А может, я влюбился? Тьфу. Что за бредни. Девчонки нужны только для того, чтобы с ними воевать. А Светочка — не девчонка. Она уже взрослый врач и просто такая же ласковая, как и мама, только… чёрт, к маме у меня не было таких чувств.
Ну и фиг с ним. Мне просто нравится болтать с психиатром. Чего здесь дурного?
Обида на маму, которую я видел в больнице всего три раза, улеглась, и душа разыгралась. Иногда я позволял себе входить в контакт с другими ребятами, побегать по просторному коридору. В больнице всегда много дел: то к врачу сходить, то медсестре помочь в наклеивании ярлычков на баночки для анализов, то телевизор посмотреть. В игровой большинство игр не представляли интереса, в карточных обязательно не хватало пары-тройки изображений, в конструкторах отсутствовали нужные детали, однако мне приглянулась игрушка, где приходилось по лабиринту выводить шарик. Да и простые карточные игры тоже пришлись в тему. У половины отделения имелась стандартная колода: тридцать шесть бессмертных скрижалей против скучного времени. Как ни странно, в дурачка я играл в основном с девчонками. Две из них, Ленка и Ирка, оказались симпатичными. Я не влюбился, нет, упаси бог. Просто с ними воевать не хотелось. А вот Андрей постоянно пропадал в девчачьей палате. Кажется, он нашёл там какую-то рыжую Юльку и даже целовался с ней. Вот он — предатель всего мальчишеского сообщества!
Как-то после темноты они собрались в той палате, а она была большой, на восемь человек, и стали играть на раздевание. Даже мальчишки младше меня. Мне Булочка сказал, и я громко хохотал.
— Пойдёшь играть с ними? — ржал в ответ толстомясый.
— Вот сам и иди, — хохотал я, хотя…
Смехом я пытался подавить желание присоединиться к игрокам.
Вот так проходят больничные будни, но…
* * *Я стою на пороге кабинета Светочки. Ещё не знаю, что это в последний раз. В углу вижу камеру.
— О, сегодня опять полетаем? — весело спрашиваю я, скидываю тапочки и беспардонно прыгаю в кресло.
— Да-да, — улыбается Светочка. Сегодня её волосы заплетены в шишку, как у моей мамы. Зря, распущенные, они шли ей больше. Так и хотелось их коснуться.
Цыц, Никита! Цыц! Она не твоя мама!
— О чём будем говорить сегодня? — спрашиваю я.
Светочка откидывается на спинку стула, смотрит прямо на меня, и произносит:
— Мы ни разу не говорили о твоём отце. Ты уже много рассказал о матери, а вот о папе.
Я хмурюсь.
— А что о нём говорить. Я плохо его помню. Мне почти исполнилось семь, когда он… его не стало.
— Ты помнишь его лицо?
— Конечно, — киваю я. — У нас очень много фотографий…
— Ты помнишь его только по фотографиям, или и в реальности? — спрашивает Светочка.
— Ну как. И так, и так, — жму плечами.
— Тебе легко говорить об отце?
— Ну… так же, как и про всё остальное, о чём мы говорили до этого, — отвечаю я.
— Ты можешь мне рассказать об отце? Какие-нибудь воспоминания о его действиях остались?
— Он был добрым, — тут же отвечаю я. — Любил говорить. Один раз, когда мы купались на реке, там играла музыка. Уже темно было. Я помню, стою и танцую, а он…
— Принёс тебе чупа-чупс, — перебивает меня Светочка.
— Да! — радостно отвечаю я.
— А ещё какие-нибудь моменты с ним помнишь?
Я задумываюсь. В голову ничего не идёт.
— Тот же день, когда ты заблудился в лесу. Ты помнишь, как вы отдыхали? Что делал папа?
— Ну что он делал. То, что обычно на отдыхе, — жму плечами я. — Расстилал полянку, доставал всякие вкусности. Мячик. Мы там играли.
— Ты сильно грустил, когда он умер?
Я хмурюсь и пытаюсь вспомнить.
— Всё так туманно, — отвечаю. — Я был очень маленьким и не понимал, наверное. Я, по-моему, даже не плакал.
— Семь лет, это не маленький.
— Шесть, — парирую я.
— Да, но ты заблудился в лесу, когда тебе было пять, и как раз это ты помнишь очень хорошо. Если тебе не сложно, расскажи о смерти отца. Как он умер, ходил ли ты на могилу?
