Ерофей Брюква и сам удивился тому, что сказал, потому как к глубоким размышлениям способности не имел и не стремился. Перегода посмотрел на стрельца с любопытством, толмач с сожалением, Семен Ремезов несогласно покачал головой, а пресвитер нравоучительно молвил:
– Комар на голове жало носит, а пчела на гузне, всяко на человека не похоже. Но мотыль рыбу кормит, а пчелы сладко-лечебный мед добывают. Поелику Господь их не зря к миру пристроил. И про слонов я слыхал, и говорили, что нрав они имеют добрый и людям служат с радостью. Какое ж бесовское отродье будет человеку служить с охотой? Господь в разнообразии свое величие проявляет. Двух зорек одинаковых не случается, завсегда небо в разные краски рядится, так и живность всякая по разному месту разный лик иметь потребна. Господь чад своих расселил там, где им жить сподручнее, потому мы тут слонов и не зрим, ибо для жарких земель они созданы.
– Так толмач же говорит, что слоны и у нас тут были! – вскричал Ерофей.
Отец Никон с удивлением на Рожина уставился, Перегода, видя заминку, кратко пресвитеру суть разговора пересказал. Отец Никон задумался, но тут осторожно вмешался Семен Ремезов:
– Святой Серафим пытался высчитать размеры Ноевого ковчега, который вместил бы Ноя с женой, тремя его сыновьями с семьями и всей живностью от каждого рода по паре, да и припасов на полгода…
– Припасов требовалось больше, – оборвал его пресвитер, продекламировал: – И остановился ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца, на горах Араратских. Вода постоянно убывала до десятого месяца; в первый день десятого месяца показались верхи гор. Так что припасов на год требовалось, – помолчал, добавил, недовольно поморщившись: – Про Серофима я слыхал и с ересью его знаком. Опираться на нее не следует!
– Владыка, но ведь его расчеты верны! Ежели строить судно, чтоб всех тварей по паре уместить, то судно размерами с пол-Югры получится! Как столько живности разместить на ладье в триста локтей длиной и пятьдесят шириной, как о том в Писании сказано?! Вот и выходит, что Ной не всех тварей взял, и всех взять не мог! Да и потом, он же не плавал по свету, собирая живность, они сами к нему приходили, так, может, не все и дошли, дорога-то для некоторых дальняя, и за год не осилить, к тому же через море. А для наших манг-онтов и вовсе недостижимая…
– У них сто лет на то было, недоросль! – рявкнул пресвитер. – Кого наставлять взялся?!
Семен вспыхнул и задохнулся, но Рожин ему на плечо ладонь положил и придавил, дескать, тихо, не ерепенься. Тут к месту Хочубей заворочался, застонал, и Ремезов, ни слова не говоря, из-под руки толмача вывернулся и к хворому поспешил. Ерофей Брюква снова взялся за весло, словно ничего и не случилось, толмач отвернулся, Перегода на лоб шапку сдвинул и, пряча усмешку, чесал затылок, а пресвитер, недовольно всех обозревши, порывисто поднялся и побрел назад на нос, бормоча раздраженно, что молодежь совсем уважение к отцам потеряла, а потому грядущее в их руках крахом для всего люда обернется.
Рожин выждал минуту, затем вслед за Ремезовым под навес залез, тронул парня за плечо.
– Слушай, Семен, – тихо сказал Рожин. – Как-то давно один казымский остяк рассказывал мне про животное невиданное. Ни до, ни после того описанного им зверя я не встречал, а потому решил, что остяк фантазиями грешит. Но теперь, когда ты про слонов рассказал, сразу вспомнил. Выходит так, что остяк тот свою животину описал слово в слово, как ты слона. Но есть и различие. Твои слоны голые, без шерсти, а та зверюга в густом меху, как медведь.
Ремезов слушал толмача с открытым ртом. Рожин, закончив рассказ, похлопал парня по плечу, мол, сам думай, чего это значить может, и вернулся к румпелю. А Семен поспешно достал писчий набор, раскрыл на чистой странице и написал:
«Вполне может статься, что животные, носители бивней, манг-онтов, все еще водятся в лесах Сибири. Со слов Алексея Никодимовича Рожина мне стало ведомо, что некий казымский остяк встречал животное, строением напоминающее слона, но в отличие от оного облаченного в густой мех навроде медведя».
