Дюрранс зачарованно слушал, скрипка поведала ему столь о многом, о том, чего девушка знать не могла. О долгих опасных путешествиях и лицах незнакомых стран, о серебристой лунной дорожке в море, о манящих голосах из сердца пустыни. Музыка приобрела глубокий и загадочный тон. Она говорила о недосягаемом счастье и о бездне горя, и всё это — с благородством и пониманием их величия; о невысказанных стремлениях, для которых не подобрать слова, но без единой жалобы. Так показалось в тот вечер Дюррансу, хотя Этни на него не смотрела. Так ему казалось и сейчас, когда он точно знал — она больше на него никогда не посмотрит. После ее игры у Дюрранса возникла болезненная мысль, которую он никак не мог сформулировать. Настоящая музыка не лжет.
Поэтому, когда следующим утром он въехал в Роу, его голубые глаза на загорелом лице смотрели на мир с прежним дружелюбием. В девять тридцать он ждал у кустов сирени и ракитника на краю пляжа, но Гарри Фивершем не появился, как и в следующие три недели. Со времен окончания Оксфорда они неизменно встречались на этом месте в это время, когда обоим случалось быть в городе, и озадаченный Дюрранс решил, что друга он тоже потерял.
Тем временем слухи о войне переросли в уверенность, и когда Фивершем наконец объявился, у Дюрранса имелись новости.
— Говорил же: может, удача мне улыбнется. Так и есть. Я отправляюсь в Египет с личным составом генерала Грэма. Поговаривают, что потом мы отплываем в Суакин через Красное море.
Восторг в его голосе зажег в глазах Фивершема зависть. Дюррансу казалось странным, что Гарри может завидовать ему, странным, но в то же время приятным. Но он истолковал эту зависть на свой лад.
— Жаль, — сочувственно сказал он, — что твой полк должен остаться.
Фивершем молча ехал рядом с другом. Когда они оказались у скамеек, стоявших в тени деревьев, он наконец произнес:
— Этого следовало ожидать. В тот день, когда вы обедали у меня, я подал в отставку.
— В тот вечер? — спросил Дюрранс, повернувшись в седле, — После нашего ухода?
— Да, — ответил Фивершем, размышляя, было ли это уточнение сделано намеренно. Но Дюрранс молча ехал дальше. И снова Гарри Фивершему почудился упрек в молчании, и снова он ошибся. Дюрранс засмеялся и заговорил неожиданно сердечно.
— Я помню. Ты все нам тогда объяснил. Но я все равно не перестану сожалеть, что мы не можем поехать вместе. Когда ты уезжаешь в Ирландию?
— Сегодня вечером.
— Так скоро?
Они повернули лошадей и поехали по аллее на запад. Утро было еще прохладным, липы и каштаны не потеряли свежесть молодой зелени, и поскольку май в этом году выдался поздний, цветы еще белели снежными шапками на ветках деревьев и краснели в темно-зеленых кустах рододендрона. Парк мерцал в солнечной дымке, и отдаленный гул улиц казался шумом волн.
— Давненько мы не купались в Сэндфордской запруде, — сказал Дюрранс.
— И не мерзли в заснеженных горных оврагах на Пасху, — подхватил Фивершем.
Им обоим казалось, что сегодня завершилась очередная глава книги под названием «жизнь» — глава, читать которую было приятно, и потому, не зная, окажется ли следующая за ней столь же многообещающей, они не торопились переворачивать последнюю страницу.
— Когда вернешься, ты должен пожить у нас, Джек, — сказал Фивершем.
Дюрранс сумел не вздрогнуть от этого предвкушающего «у нас». Если его левая рука и сжала поводья, друг не мог этого заметить.
— Если вернусь, — сказал Дюрранс. — Ты знаешь мое кредо, я никогда не сожалею о погибших на службе и сам хотел бы умереть в бою.
Простое кредо, соответствующее простоте человека, его сформулировавшего: достойная смерть стоит многих лет жизни. Он сказал это безо всякой меланхолии и не имея никаких предчувствий. Но все же он боялся, что друг неверно истолкует его слова, и быстро взглянул на Гарри, снова увидев в глазах Фивершема лишь ту странную зависть.
