из пуленепробиваемого стекла. А еще перед ними стоял такой же прочный швейцар, в такой форме и такого роста, что мы сразу поняли – нет, эту крепость «Роз-Мари» без долгой осады не взять.
Мы вздохнули над очередной задачей и пошли к метро. А художник Собакин все еще заводил свою машину.
Глава VII
ОСАДА «РОЗ-МАРИ»
Кольцо улик вокруг Карабаса неумолимо сузилось. За чертой этого круга оставались его соучастники. Но их выявлять мы не собирались – пусть этой мелочью папенька занимается. А вот с заказчиком – месье Робером – нам предстояло серьезно поработать. А для этого надо было каким-то хитрым путем проникнуть в его фирму.
Два дня мы вертелись возле непробиваемых дверей, ловили подходящий момент, чтобы прошмыгнуть внутрь. Придумывали разные предлоги – и все бесполезно. Ни швейцар, ни дверь не поддавались нашим уловкам.
Мы даже применили наш старый добрый трюк. Проходя мимо швейцара, Алешка нахально швырнул в него снежком, показал язык, сказал: «Э!» – и не спеша побежал вдоль тротуара в расчете, что швейцар бросится вдогонку, а я в этот момент прошмыгну в дверь.
И это не сработало. Швейцар отряхнул свою шинель с золотыми пуговицами, подобрал фуражку, погрозил Лешке кулаком и... остался на месте. Ну и дисциплинка во Франции!..
Усталые и разочарованные, мы вернулись домой. А за ужином нас ожидал сюрприз. Не из очень приятных, мягко говоря.
Папа, посмеиваясь, рассказал, что к его сотруднику приходил потерпевший художник Собакин и сообщил, что какие-то пацаны интересовались его коллекцией.
Настучал Собакин!
Лешка хотел незаметно толкнуть меня ногой под столом. Но попал не по моей ноге, а по ножке стола. К тому же не очень удачно. И сам взвыл, и со стола чуть графин с морсом не свалился.
– Что с тобой? – спросил папа, поймав графин.
– Иголка от елки в тапочку попала, – соврал Лешка. (Сколько же мы врем!) – И в палец впиявилась.
– Бедняга, – пожалел его папа и, поставив графин на место, продолжил свой рассказ: – Он даже оставил портреты этих пацанов.
Папа достал из кармана и положил на стол два небольших рисунка, сделанных карандашом.
– Вы случайно не встречали таких в нашей славной столице? – Он улыбнулся.
Как хорошо, что в среде художников существуют эти... как их... ранние постмодернизмы. В этих каракулях, которые могла сделать только пьяная обезьяна, опознать нас с Алешкой не смог бы даже самый умный компьютер Интерпола.
– Вы вверх ногами смотрите, – заметил папа.
Я перевернул рисунки...
Влипли!
Алешка заерзал на табуретке, сполз с нее и улизнул, буркнув на пороге:
– Спасибо, все было очень вкусно. – И предоставил мне возможность выкручиваться одному.
А я, как прикованный, пялился на рисунки. Да, это были какие-то черточки, геометрические фигурки, замысловатые линии. Но чем дольше я смотрел, тем яснее проступал среди них Алешкин образ: распахнутые глаза, полные любопытства, решимости, упрямства; худенькие плечи, хохолок на макушке, который то есть, то его нету... Наверное, и в моем «шарже» Алешка сразу же признал меня. Потому и слинял, поганка.
– Бред кошачий, – с трудом выдавил я под пристальным папиным взглядом. – Впервые вижу. – Я чувствовал себя подозреваемым, который вот-вот станет обвиняемым, а затем и осужденным. К бессрочному, до конца каникул, содержанию в платяном шкафу. Или до задержания преступной группировки Карабаса-Барабаса.
Но я собрался с силами и попытался отвлечь его внимание:
– А что за пацаны? Они ему чем-то помогли?
– Да чем они могут помочь? – вздохнул папа (мне показалось, с облегчением, а может, с разочарованием).
Ага, значит, про пистолет Собакин промолчал. (Вредный хитрец, сказал потом про него Алешка.) А мы, дураки, для него стараемся!
Но тут мама отошла от мойки, вытерла руки и взяла Алешкин «фоторобот» работы постмодерниста Собакина. Посмотрела внимательно, прищурилась, нахмурилась, припомнила...
Я тоже приготовился слинять.
– Где-то я эти каракули видела... А, вспомнила! Алешка точно так же рисовал, когда ему два года было. В такой же творческой манере.
Я с облегчением вздохнул, а тут, очень кстати, вернулся Алешка с телефонной трубкой:
– Пап, тебя.
Папа послушал, что ему говорят, и поучительно сказал в трубку: