— Различие между человеком и животным не в том, что их окружает, а в том, что у них в душе и разуме, — сказал брат Бернардино де Сигуэнса, которому колонист не понравился с первого взгляда. — Я знаю многих блестящих аристократов, утверждающих, что жизнь без шелков, роскошных дворцов со стенами, увешанными картинами, и золотой посуды ничего не стоит.
— Это совсем другое! — возразил колонист.
— Тебе только так кажется, потому что ты судишь со своей колокольни, — ответил монах. — Потребности людей зависят от их привычек, и я не вижу причин, почему мы должны менять вековые привычки туземцев, навязывая им какие-то новые потребности.
— Потому что мы должны сделать их цивилизованными людьми.
— Боюсь, я с каждым днем все больше убеждаюсь, что мы и в самом деле пришли сюда лишь для того, чтобы отнять у местных жителей их золото и свободу, не дав взамен ничего, кроме пустых обещаний вечного спасения, в котором даже такие верующие люди, как я, порой весьма сомневаются, — заметил монах.
Деограсиас Буэнавентура в ответ лишь натянул поводья, останавливая лошадей, и внимательно посмотрел на де Сигуэнсу.
— А точно ли вы францисканец? — подозрительно спросил он. — А ведь никак не скажешь: ни по вашему облачению, ни по манере разговора.
— Вы правы, эту рясу мне одолжили. Но вот образ мыслей — мой собственный. Если Франциск Ассизский призывал нас относиться к животным как к братьям меньшим, поскольку они тоже являются творениями Господа, то как мы можем относиться иначе к индейцам, которые уж точно — его творения? Все мы были такими в начале времен.
— Так значит, вы равняете себя с ними? — изумился колонист.
— Боже упаси! — поспешил заверить монах. — Ни душа моя, ни помыслы никогда не были столь чисты, как у тех людей, чья жизнь проходит в непрерывном общении с природой. Вот сейчас я, к примеру, чувствую себя глубоко несчастным только потому, что пришлось надеть белую рясу вместо привычной коричневой, а сердце мое полно гнева против брата по вере, которого я прежде считал своим другом. Так как я могу сравнивать себя с ними, когда моя совесть отягощена такими грехами?
— Ваша вера поистине удивительна, святой отец, — прошептал Сьенфуэгос. — Но умоляю: не продолжайте, или Деограсиас вышвырнет нас из повозки, и мы никогда не доберемся до Санто-Доминго.
— И почему вы так туда торопитесь, позвольте спросить? — раздраженно осведомился Буэнавентура.
— Мы едем, чтобы спасти одну душу, — с воодушевлением ответил священник. — А если повезет, то и тело.
— Я вас не понимаю.
— Вам и не нужно понимать, — сухо ответил тот. — Вам заплатили сто мараведи, чтобы вы доставили нас туда; если же вы хотите получить урок этики, то придется заплатить отдельно.
Казалось, на этом их путешествие и закончится, поскольку хозяин готов был прямо тут же вышвырнуть их из повозки; но, к счастью, вмешался Сьенфуэгос, примирительно коснувшись руки колониста.
— Успокойтесь, пожалуйста! — попросил он. — Не обращайте на него внимания. С тех пор как губернатор Овандо назначил отца Бернардино своим личным советником, он стал немного нервным.
— Личный советник губернатора? — ошеломленно повторил тот, уставившись на монаха во все глаза и недоверчиво качая головой. — Быть того не может!
— Может — не может, а так оно и есть, — заявил канарец. — А заодно и Великий Инквизитор. Или вы не слышали о судебном процессе над некоей Марианой Монтенегро?
— Слышал, — отозвался тот совершенно другим тоном, едва услышал о ненавистной Инквизиции. — Так вы хотите сказать, что...
— Я ничего не хочу сказать, — прервал его Сьенфуэгос с полускрытой угроза в голосе. — Но можете быть уверены, одного его слова достаточно, чтобы вы долгие годы не увидели солнца. Так что имейте в виду!
— Помоги мне святой Хуан! — колонист щелкнул кнутом, пуская коней в галоп. — Кто бы мог подумать, что какой-то монашек, которого я подвез на своей колымаге, окажется самим инквизитором?
— Что значит: «какой-то монашек»? — спросил явно обиженный францисканец.