Написав это, Семен подумал, что животному требуется дать какое-то имя, но какое?.. Такое, чтоб и запоминалось легко, и на свое происхождение намекало, на манг-онт то бишь… А как там Брюква бивень обозвал?.. Мамон-от… Да к лешему эти двоесловия – мамонт!
К Самаровскому яму подошли к полуночи, но, поскольку весна была на излете, вечер затягивался, и небо светилось мягким приглушенным светом, так что и за полсотни метров можно было разглядеть, что у пристани толпится народ.
– Кто такие? – донеслось от причала.
– Иисус Христос – Бог ваш, еретики! – возопил Игнат Недоля, за что сию минуту получил подзатыльник от пресвитера, стрельцы заржали.
Струги подошли ближе, и теперь тобольчане увидели, что мужики на пристани держат наизготовку мушкеты.
– Кажись, наши, православные…
– Очи разуй да на стяг погляди! – не смолчал и Васька Лис.
– Точно, флаги Тобольского гарнизона. Дозор, что ли?
– Петр Васильевич, дурно гостей встречаешь! – крикнул сотник, узнав голос старого знакомого. – К тебе посланник Тобольского воеводы Черкасских с дружиной!
– Мурзинцев, ты что ли, вшивая борода?! Я ж чуть было не распорядился по вам пальбу открыть! Чего на ночь глядя приперлись?
– Как Бог положил, так и дошли. Ты, Петро, мушкеты убирай, мы с делом важным, стрелять по вам у нас интереса нету.
Дьяк Тобольского приказа Петр Васильевич Полежалый, давний знакомый Мурзинцева, сотника встретил объятиями, пресвитеру поклонился, благословение испросил, отец Никон дьяка перекрестил.
– Какая ж это дружина, Степан? – разглядывая стрельцов, со смехом спросил Полежалый. – Это ж сброд шелудивый!
– Уж какая есть, – отозвался Мурзинцев, но тут дьяк толмача разглядел.
– Ба! А вот это уже гвардия! – воскликнул он. – Это ж Рожин!
– Здрав будь, Петр Васильевич, – подойдя, приветствовал дьяка толмач с улыбкой.
– И тебе не хворать! – Полежалый Рожина обнял, но тут заметил Семена, воскликнул: – Матерь Божья, а это еще что за хлыщ?! Степан, ты почто отрока в дозор захомутал?!
– Семен, подойди, – окликнул парня сотник, а дьяку ответил: – Это, Петр Васильевич, наш ученый муж, Семен Ремезов, и то, что он ученый, мы убедиться успели.
– Знал я Семена Ремезова, ему теперь годов пятьдесят, а у этого и бороды еще нету, – сказал Полежалый, с недоверием рассматривая парня.
– То тятька мой, – отозвался Семен, приблизившись.
– Вон, значит, как… Что ж, Семен Семеныч, отец твой человек уважаемый, и ежели ты в него пошел, то и тебе мое добро пожаловать.
Дьяк обвел гостей взглядом – отца Никона, Рожина, Семена Ремезова, остановился на сотнике, произнес задумчиво:
– Что ж у вас за дело такое важное, ежели вы помимо ружей церковь с собой прихватили, науку, да еще и лучшего на всю Югру следопыта?
– Об том позже, Петр Васильевич, – ответил Мурзинцев. – У нас хворый в струге, надобно ему уход обеспечить.
– Сейчас все будет, – дьяк засуетился, раздавая ямщикам указания, и уже через полчаса струги были надежно пришвартованы, припасы перенесены в амбары и заперты, караул у причала выставлен, хворый стрелец Егор Хочубей определен в избу одного из местных до выздоровления, а тобольчане устроены на ночлег. Только Рожин с Мурзинцевым спать не легли, а отправились по приглашению Петра Васильевича в приказную избу, на беседу с дьяком.
Полежалый рассказал гостям, что недавно рыбаки принесли весть, будто по Конде вниз к Иртышу идет ватага лиходеев, и за атамана у них Яшка Висельник, матерый вор и убивец, прозванный так, потому что его подельники удавить пытались, да так до конца и не удавили. Зато он их потом всех перерезал. Потому на причале ямщики круглосуточно с ружьями дежурят. Сотник сказал, что об этом требуется известить Тобольск, Сургут и Березов. Полежалый ответил, что гонцов уже разослал.
– Слыхал я про этого Яшку, – сказал Рожин. – На руках его крови больше, чем воды в Иртыше. Ежели он по Конде идет, стало быть, от Уральских дозоров тикает. В Тобольск им идти резона нет, там казаки их и на берег не пустят, прямо на воде постреляют. В Сургуте тоже гарнизон добрый стоит, так что Яшка, думаю, к Северной Сосьве рвется, там у него шансов мимо Березовских дозоров проскочить поболе.