Я задумываюсь.
— Хорошо помню, как он лежал в кровати, бледный и худой, — говорю. — А вот потом, как-то с мамой мы читали книжку, и ей позвонили. Она заплакала и тут же убежала, хлопнув дверью, оставив меня в квартире одного. Потом пришла бабушка. Так. Вот с тех дней как-то всё теряется. Помню какие-то картинки с похорон. Там стол, много еды, все наши родственники. К гробу меня не подводили, я вообще не видел отца после смерти. Первый раз на кладбище уехали мама и ещё какие-то родственники, а меня оставили в квартире, где мы готовили поминки. Но я помню, что потом посещал пару раз могилу. Ну, это в том возрасте. Посещаю-то я её до сих пор иногда.
— Когда ты приходишь на могилу отца, тебе грустно? — спросила Светочка.
— Сейчас нет, — отвечаю я, и тут же стыдливо отвожу глаза.
— Ничего страшного, — говорит она. — Твой папа умер в том возрасте, когда ты не понимал, сколько он для тебя значит, поэтому нечего стыдиться, что ты не испытываешь печали.
— Печаль есть, — тут же огрызаюсь я. — Но она какая-то… далёкая что ли.
— Понятно, — кивает доктор, и потом задумывается. Время течёт, а Светочка ни о чём не спрашивает. Уж не уснула ли, но нет. Вдруг в её глазах мелькает осмысленность, и она говорит:
— Постой. Ты говоришь, что твоей маме позвонили, и она убежала из квартиры, да?
— Ну да.
— А что ей сказали по телефону?
— Наверное, что папа умер, — пожимаю плечами я.
— Ты остался один на несколько часов. Вот об этих часах я и хочу с тобой поговорить.
Моё сердце царапает лапками слепое беспокойство. Я отрываюсь от спинки кресла, чтобы сменить центр тяжести и потираю ладоши.
— А о чём там можно говорить? — лепечу я, а лицо у Светочки сияет, будто она только что решила сложное уравнение.
— Ты же должен помнить это время, — говорит она. — Когда пришла бабушка?
— Через пару часов, — пожимаю плечами я.
— Ты слышал, как она вошла?
— Нет, я спал. Проснулся, а она уже тут.
По моей холке стекает холодная капля пота.
— Откуда ты знаешь, что прошло два часа? Ты смотрел на часы?
— Нет.
— Может, прошло уже пять часов?
— Я что, в кабинете на допросе? — огрызаюсь я.
— Почему же, — спешно мотает головой Светочка. — Никита, у тебя начал дрожать голос.
— Ничего он у меня не дрожит, — возмущаюсь.
— Ну хорошо. Что было до звонка? Давай проверим, насколько точно ты помнишь события. Мама собиралась укладывать тебя спать, да?
Я просто кивнул.
— Она читала тебе книжку. Ты помнишь какую?
В мою голову будто втыкают нож. Молния сверкает перед глазами.
— Оле-Лукойе, — говорю я.
— Хорошая сказка, — улыбается Светочка.
— Отвратительная сказка, — бурчу я и тут же глотаю воздух. Страх сводит горло.
— Тебе она не нравится?
— Нет.
Некоторое время доктор молчит, а потом вдруг предлагает:
— А давай слетаем в ту ночь?
— Да что там такого интересного? — вспыхиваю я. — Мы только зря потратим время.
Я уже не сижу в кресле. Я сполз и поставил ноги в тапочки, будто готовлюсь убежать в любую секунду.
— Ну хорошо-хорошо, — пожимает плечами Светочка. — Если ты боишься, то мы…
— Я не боюсь! — выкрикиваю я, и теперь меня заливает злость безысходности. — Хорошо! Давайте! Загипнотизируйте меня, и слетаем в ту ночь! Вы увидите, что там фигня сплошная!
— Тогда нечего бояться, — улыбается Светочка.
Я прыгаю обратно в кресло, откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Я почти плачу.
— Давайте! — подначиваю я. Сердце рвётся на части, паника зациклилась в области паха. Хочу убежать. Исчезнуть. Ведь в ту ночь ничего такого интересного не произошло.
Но я боюсь. БОЮСЬ, БЛИН! И сам не знаю чего!!!
— Тебе надо чуточку успокоиться. Иначе ничего не получится, — просит Светочка.