— Нет-нет, я вовсе не хотел вас обидеть, — поспешил заверить колонист, не смея взглянуть на монаха. — Просто... Просто я представлял себе инквизиторов несколько иначе... Более... более высокомерными, так скажем.
— «Скажем»! — хмыкнул монах, давая понять, что разговор окончен. — Лучше уж молчите! И подстегните этих кляч, потому как ехать еще долго, а времени у нас мало!
К утру следующего дня они наконец достигли Санто-Доминго, и канарец попросил высадить его возле таверны «Четыре ветра», а францисканца Буэнавентура повез дальше, в монастырь, по-прежнему не раскрывая рта.
Войдя в таверну, Сьенфуэгос первым делом спросил, где сейчас его старый друг, Васко Нуньес де Бальбоа. В конце концов он нашел его спящим в убогой хижине не берегу моря, голодного, тощего и оборванного, как никогда прежде.
— Как я погляжу, фортуна по-прежнему не желает вам улыбаться, — заметил Сьенфуэгос, горячо обнимая друга. — Вы неважно выглядите.
— Я голоден, как волк, — честно признался тот. — Вот уже несколько недель, как я не видел иной пищи, кроме диких плодов, крабов да парочки осьминогов, а это не те кушанья, которые могут насытить эстремадурского кабальеро.
— Так вы эстремадурец? — удивился Сьенфуэгос. — А я всегда думал, что вы андалузец, из Хереса.
— Я действительно из Хереса, но из Хереса-де-лос-Кабальерос, а вовсе не из того, другого, — не на шутку обиделся будущий первооткрыватель Тихого океана. — Слава Богу, есть разница!
— Помилуйте, у меня даже в мыслях не было вас обидеть! — в шутливом изумлении воскликнул Сьенфуэгос. — Но все же давайте что-нибудь поедим, мне скоро понадобится ваша помощь.
— Да, нелегкое это дело, — протянул эстремадурец, покончив с роскошным обедом и затягиваясь одной из тех толстых сигар, к которым так пристрастилось большинство испанцев на острове. — И весьма опасное! Вынужден вам напомнить, что одно дело — натянуть нос Святой Инквизиции, которую я всей душой ненавижу, и совсем другое — бросить вызов губернатору, прямому представителю короны. Попытка освободить принцессу сделает меня самым настоящим изменником. Я, может быть, и пьяница, умирающий от голода, могу продать право первородства за чечевичную похлебку, но никогда не стану предателем, можете мне поверить.
— Но я вовсе не склоняю вас к измене, — заверил канарец. — Я просто хочу сказать, что вдвоем мы могли бы потянуть за ниточки, что помогло бы освободить Анакаону миром, — он подчеркнул последнее слово. — Возможно, в Санто-Доминго есть люди, способные повлиять на Овандо и заставить его понять, что он совершает ужасную ошибку.
— Наверняка есть, — согласился Бальбоа уже спокойнее. — Но, как известно, губернатор настолько упрям, что даже гибель флотилии ничему его не научила. К тому же такого человека следует искать в его ближайшем окружении, а столь ничтожная личность, как я, к сожалению, не имеет доступа к этим кругам.
— По-моему, несправедливо с вашей стороны говорить о себе в подобной манере, — возразил канарец. — Вы умный и достойный человек, на деле доказавший свою исключительную отвагу.
— До сих пор я был всего лишь сумасбродным безумцем, страдающим манией величия, хотя этот остров переполнен сотнями таких. Вот так-то, мой друг! Хотя никому кроме меня не пришло бы в голову сигать в море и потрошить акул, не умея при этом плавать, и никто другой не пьет с утра до ночи, как я. — Он выпустил густую струю дыма и столь же невозмутимо добавил: — Так что я — самый ничтожный и бесполезный испанский кабальеро.
— Думаю, вы преувеличиваете.
— Никому я не нужен, и вы это знаете. Никто не ценит меня, кроме вас. К тому же меня вот-вот упекут в тюрьму — и вполне заслуженно, кстати — за долги и драки.
— В вашей власти все изменить, — заметил канарец.
— Да я уж пытался, — невесело рассмеялся Бальбоа. — Каждый день, просыпаясь утром, я даю себе слово измениться, и в итоге вечером ложусь спать все тем же, — он вновь затянулся толстой сигарой и добавил: — Но я знаю человека, который мог бы пробиться к Овандо и повлиять на него. К сожалению, сейчас дела его обстоят неважно, и слава у него уже не та. Вы, наверное, слышали о нем: это Алонсо де Охеда.
