Четыре пера (ЛП) - Альфред Мейсон 2 стр.

Но Гарри Фивершем явно не замечал этих недостатков. Ему они все как один внушали ужас. Он стоял, как преступник перед судьями, читая в их холодных неподвижных взглядах осуждение. Теперь лейтенант Сатч понял, почему пламя свечи мерцает. В холле не было сквозняка, просто у парнишки тряслись руки. И наконец, словно мальчик услышал немой приговор судей и признал его справедливость, он поклонился портретам. Подняв голову, он увидел в дверном проеме лейтенанта Сатча.

Он не произнес ни слова и не сдвинулся с места, просто посмотрел на Сатча. В отличие от мальчика, тот смутился.

— Гарри, — сказал он, несмотря на смущение, как можно тактичнее, обращаясь к нему не как к мальчику, а как к равному себе по возрасту, — сегодня мы встретились впервые. Но когда-то давно я знал вашу мать. Мне приятно думать, что я по праву мог называть ее другом. Вы хотите мне что-нибудь сказать?

— Нет, — ответил Гарри.

— Иногда достаточно просто выговориться, и станет легче.

— Вы очень любезны. Но всё в полном порядке.

Лейтенант Сатч слегка растерялся. Одиночество мальчика взывало к его вниманию. Ведь он не мог не быть одиноким, настолько он отличался и внешне, и по характеру от своего отца и предков. Но что тут поделаешь? Снова пришел на помощь такт. Лейтенант вытащил из кармана визитную карточку.

— Мой адрес на карточке. Возможно, однажды вы проведете несколько дней в моем обществе. Со своей стороны могу предложить пару дней на охоте.

На мгновение непроницаемое лицо мальчика исказилось гримасой боли, но он быстро овладел собой.

— Благодарю вас, сэр, — монотонно повторил Гарри, — вы очень добры.

— И если вы когда-нибудь захотите обсудить сложный вопрос с человеком старше вас, я к вашим услугам.

Он нарочно говорил официальным тоном, иначе чувствительный Гарри мог бы решить, что он насмехается. Гарри взял карточку и еще раз поблагодарил, а потом поднялся в спальню.

Лейтенант Сатч неловко топтался в холле, пока огонек свечи совсем не исчез. Он что-то упустил, в этом он был уверен. Ему следовало сказать мальчику какие-то слова, но он не знал, с какой стороны к этому подойти. Он вернулся в столовую и с чувством, что почти исправил свой недосмотр, наполнил бокал и призвал к тишине.

— Джентльмены, — сказал он, — сегодня пятнадцатое июня. — Гости захлопали и застучали по столу. — Годовщина штурма редана. А еще день рождения Гарри Фивершема. Мы сделали свое дело. Давайте же выпьем за молодых, которые придут нам на смену. Его ждет предназначение. Традиции семьи Фивершемов хорошо нам известны. Так пусть их продолжит Гарри Фивершем! Пусть добавит славы своей фамилии!

Все поднялись.

— За Гарри Фивершема!

Гости сердечно и от всей души повторили имя, зазвенели бокалы.

— За Гарри Фивершема! За Гарри Фивершема! — повторяли офицеры, а лицо старого генерала Фивершема пылало от гордости.

Минуту спустя мальчик услышал наверху, в своей спальне, приглушенный хор голосов:

Такой хороший парень,

Такой хороший парень,

Такой хороший парень,

И это знают все!

И он решил, что гости этой крымской ночью пьют за здоровье его отца. Он заворочался в постели и поежился. Ему пригрезился сломленный офицер, крадущийся в ночи по темным лондонским улицам. Он мысленно перенесся в палатку и склонился над мертвым телом, лежащим в луже крови и сжимающим в правой руке ланцет. Он заглянул обоим в лицо и увидел, что сломленный офицер и мертвый хирург — это один человек, и этот человек — Гарри Фивершем.

Тринадцать лет спустя, снова в июне, опять поднимали бокалы за здоровье Гарри Фивершема, но теперь в более спокойной обстановке и в более узком кругу. Компания собралась в высоком и бесформенном здании, хмуро громоздящемся, словно крепость, на холме за Вестминтером. Незнакомый с местностью человек, идущий по Сент-Джеймсскому парку на юг по подвесному мосту и случайно поднявший взгляд на рядок освещенных окон высоко над головой, остановился бы пораженно, увидев здесь, в центре Лондона, гору и копошащихся гномов.