– Нам тут только воров не хватало! – с досадой выпалил Мурзинцев.
– Не переживай, Степан, я с этим управлюсь, – заверил дьяк. – Мы тут хоть и без гарнизона, да три десятка мужиков имеем, и все при ружьях. К нам они не сунутся.
– Зато мелкие деревеньки вырежут, с них станется.
– Дальше Самаровского не пустим. С утра речные дозоры организую, перехватим.
Затем Мурзинцев поведал дьяку, что цель их похода – Белогорские кумирни и идолы, которые на них хранятся. Полежалому сотник доверял, потому как знал его давно, да и помощь дьяка путникам требовалась. Петр Васильевич удивился, на что государю вогульский идол, но с расспросами не приставал, понимая, что Мурзинцев и сам до конца мысль государеву не разумеет.
– Остяки-вогулы в Самаровском есть? – спросил Рожин.
– Околачивались, было их шесть душ, все вогулы, но три дня, как ушли.
– Ушли куда?
– Да бог их знает, вниз по Иртышу, к Оби. У них небольшой дощаник со съемным парусом.
– Что ж ты не дознался, чьи они, к какой волости приписаны? – спросил сотник в недоумении.
– У меня указа бдеть за иноверцами нету. До осеннего ясака они вольны гулять, кому куда хочется.
– А дед промеж них был? – допытывался Рожин.
– Кажись, был, а что?
– А выглядел как? Волосы в косы собраны, на голове очелье с бубенцами?
– Ну да, и что с того? Они все волосы в косы собирают, а к одеже пришивают кто что придумает.
– А то. Думаю я, что дед тот – шаман Агираш.
Дьяк в изумлении на толмача уставился, потом рассмеялся.
– Да ты, Алексей, никак мухоморов объелся! – сказал он сквозь смех. – Агираш – то сказка вогульская. Она меж них уже второй век ходит. А спроси любого вогула или остяка, видал ли он того шамана, так сразу в отказ.
– Может, потому и в отказ, что видали, – не согласился Рожин.
– Ладно, с шаманом разберемся после, – прервал спор Мурзинцев. – Что вогулы тут делали? К кому ходили? Об чем выведывали?
– У нас тут купец Сахаров свою лавку держит, вот к нему и ходили. Торговали, наверно. Что им тут еще делать. Выведывать – ничего не выведывали, иначе я б знал. Вогулы народ молчаливый, недоверчивый, ежели с расспросами к кому пристают, такое сразу подозрение вызывает.
– С утра навестим купца, узнаем, чего он вогулам продал, – сказал Мурзинцев толмачу, тот кивнул.
Дальше перешли к хозяйским делам. Рожину при этом присутствовать надобности не было, он спать отправился, а сотник с дьяком сидели до самого утра. Хоть Полежалый и добрым товарищем Мурзинцеву был, но служба есть служба, так что сотник грамоты проверял тщательно и на жалобы дьяка о том, что посевное поле всего одно и родит через год и мало, особо внимания не обращал.
Самаровский ям стоял на перекрестии трех путей, между Тобольском, Сургутом и Березовом; откуда бы ни шли купеческие караваны, Самаровский миновать им было никак нельзя, и это приносило селению добрую и стабильную прибыль. А помимо купцов, посельные ямщицкой гоньбой себе казенный рубль зарабатывали, по весне и осени много рыбы ловили, в тайге птицу и зверя брали, кедровый орех и ягоды собирали. Да и вогулы с остяками на гостиный двор часто захаживали, рыбу, икру и пушнину на продажу приносили. Хлеба в самом деле не хватало, потому как земли сибирские на хлеб не плодовитые, зато прочей провизии было в избытке. Даже чай и табак тут не переводились, хотя если русские чай у купцов покупали охотно, то почти весь табак скупали остяки.
Дьяк, человек хозяйской хватки и крестьянской хитрости, настаивал на том, чтобы хлебную дотацию из Тобольска увеличили, а князь Черкасских, напротив, поручил Мурзинцеву выяснить, можно ли перевести Самаровский ям на своекоштное довольствование. В общем, дьяк и сотник спорили, пили чай, снова спорили, и так пока ночь не закончилась.