— Охеда! — изумленно воскликнул Сьенфуэгос. — Вы хотите сказать, что великий Алонсо де Охеда здесь, на острове?
— Всего несколько дней назад он вышел из тюрьмы.
— Из тюрьмы? — повторил канарец пораженно. — Никогда бы не подумал, что столь незаурядный человек может попасть в тюрьму.
— Это довольно запутанная история, и где-то даже смешная, — ответил Бальбоа, подзывая трактирщика, чтобы тот принес еще кувшин вина. — Видимо, в Севилье он связался с парочкой мерзавцев, которые обещали ему финансирование экспедиции, посвященной мирному освоению провинции под названием Твердая Земля, губернатором которой его провозгласили их величества. Но, видимо, у этих людей с самого начала не было иной цели, кроме грабежа, поскольку, едва ступив на берег, они принялись измываться над туземцами и насиловать их женщин. Разумеется, Охеда этого не стерпел и, когда экспедиция подошла к концу, конфисковал награбленное и взял курс на Санто-Доминго. Мерзавцы, в свою очередь, устроили мятеж, взяли его в плен и заковали в цепи, — Бальбоа рассмеялся так, словно сам был свидетелем этой сцены. — Однако в ту ночь, когда они встали на якорь у берега, Охеда как-то исхитрился соскользнуть в воду и попытался вплавь добраться до берега, чтобы сообщить обо всем властям, но не учел тяжести цепей и пошел ко дну.
— Быть того не может!
— Как на духу! К счастью, один из его верных людей поднял крик, и его успели спасти, но Охеда нахлебался воды, и его пришлось откачивать целый час. Можете себе представить? С тех пор Охеда пьет только вино... Итак, он остался в живых, но вскоре его обвинили в незаконных хищениях и приговорили к тюрьме, где он и провел два месяца. Тем не менее, вскоре все разъяснилось, так что теперь он на свободе, а в тюрьме оказались его обвинители.
— Боже! — воскликнул канарец. — Действительно, любопытная история!
— Самое скверное здесь то, что ему пришлось потратить на судей и адвокатов все свое золото, и теперь он оказался нищим, — Бальбоа восхищенно цокнул языком. — Тем не менее, Охеда по-прежнему остается самым любимым и уважаемым человеком на острове. И, как я слышал, Анакаона всегда была его большой любовью, так что он сделает все возможное, чтобы ей помочь.
— Где я могу его найти? — спросил канарец.
— Думаю, его нетрудно найти, — ответил Бальбоа. — Но сначала допьем то, что осталось на дне этого кувшина...
Уже стемнело, когда они наконец постучали в дверь скромной глинобитной хижины, крытой соломой. Собственно, двери как таковой здесь и не было: ее заменяла тростниковая циновка, закрывавшая дверной проем. В ответ на стук циновка откинулась, и из-за нее показалось лицо индианки с огромными выразительными глазами, чья редкая экзотическая красота уже начала увядать.
— Здесь живет капитан Охеда? — спросил Сьенфуэгос, уверенный, что ошибается, поскольку все еще не мог поверить, что знаменитый кастильский аристократ может обитать в подобном месте.
— Капитан Охеда мертв, — раздался хриплый голос, прежде чем женщина успела открыть рот. — Мертв и похоронен.
— Да бросьте, капитан, не говорите глупостей! — воскликнул Васко Нуньес де Бальбоа, не в силах сдержать улыбки. — Весь мир знает, что вы бессмертны!
— Бальбоа! — в голосе незнакомца прозвучала тревога. — Боже милосердный! Сколько раз повторять: нет меня! Я мертв, мертвее египетской мумии! Более того, меня съели акулы, с которыми вы в недобрый час разминулись.
— Я пришел не для того, чтобы просить у вас денег, — возразил эстремадурец.
— Лучше попросите у собаки кость! — огрызнулся Охеда.
— Клянусь вам! Я лишь сопровождаю одного человека, который очень желает встретиться с вами: это супруг доньи Марианы Монтенегро; некий Сьенфуэгос по прозвищу Силач.
Изнутри послышался изумленный возглас, а через минуту циновка откинулась, и за ней показался знаменитый капитан, храбрейший из храбрых и лучший фехтовальщик своего времени, которому пришлось встать на цыпочки, чтобы рассмотреть лицо рыжеволосого гиганта.