На десятом этаже дома Гарри снимал квартиру на время своего годового отпуска из индийского полка, незатейливая церемония состоялась в столовой этой квартиры. Комната была обставлена темной и удобной мебелью, а по случаю холодов вопреки календарю разожгли камин. Из эркерного окна с поднятыми шторами открывался вид на Лондон.

За обеденным столом курили четверо мужчин. Гарри Фивершем почти не изменился, не считая светлых усов, контрастирующих с темными волосами — естественного следствия взросления. Он был среднего роста, со стройной фигурой атлета, но его черты не изменились с той ночи, когда его так тщательно изучал лейтенант Сатч. Двое присутствующих были его однополчанами, тоже в отпуске в Лондоне, днем они вместе уехали из клуба — капитан Тренч, низкого роста и начавший лысеть, с небольшим подвижным лицом и черными глазами, а также лейтенант Уиллоби, офицер совершенно другого замеса.

Выпуклый лоб, курносый нос и пустые глаза навыкате придавали ему на редкость глупый вид. Говорил он редко и никогда по делу, а чаще на какую-то давно забытую тему, которую он всё это время тщательно обдумывал. Он постоянно подкручивал усы, с идиотской удалью торчащие в сторону глаз. Короче говоря, подобного человека легко не принять в расчет с первого взгляда, но обратить внимание со второго. Потому что был он не только глуп, но и упрям, его глупость могла причинить много вреда, но из упрямства он не желал этого признавать. Его было сложно в чем-либо убедить, собственных идей у него оказалось мало, зато он всячески их пестовал. Спорить с ним было бессмысленно, ведь он не слушал аргументов, но за пустым взглядом скрывались ущербные мысли и удовлетворение от них.

Четвертым за столом сидел Дюрранс, лейтенант Восточно-Суррейского полка, друг Фивершема, вызванный телеграммой.

Стоял июнь 1882 года, в светском обществе с тревогой говорили о Египте, в среде же военных — с предвкушением. Ураби-паша, несмотря на угрозы, упорно укреплял Александрию, а далеко к югу нависла грозовым облаком новая опасность, куда большая. Прошел год с тех пор, как высокий, стройный и юный Мухаммед Ахмед из племени донголов прошел по деревням вдоль Белого Нила, пылко возвещая приход Пророка. Горячие головы, пострадавшие от турецких сборщиков налогов, охотно слушали, а потом это обещание снова и снова нашептывал им ветер в пожухлой траве, они находили надписи со священными именами даже на яйцах из курятника. В 1882 году Мухаммед объявил Пророком самого себя и победил турок в первом сражении.

— Грядет заварушка, — сказал Тренч — именно это обсуждали трое из четверых.

Через некоторое время, однако, Гарри Фивершем заговорил о другом.

— Я рад, что вы сегодня обедаете со мной. Я телеграфировал и Каслтону, это офицер из нашего полка, — объяснил он Дюррансу, — но он обедает с большой шишкой из Военного министерства, а потом отбывает в Шотландию, так что не смог прийти. У меня есть кое-какие новости.

Три его приятеля подались вперед, всё еще поглощенные главной темой. Но Гарри Фивершем собирался сообщить новости не о близящейся войне.

— Я приехал в Лондон только сегодня утром, — слегка смущенно сказал он. — Несколько недель я провел в Дублине.

Дюрранс оторвал взгляд от скатерти и спокойно посмотрел на друга.

— И?

— Я помолвлен.

Дюрранс поднес бокал к губам.

— Что ж, тогда удачи тебе, Гарри, — вот и всё, что он сказал.

Пожелание так кратко выраженное, но Гарри оно показалось вполне достаточным. В их дружбе не было места нежностям. Да в них и не было необходимости. Оба прекрасно это понимали и ценили настоящую и крепкую дружбу, которая никогда не оскудеет и всегда придет на помощь, до конца дней, хотя они никогда об этом и не говорили. Оба ценили эту дружбу как редкий и бесценный дар, но оба знали, что она накладывает серьезные обязательства. Но если понадобится чем-то пожертвовать, они готовы, не стоит даже об этом упоминать. Возможно, именно понимание силы их дружбы и вызывало сдержанность на слова.

— Благодарю, Джек! — ответил Фивершем. — Спасибо за добрые пожелания. Это ведь ты познакомил меня с Этни, я никогда этого не забуду.

Дюрранс неспешно поставил бокал. Несколько мгновений он молчал, разглядывая скатерть и положив руки на край стола.