Утро выдалось промозглым, негостеприимным. Небо помутнело пятнами, словно плесенью схватилось. Над Самаровским гулял сырой ветер, поднимая на Иртыше волны размером в полметра, а меж домов – столбы пыли. По склонам горы прокатывался низкий гул, – тайга на ветер отзывалась. Пускался ленивый, но холодный и колючий дождь.
Приказная изба стояла в стороне от селения, у верфи. Направляясь на постоялый двор, Мурзинцев миновал два остова будущих судов, торчащие, как обглоданные ребра коровы, и почти готовый струг, уже обшитый, законопаченный и просмоленный, только мачты и такелажа не хватало. По случаю скорого завершения, возле судна корабельщики приготовили бревна-скатни, по которым струг спустят на воду.
Рожин ждал Мурзинцева на постоялом дворе, вместе они отправились в лавку купца Сахарова.
Самаровский ям располагался у подошвы горы, у самой реки, а поскольку весенний Иртыш разливался широко, то ближайшие к реке дома ямщики ставили на деревянные сваи, так что теперь вода плюхалась под строениями, не причиняя им разрушения. У каждой такой избы на привязи прыгала на волнах лодка, а то и две сразу. Причал тремя широкими рукавами-настилами уходил еще дальше в реку, образуя огромный трезубец. Помимо тобольских стругов у пристани стояло крупное торговое судно – парусный паузок. На его флаге красовались черная лиса и осетр – знак Тобольской купеческой гильдии (владельцем судна, должно быть, являлся тот самый купец Сахаров). За паузком тянулся ряд легких ямщицких стругов. У этих на мачтах трепыхались белые знамена с соболями, луком и стрелами – герб Сибирского приказа. Два судна как раз отчаливали на речной дозор, и по такому случаю несли на носах по пушке-фальконету, а на кормах по пищали.
Мурзинцев с Рожиным миновали причал и, свернув на восток, направились в глубь селения. Дворы располагались группами по кольцу, оставив в центре место под гостиный двор. Каждый двор, огражденный забором или заплотом, имел при себе крепкую избу, амбары, клети для кур, а многие и флигели. Под навесами в ожидании гоньбы стояли сани, телеги и подводы. Вдоль улочек росли юные березки, по весне уже расцветшие липкими изумрудными листочками. Почти у каждых ворот стояли скамейки, а кое-где и столы с навесами-козырьками. Хлевов и конюшен во дворах не было, их местные ставили за селением, на скатах Самаровского чугаса, а то и на самой вершине, ближе к полянам с сочной травой.
Толмач с сотником ступили на гостиный двор. Лавка кожевников еще не открылась, и следующая за ней скобяная – тоже, но кузня при скобяной лавке уже коптила, и под навесом кузнец месил молотом лепешку бардовой крицы – по коротким ночам можно и с раннего утра за работу браться. Через двор напротив от кузни расположилась харчевня с пристроем для винного склада, за ней теснились зерновой и соляной амбары, а еще дальше изба и флигель купеческой гильдии. По эту сторону двора тянулись торговые палаты и лавки. Венчал гостиный двор деревянный храм Николая Чудотворца, о трех крытых лемехом главках с крестами, с образом Спасителя над центральным входом и небольшой, на один колокол, звонницей. За храмом виднелись кладбищенские голбцы.
Селение помаленьку оживало. Торговые люди, зевая, выходили во двор, снимали щеколды со ставен своих лавок, ругали нерадивую погоду, похохатывая, приветствовали друг друга, зазывали в свои пенаты толмача с сотником, суля хорошую цену, как первым посетителям. Где-то затюкал топор, плюхнулось в колодец ведро, закудахтали куры, заскулила на ветер собака. А дальше, за межой селения, бабы и детвора уже карабкались по склону чугаса к хлевам и конюшням, кормить и доить скотину да гнать на выпас – на самую гору, где по полянам рассыпался сочный весенний клевер.
Вскоре открылась и лавка купца Сахарова. На расспросы толмача и сотника купец отвечал уклончиво, неохотно, смотрел на гостей настороженно, даже враждебно. Но когда Мурзинцев предъявил грамоту с печатью Тобольского приказа, которая ему давала право вести и сыск, и дознание, а вместе с дьяком и суд, сознался, что три шкуры красной лисы выторговал у вогулов за медный казан, полпуда табаку, десяток самоловов на рыбу и два ножа дамасской стали. То бишь прибыль поимел хорошую, потому и не торопился хвастаться. Своим словам в подтверждение показал бумагу учета.