— А ведь точно! — воскликнул он радостно. — Пресвятая Дева! Ни за что бы не поверил!
Он жестом пригласил их войти; когда же гости разместились на вытертых циновках, составлявших почти единственную мебель в доме, хозяин протянул руку, чтобы коснуться бороды Сьенфуэгоса и убедиться, что его гость — действительно человек из плоти и крови, а не волшебное видение.
— Сколько лет я слышу о ваших подвигах! По правде сказать, я не верил во все эти россказни, считал их байками — и вот вы здесь, в моем собственном доме!
— Почему же вы в них не верили? — удивился канарец.
— Слишком уж идеальным вы выходили, если верить рассказам доньи Марианы, — признался Охеда. — Но сначала расскажите, как вы поживаете.
— Не слишком хорошо, признаюсь честно, — ответил Сьенфуэгос. — Слишком много несчастий случилось в последнее время, а теперь вот еще и Анакаона...
— С принцессой что-то случилось? — встревожился Охеда. — Неужели Овандо?..
— Обманом захватил ее в плен, а теперь собирается повесить, — закончил канарец.
— Ублюдок! — выругался отважный капитан. — Я знал, что от этого «дружеского визита» не стоит ждать ничего хорошего, но мне и в голову не приходило, что он осмелится на такое...
— Тем не менее, осмелился. И если ветер не переменится, то, скорее всего, уже завтра он будет здесь. Именно поэтому я и решился вас побеспокоить.
— Вы правильно поступили, — ответил Охеда, крепко пожимая ему руку. — И я благодарен вам за это! Я глубоко привязан к Золотому Цветку, она занимает большое место в моей жизни.
Легким кивком он указал на туземку, молча сидевшую на корточках в дальнем углу комнаты, и добавил:
— Наши пути разошлись, а потом я встретил Исабель, но тем не менее, я по-прежнему считаю ее одной из самых восхитительных женщин, каких встречал в своей жизни. Что я могу для нее сделать?
— Мы еще и сами не знаем, — вмешался Нуньес де Бальбоа, который до сих пор старался держаться в сторонке, зная, что Охеда не слишком его жалует. — Но могу вас заверить, что если и есть на земле человек, которого губернатор может послушать, то это вы.
— Я? — смутился тот. — Почему вы думаете, что он меня послушает?
— Потому что вы — Алонсо де Охеда.
— Алонсо де Охеда! — с горькой иронией повторил тот. — Да, конечно, я Алонсо де Охеда — и что? Посмотрите, как я живу! Да и то, эта хибара принадлежит не мне, а дяде моей жены. Вот уже три дня, как мы почти ничего не ели, — он печально рассмеялся. — И вот скажите теперь: многого ли стоит Алонсо де Охеда, если он неспособен ни жить, как цивилизованный человек, ни прокормить семью? Что я могу сделать для других, если ничего не могу сделать для себя самого?
— Бросьте, капитан, — примирительно ответил Бальбоа. — Разумеется, проклятая гордость не дает вам равнять себя с Овандо, поскольку официально вы являетесь губернатором куда более обширной и богатой провинции Твердая Земля, однако ваше имя по-прежнему способно открыть многие двери; не то что мое, при звуке которого все двери запираются на засовы.
— Вы сами сделали все для того, чтобы они перед вами закрылись, — заметил Охеда. — На этом острове не найдется ни одного мужчины, которому вы не задолжали денег, и ни одной женщины, на которой не пообещали бы жениться. Вы величайший в мире обманщик, склочный, ленивый, блудливый, вечно пьяный, только и умеющий, что раздавать пустые обещания, которым давно уже никто не верит.
— Согласен, я никогда не был образцом добродетели, — ответил Бальбоа. — Но это не моя вина, а вина моего отца, от которого я унаследовал все эти пороки, — отмахнулся он. — Но это не относится к нашему делу, а что действительно имеет значение, так это чем мы реально можем помочь принцессе. Насколько я помню, капитан Кастрехе, назначенный теперь военным советником губернатора, когда-то служил под вашим началом.
— Так и есть. Но как офицер он полный профан, а как мужчина — натуральный кастрат, которого интересуют лишь деньги.
— Если вопрос в деньгах, то у меня немного есть, — признался Сьенфуэгос. — Деньги Ингрид уже закончились, но я думаю, что люди губернатора не откажутся от золота Анакаоны.