— Есть вещи и похуже, ты же понимаешь, — продолжил Дюрранс, — например, инвалидность. Умный человек может притерпеться, как-то смириться с ней. А я? Что мог бы делать я, если бы пришлось сидеть в кресле до конца дней? Меня в дрожь бросает от одной только мысли, — он шевельнул плечами, будто стряхивая этот страх. — Ну, ладно, это наша последняя прогулка. Давай пустим лошадей галопом, — и он пришпорил лошадь.
Фивершем последовал его примеру, и бок о бок они помчались по песку. В нижней части Роу они остановились и, обменявшись рукопожатиями и короткими кивками, расстались. Фивершем выехал из парка, а Дюрранс повернул назад и повел лошадь к скамейкам под деревьями.
Еще мальчишкой в родительском доме неподалеку от Саутпула в Девоншире, в лесистой бухточке в устье Солкомба, он всегда ощущал безрассудное стремление уплыть из бухты в открытое море, грезил об удивительных дальних странах и людях, живущих вдали от знакомых темных лесов. И это беспокойство с возрастом только росло, так что Гессенс, даже когда он унаследовал поместье вместе со всей землей и фермами, всегда представлялся ему скорее местом, куда он будет возвращаться, нежели домом, где проведет всю жизнь. Сейчас он намеренно преувеличивал свою неугомонность, намеренно противопоставил его словам Фивершема, которые, как он знал, были правдивы. Этни Юстас вряд ли будет счастлива за пределами Донегола. А значит, даже если бы всё сложилось по-другому, как он деликатно выразился, у него с Этни могли бы возникнуть противоречия. Возможно, именно Фивершем должен жениться на Этни, и никто кроме Фивершема.
Именно так, уговаривал он сам себя по пути, пока из виду не исчезли прочие всадники и дамы в ярких платьях в тени деревьев. Да и сами деревья уступили место взъерошенным мимозам, бурый песок, расстилающийся под ногами стал ярко-медового цвета, а на нем громоздились черные скалы, похожие на куски угля, сверкающие в солнечных лучах, как зеркала. Дюрранс погрузился в мысли о Судане, и тут услышал, как нежный женский голос окликает его по имени. Он встрепенулся и понял, что находится неподалеку от изгороди.
— Как поживаете, миссис Адер? — сказал он, остановив лошадь. Миссис Адер протянула ему руку через ограду. Она жила по соседству в Саутпуле, и была годом или двумя старше Дюрранса — высокая женщина, отличавшаяся красотой каштановых волос и странной бледностью лица. Но в этот момент на ее щеках играл румянец.
— У меня для вас две новости, — сказал Дюрранс. — Первая: Гарри Фивершем женится.
— На ком? — с интересом спросила леди.
— Вы должны знать. Они познакомились в вашем доме на Хилл-стрит, я представил его. И он продолжил знакомство в Дублине.
Миссис Адер уже догадалась, и было ясно, что новость ее обрадовала.
— Этни Юстас! — воскликнула она. — И скоро свадьба?
— Нет никаких причин ее откладывать.
— Я рада, — леди вздохнула как будто с облегчением. — А вторая новость?
— Не хуже первой. Я уезжаю с генералом Грэмом.
Миссис Адер помолчала. Она побледнела, и в глазах ее появилась тревога.
— Полагаю, вы счастливы, — медленно сказала она.
Голос Дюрранса не оставил ей никаких сомнений.
— Думаю, да. Я тоже скоро уезжаю, и чем скорее, тем лучше. Если позволите, до отъезда я зайду как-нибудь на ужин.
— Мой муж будет рад вас видеть, — прохладно ответила миссис Адер.
Но Дюрранс не заметил этой холодности. У него были причины воспользоваться открывшейся возможностью, и он, подстегивая собственный энтузиазм, облек его в слова скорее для себя, чем для миссис Адер. К тому же он имел весьма смутные представления об этой даме. Она была привлекательна той странной, чуждой красотой, что не так редко встречается на побережье Девоншира и Корнуолла — прекрасные волосы и всегда хорошо одета. А кроме того, дружелюбна.
На этом познания Дюрранса заканчивались. Возможно, главной ее заслугой в его глазах была дружба с Этни Юстас. Но ему еще предстояло поближе познакомиться с миссис Адер. Он выехал из парка, сожалея, что в это утро их судьбы с Гарри окончательно разделились. На самом же деле он только что сплел первые нити нового каната, которому предстояло странным и пугающим образом соединить их вновь. Миссис Адер последовала за ним из парка, и по дороге домой была весьма задумчива.