— Мне уже не успокоиться, — отвечаю я, но стараюсь унять панику.
— Просто слушай мой голос.
И я растворяюсь в звуке.
* * *Моя старая комната в нашей квартире. По обоям прыгают мишки с мячиками и дельфины, открытое окно, ветер чуточку колышет прозрачные занавески, ночник в виде мухомора отбрасывает на стены магический красноватый свет. Я его ненавижу. Сейчас ненавижу, но не знаю почему, а вот моя шестилетняя копия в объятиях мамы уже почти засыпает. Он тащится и от обоев, и от занавесок, и от света. Мама в голубой ночной рубашке, в её руках тонкая книга огромных размеров: Оле-Лукойе.
Я вижу со стороны, будто призрак, парящий над своей бывшей кроватью. Чёрт возьми, неужели я был таким маленьким? Ручки и ножки всё равно что дощечки, из которых сделан Пиноккио. Я помню светло-зелёную пижамку, что на мне, с голубыми цветочками. А справа от кровати — мои тапочки с мордами собачек. Сейчас я их не вижу, но точно знаю — они там.
Что происходит потом, Никита? — спрашивает голос Светочки.
Мама переворачивает страницу за страницей, которые испещрены простенькими рисунками неизвестного мне детского художника. И вот тот самый разворот. Во всю правую страницу изображён сухой старикашка, болтающийся в пустоте на пёстром зонтике, словно грёбаная Мэри Поппинс. Второй зонтик надет крючком ручки на правую руку и оттопырен в сторону.
Мне до чёртиков страшно. Я не хочу смотреть, что будет дальше.
Там ничего не должно быть. Я просто усну, и всё.
Изображение вздрагивает, перед глазами пробегают тонкие чёрные полоски, и мама вновь переворачивает страницу на изображение Оле-Лукойе.
Я боюсь-боюсь-боюсь-боюсь-боюсь…
Картина мира сбивается в очередной раз, и мама по кругу переворачивает страницу с гнусной картинкой.
Никита, ей должны позвонить. Ты слышишь её звонок? Какая песня стояла наеёрингтоне?
Самая простая, фирменная Нокиа. Дилинь-дилинь-дилинь.
Он должен зазвонить.
Да, он звонит. Телефон звонит. Изображение наконец принимает отчётливую форму, но мне в голову будто заполз тарантул и скребёт там ядовитыми лапками.
Мама бросает книгу на простыню изображением Оле-Лукойе вверх и уходит в другую комнату.
Мир перед моими глазами пожух, с углов подбираются чёрные пятна. В центре лишь мой шестилетний прототип. Гуттаперчевый мальчик, который просыпается в мгновенье ока, когда слышит истерический возглас мамы из соседней комнаты.
Я-он смотрит на дверь, ведущую в родительскую, а Оле-Лукойе смотрит на малыша, то есть, на меня.
Никита, что происходит дальше? Мама уходит?
Изображение сбивается и перематывается на несколько секунд назад. Снова истерический возглас. И снова. И снова. Я не хочу идти дальше. Я не хочу смотреть это чёрно-белое кино из прошлого.
Мама уходит?
Да, чёрт возьми!!! Да!!! Она уходит. Откуда я это знаю? Потому что три минуты шелестят её одежды, а потом — хлоп! — дверь закрывается, и квартиру поедает давящая тишина. Только шестилетний мальчик на кровати, который сейчас застыл, будто я нажал паузу в просмотре.
Я больше не хочу мотать ни назад, ни вперёд. Так жутко мне не было даже когда я, изнеможённый и умирающий, увидел трёх акул, приближающихся к моему Кругу.
Всего на минутку. Давай заглянем дальше, всего на минутку. Не больше.
Ну что ж… давайте.
Шестилетний Никита некоторое время прислушивается к тишине в квартире.
НЕТ!
Как будто не верит, что он остался один.
НЕТ!
Он никогда не оставался в квартире один. В лесу — другое дело, но в квартире каждая тень, каждый угол хотят тебя убить.
НЕЕЕЕЕТ!!!
Изображение всё больше и больше набирает помех.
Малыш обхватывает ладошками свои ступни и смотрит на окно. Не просто так. Что-то там привлекает его внимание.
АААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!
* * *Я в кресле Светочки, но не сижу, а лежу. Лицо мокрое. Сажусь и недоумённо поглядываю на доктора, лицо которой не менее изумлено.