— Да, — бесстрастно произнес он. — Тогда я оказал тебе услугу.

Казалось, он хочет еще что-то прибавить, но колеблется. Однако резкий и будничный голос капитана Тренча, весьма ему подходящий, избавил Дюрранса от этой необходимости.

— И что это меняет? — спросил Тренч.

Фивершем переместил во рту сигару.

— В смысле, оставлю ли я службу? — медленно выговорил он. — Не знаю.

Дюрранс воспользовался моментом, чтобы встать из-за стола и подойти к окну, отвернувшись от товарищей. Фивершем принял этот резкий жест за неодобрение и обратился к спине Дюрренса, а не к Тренчу.

— Не знаю, — повторил он. — Нужно подумать. Всё обговорить. С одной стороны, конечно, мой отец, карьера и всё такое. С другой стороны — ее отец, Дермод Юстас.

— Он хочет, чтобы ты подал в отставку? — спросил Уиллоби.

— Как всякий ирландец, он наверняка против любой законной власти, — засмеялся Тренч. — Но должен ли ты на это подписываться, Фивершем?

— Дело не только в этом. — Гарри по-прежнему адресовал свои объяснения спине Дюрранса. — Дермод стар, его поместье приходит в упадок, и есть множество других проблем. Ты же знаешь, Джек?

На прямое обращение Дюррансу пришлось ответить, и он рассеянно произнес:

— Да, я знаю. — И добавил, будто цитируя модное словечко: — Если захочешь виски, дважды стукни ногой по полу, слуги поймут.

— Именно так, — сказал Фивершем. Он продолжил, тщательно подбирая слова и не сводя взгляда со своего друга: — А кроме того, дело еще в Этни. Она — дочь своей страны и любит ее до мозга костей. Не думаю, что она будет счастлива в Индии, да и в любом другом месте вдалеке от Донегола, запаха его торфяников, ручьев и темных дружелюбных холмов. Нужно принимать это в расчет.

Он подождал ответа, а не дождавшись, снова заговорил. Дюрранс, однако, и не думал осуждать друга. Он знал, о чем говорит Фивершем, и хотел, чтобы тот не умолкал еще некоторое время, но не обращал внимания на его слова. Он неотрывно смотрел в окно. Перед его глазами озаряли небо яркие огни Пэлл-Мэлл, цепочки огней следовали одна за другой, поднимаясь, как и город, к северу; а в ушах стоял грохот миллионов экипажей.

Под его ногами, далеко внизу, лежал Сент-Джеймсский парк, молчаливый и темный, спокойное озерцо мрака посреди сияния и шума. Дюррансу хотелось ускользнуть из этой комнаты в одиночество парка. Но он не мог сделать этого без объяснений. А потому так и не повернулся к товарищам, прижался лбом к стеклу и понадеялся, что его друг продолжит говорить. Сейчас Дюррансу предстояло принести ту жертву, о которой нельзя упоминать, нельзя выдать этого ни единым жестом.

Фивершем продолжал говорить, и хотя Дюрранс его не слушал, капитан Тренч, напротив, слушал внимательно. Гарри Фивершем явно серьезно поразмыслил над своими словами, а не придумывал отговорки, и капитана Тренча это вполне удовлетворило.

— Ну что ж, я пью за тебя,Фивершем, — сказал он, — со всеми подобающими пожеланиями.

— Я тоже, старина, — добавил Уиллоби, послушно следуя примеру старшего по званию.

Оба выпили за здоровье товарища, а когда пустые бокалы звякнули о стол, в дверь постучали.

Два офицера переглянулись. Дюрранс отвернулся от окна.

— Войдите, — сказал Фивершем, и лакей подал ему телеграмму.

Фивершем беспечно разорвал конверт и так же беспечно прочитал телеграмму, а потом замер, не сводя глаз с клочка розовой бумаги, его лицо стало необыкновенно серьезным. Так он сидел некоторое время, скорее задумчиво, нежели пораженно. В комнате повисла тишина. Гости Фивершема отвели от него взгляды. Дюрранс снова повернулся к окну, Уиллоби крутил усы, изучая потолок, капитан Тренч подвинул стул и уставился на пламя в камине, но все напряженно ждали. Как будто по пятам хороших новостей Фивершема в дверь постучалась беда.

— Ответа не будет, — сказал Гарри и снова замолчал.

Он поднял голову и посмотрел на Тренча, словно хотел что-то сказать, но передумал и снова погрузился в размышления над телеграммой. Через мгновение тишину прервали, но не один из неподвижно ожидающих мужчин в комнате. Прервали ее снаружи.