Для сборов и приведения в порядок дел в девонширском поместье Дюрранс имел в распоряжении всего одну неделю. Она прошла в бесконечных хлопотах, и ежедневная газета так и оставалась непрочитанной. Генералу предстояло сушей добраться до Бриндизи, и поэтому дождливым и ветреным вечером в конце июля Дюрранс ступил с дуврского причала на почтовый пароход, идущий в Кале. Несмотря на дождь, генерала провожала небольшая толпа. Когда отбросили концы, раздался слабый хор приветствий, и прежде чем он стих, Дюрранс оказался во власти странного видения. Он стоял, опершись на фальшборт, лениво раздумывая, увидит ли еще когда-нибудь Англию, и желая, чтобы кто-нибудь из старых друзей пришел проводить его, как вдруг ему почудилось, что его желание исполнилось — под газовым фонарем он увидел человека, весьма похожего на Гарри Фивершема.
Дюрранс потер глаза и всмотрелся еще раз. Но из-за ветра огонек в фонаре мерцал, да и дождь мешал разглядеть причал. Дюрранс был уверен лишь в том, что там стоит человек, но в свете фонаря лицо было смутно различимо. Ему мерещится, сказал он себе. Скорее всего, сейчас Гарри Фивершем под ясным небом садов Донегола слушает игру Этни на скрипке. Но когда Дюрранс уже отворачивался от фальшборта, ветер стих, фонари на пирсе загорелись ярко и ровно, и лицо в тени осветилось и стало четко видно. Дюрранс перегнулся через борт корабля.
— Гарри! — удивленно крикнул он.
Но фигура под фонарем не пошевелилась. Ветер все так же трепал огонь, лопасти винта вспенили воду, и почтовый пароход отошел от причала. Это видение, повторил он. Совпадение. Незнакомец, похожий на Гарри Фивершема. Он просто не мог быть Фивершемом: лицо, которое на мгновение ясно разглядел Дюрранс, было изможденным и тоскливым. Лицо, отмеченное печатью страданий, лицо человека, отринутого своими товарищами.
Всю неделю Дюрранс был очень занят и начисто забыл о той телеграмме и беспокойстве, вызванном ее прочтением. Более того, его газеты тоже остались лежать нетронутыми. Тем не менее, его друг Гарри Фивершем приходил его проводить.
Глава четвертая
Бал в Леннон-хаусеВечером после прогулки с Дюррансом в Роу Фивершем отправился в Дублин. В следующий полдень он пересек Лох-Суилли на грузовом пароходике, раз в неделю пыхтевшем вверх по реке Леннон до Рамелтона. На причале его ждала Этни в своей двуколке. Она протянула ему руку и одарила дружеской улыбкой.
— Ты удивлен, — сказала она, заметив выражение его лица.
— Как и всегда. Ведь ты всегда превосходишь мои ожидания, — ответил он, и дружеская улыбка на ее лице превратилась в нечто большее.
— Я поеду медленно, — сказала она, когда загрузили его багаж. — Я специально не взяла грума. Завтра будут гости, и у нас есть только сегодня.
Она проехала по широкой дамбе и свернула на узкую, круто поднимавшуюся вверх улицу. Фивершем молча сидел рядом. Он впервые был в Рамелтоне и смотрел по сторонам с большим любопытством, и едва ли не с гордостью хозяина отмечая темную зелень высоких деревьев на другом берегу реки, шум поющей на отмелях воды и сонную тишину городка, поскольку здесь жила Этни и все это составляло неотъемлемую часть ее жизни.
В то время ей был двадцать один год — высокая, сильная и стройная, с широкими, под стать росту, плечами. Ничего похожего на те пышные формы, которые так ценили наши прабабушки, но и недостатка женственности она не испытывала, а двигалась с легкостью лани. Темно-каштановые волосы она собирала в узел у шеи, на ее щеках всегда горел румянец, а ясные серые глаза с подкупающей открытостью смотрели на собеседника. Характер вполне соответствовал внешности.