— Что произошло? — спрашиваю я и непроизвольно всхлипываю. Неужели я опять ревел?
— С пробуждением, — вдруг улыбается Светочка.
Я хмурюсь.
— Мы как-то на середине остановились. А что было дальше?
— Что-то такое, куда лучше не заглядывать, — ответила Светочка, останавливая камеру.
— Да что такое? Почему вы меня остановили?
Доктор тяжело вздыхает и садится на законный стул.
— Ты здесь вытворял такое, что если бы мы пошли дальше, тебе было бы только хуже. Я решила тебя разбудить. На твой крик могли прибежать из соседних кабинетов, ибо даже на самых больных процедурах так не кричат.
С минуту я недоумённо смотрю на неё, а потом из моего носа начинает идти кровь. Чтобы её остановить, Светочка направилась со мной в процедурную. На этом визит к психотерапевту в тот день окончился.
А на следующий меня выписали.
Глава третья Каштан
Я долго ждал, пока мама забирала выписку. Потом два часа на машине с дедом. Деда Толик долго обнимал меня, хлопал по спине, говорил, что у меня теперь будет самая счастливая жизнь, если смерть обошла меня стороной дважды.
Настроение заметно поднялось, и в машине прошлое — весь суматошный отдых, который на какой-то минуте поехал к чертям, море, больницы, гипноз — показались призрачными, как занавески моей детской комнаты, которые в роковую ночь колыхал ветер.
Я мечусь то к правому окну, то к левому, то смотрю на деда в зеркало заднего обзора. Лицо у него суровое, вытянутое и покрытое мириадами морщин. Какой же он милый.
Он и моя бабушка Маша любят рассуждать о природе, о том, как поют деревья, как каждая травинка борется за жизнь, как домашние животные чувствуют любовь хозяина, хотя кроме кур у нас никого не было, даже собаки. Иногда я задумывался, ощущают ли куры любовь дедушки и бабушки, когда те рубят им головы для обеда или ужина?
Ветхий, но прочно сколоченный дом, в котором я живу уже больше полугода, располагается на границе между степями и редким лесом. Настолько редким, что заблудиться в нём невозможно. В пятилетнем возрасте я потерялся не в нём. Восточные просторы чуть поднимались и с крыши можно увидеть армию деревьев, выстроившуюся на склоне природного ландшафта, который назвать холмом у меня не поворачивается язык.
Дом находился в черте города. Здесь, на просторах, все жилища стояли на добрые три километра друг от друга, но в область не переходили. Поэтому я пользовался всеми благами цивилизации, включая интернет. Пусть и медленный, но хоть какой-то.
На вешалке перед дверью я заметил её, и сердце ёкнуло. Салатовая кепка висела как ни в чём не бывало, будто и не купалась в море, нанизанная на голову полумёртвого мальчишки. Значит, пока я нёсся торпедой по морю, головной убор не слетел.
Баба Маша — в отличие от деда, круглолицая — напекла к моему приезду оладьи, и я наконец поел домашней пищи. Все вели себя со мной обходительно, даже чересчур. Через час мне стали надоедать их приторные голоса и сахарные улыбки.
Я спрятался в свою комнату, а потом долго сидел за компьютером. Домашние заглядывали ко мне каждые пять минут и задавали разного рода глупые вопросы. Я отвечал приветливо, стараясь не выказывать раздражение. Ведь всё-таки, я был счастлив, что вернулся домой. И первые минуты он казался мне совсем чужим, будто я переродился, вырос, и пространство вокруг изменилось. Скукожилось, наверное.
* * *Я стою на деревянном крыльце заднего двора. Ветерок колышет полы моей гавайской рубашки, распахнутой нараспашку, руки прячу в недра джинсовых шорт. На голову я натянул салатовую кепку. Автоматически, словно веря в талисманы. Теперь я ни за что с ней не расстанусь.
Я хмуро смотрю на каштан, растущий перед домом. Мощный ствол, разлапистая крона. Дерево, выслушивающее меня каждый день прошедшего полугода и годы до этого, когда я приезжал погостить к деду. Последний надумал спилить каштан, ибо тот рос с восточной стороны дома и загораживал солнце, но всё никак руки не дойдут. Когда я услышал эту идею, немного взгрустнул, но не сильно. Ведь каштан — лишь дерево. Я смогу найти другое.