Через открытое окно с пугающей ясностью донеслась призывная барабанная дробь и звуки горна с плаца у казарм Веллингтона, музыка затихала, когда оркестр отдалялся, а потом снова нарастала. Фивершем не изменил позу, но, похоже, слушал не менее внимательно, чем читал. В последующие годы этот момент вновь и вновь будет вставать перед глазами каждого из трех гостей Гарри. Освещенная комната, пылающий камин, открытое окно с видом на мириады лондонских фонарей, Гарри Фивершем, сидящий перед телеграммой, громкий призыв горнов и барабанов, а потом музыка стихла — все эти детали рисовали яркую картину даже через многие годы, хотя их значение сейчас никто и не осознавал.

Как они помнили, Фивершем резко поднялся, не успела стихнуть барабанная дробь. Он скомкал телеграмму и кинул ее в огонь, а потом, прислонившись к боковой стенке камина, снова повторил:

— Я не знаю.

Словно он выкинул это сообщение из головы, о чем бы оно ни было, и подвел итог прежнему разговору. Итак, долгая тишина прервалась, и чары рассеялись. Пламя лизнуло телеграмму, и она дернулась, словно раненое живое существо. Она частично развернулась и на секунду предстала четкой и гладкой, еще нетронутой пламенем, так что несколько слов разборчиво проступили в желтоватом сиянии. Потом пламя охватило и эту часть, и через миг буквы съежились и почернели. Однако капитан Тренч всё это время смотрел в огонь.

— Надо полагать, ты возвращаешься в Дублин? — спросил Дюрранс.

Он снова вернулся к остальным. Как и его товарищи, он был рад незапланированному вмешательству оркестра.

— В Дублин? Нет. Я поеду в Донегол через три недели. Там будут танцы. Надеюсь, ты тоже приедешь.

— Не уверен, что смогу. Если на Востоке возникнет заварушка, не исключено, что меня призовут.

Разговор снова вернулся к вопросам войны и мира, пока звон часов Вестминстера не возвестил, что уже одиннадцать. Капитан Тренч поднялся с последним ударом, Уиллоби и Дюрранс последовали его примеру.

— Увидимся завтра, — сказал Дюрранс Фивершему.

— Как обычно, — ответил Гарри, и три его гостя спустились на улицу и вместе прошли через парк.

На углу Пэлл-Мэлл они разделились, Дюрранс поднялся по Сент-Джеймс-стрит, а Тренч с Уиллоби перешли на другую сторону улицы, к Сент-Джеймсской площади. Там Тренч взял Уиллоби под руку, чем сильно его удивил — Тренч не любил подобные проявления дружбы.

— Ты знаешь адрес Каслтона? — спросил он.

— Албемарл-стрит, — ответил Уиллоби и назвал номер дома.

— В двенадцать он уезжает с Юстонского вокзала, а сейчас десять минут двенадцатого. Тебе не любопытно, Уиллоби? Признаюсь, я сгораю от любопытства. Я человек дотошный, и когда человек получает телеграмму с просьбой передать что-то Тренчу, но не говорит ему ни слова, мне до смерти хочется узнать, что в ней было! В Лондоне из нашего полка сейчас только Каслтон, а он обедал с какой-то шишкой из Военного министерства. Думаю, если мы наймем двуколку до Албемарл-стрит, то как раз поймаем Каслтона на пороге.

Уиллоби, мало что понявший из слов Тренча, тем не менее, дружелюбно согласился с ним.

— Мне кажется, это разумное решение, — сказал он и подозвал проезжающий мимо кэб.

Минутой спустя оба уже ехали в сторону Албемарл-стрит.

В это же время Дюрранс в одиночестве возвращался к себе, вспоминая, как два года назад по какой-то странной прихоти старого Дермода Юстаса против своей воли оказался в доме на реке Леннон в Донеголе, и, к своему удивлению, познакомился с его дочерью Этни. Она удивляла всех, кто знал ее отца. Дюрранс провел в доме ночь, и тем вечером Этни играла на скрипке, по обыкновению сидя спиной к слушателям, чтобы они ни взглядом, ни жестом не нарушали ее концентрацию. Мелодии, которые она играла, сейчас звенели у него в ушах. У девушки был талант к музыке, и струны ее скрипки говорили по велению смычка. Особенно ему запомнилась одна увертюра — увертюра Мелузины, звучавшая как плач волны.