Она была честной и простой девушкой, такая простота предполагает мягкость и исключает жестокость. В Рамелтоне до сих пор рассказывали о ее смелости, и Фивершем всегда вспоминал этот случай с восхищением. Она остановилась у дома на крутом холме, спускающемся к реке, и лошадь ее двуколки испугалась лязга ведра и встала на дыбы. В это мгновение Этни не держала вожжи, и они соскользнули на землю, прежде чем она успела их схватить. Она осталась совершенно беспомощной, а лошадь несла двуколку к повороту дороги у моста. Этни справилась с этим совершенно хладнокровно.
Когда двуколка накренилась на склоне, она перебралась вперед и, балансируя на оглоблях, дотянулась до упряжи на шее лошади и остановила экипаж за десять ярдов до поворота.
Правда, и у Этни имелись недостатки, хотя Фивершем пока об этом не знал.
В первую половину поездки Этни почти все время молчала так же, как ее спутник, а если говорила, то с отсутствующим видом, будто мысли ее были заняты чем-то более важным. И только выехав из города на прямую дорогу на Леттеркенни, она резко повернулась к Фивершему и заговорила:
— Сегодня утром я увидела, что твой полк переводят из Индии в Египет. Ты мог бы отправиться с ними, если бы не я. У тебя была бы возможность отличиться. Я встала у тебя на пути, и очень сожалею. Конечно, ты не мог знать, что полк переведут, но я понимаю, как тебе тяжело оставаться. Я виню себя.
Фивершем некоторое время молча смотрел перед собой, затем неожиданно хриплым голосом сказал:
— Не стоит.
— Но что я могу поделать? Я виню себя еще больше, — продолжила она, — из-за того, что смотрю на вещи не так, как другие женщины. Например, если бы ты поехал в Египет и случилось худшее, я бы чувствовала себя очень одинокой, но совершенно точно знала бы, что, когда моя жизнь закончится, мы увидимся снова.
Она говорила без всякого драматизма, ровным голосом, будто сообщала простейшие факты. У Фивершема перехватило дыхание, но девушка не отводила от него глаз, и он сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Однако он никак не решался ответить, и Этни продолжила:
— Видишь ли, я могу примириться с отсутствием дорогих мне людей, наверное, лучше, чем прочие. Я вовсе не чувствую, что их потеряла. — Она задумалась, подбирая слова. — Ты знаешь, как это бывает. Жизнь идет по накатанной колее, и вдруг ты видишь в толпе знакомых одно лицо и тут же понимаешь, что это лицо друга, узнаешь его, хотя никогда не видел прежде. Как будто наткнулся на того, кого давно искал и теперь с радостью его принимаешь. Что ж, таких друзей мало, это уж точно, но только они и имеют значение, такие друзья, которых не потеряешь, даже когда их нет рядом, даже если они мертвы.
— Если только ты не ошибся, — медленно сказал Фивершем. — Предположим, лицо в толпе — это маска, что тогда? Человек может ошибаться.
Этни решительно покачала головой.
— Только не в этом. Может выглядеть так, будто ты ошибался, и, возможно, в течение долгого времени. Но в конце концов окажется, что ты был прав.
Безоговорочная вера девушки захватила Фивершема и причинила ему боль, он не мог больше молчать.
— Этни, — воскликнул он, — ты не знаешь... — но в этот момент девушка придержала лошадь, засмеялась и указала куда-то кончиком хлыста.
Они поднялись на вершину холма в паре миль от Рамелтона. Дорога вилась между каменными стенами, отгораживающими слева открытые поля, а справа дубовый и буковый лес. В левую стену был встроен красный почтовый ящик, и именно на него и указывала Этни.
— Я хотела показать тебе, — прервала она его речь. — Отсюда я отправляла тебе письма в трудные времена.
И Фивершем упустил возможность высказаться.
— Дом за деревьями справа, — продолжила она.
— Почтовый ящик очень удобен, — сказал Фивершем.
— Да, — Этни проехала чуть вперед и снова остановилась у места, где парковая стена осыпалась.
— Вот тут я перелезала, чтобы отправлять письма. С другой стороны есть очень удобное дерево. Я пробегала по дорожке полмили среди ночи.
— Там же могли быть воры, — воскликнул Гарри.
— Там были колючки, — ответила Этни и свернула на дорожку, ведущую к крыльцу вытянутого и нескладного серого дома. — Что ж, у нас есть еще день до танцев.