Митька подумал и сказал, что в сосну тоже не надо. А то опять лес загорится.
— После такого дождя ничего не загорится, — возразил Алик.
Дождь лупил тугими струями по фанерной палубе, и в рубке гудело.
Потом туча ушла за озеро и уволокла за собой ливень — словно на помощь пожарному десанту.
Все выбрались из рубки. Юрки первые прыгнули с борта и, взявшись за руки, побрели по мелководью к берегу. Вечерний воздух был свежий, послегрозовой. Гарь исчезла. Над дальним лесом еще курились дымки, но были они уже слабые и нестрашные.
Звонко тенькала пичуга…
Потом был вечер, такой, как хотели, — спокойный и хороший.
Потом был вечер, такой, как хотели, — спокойный и хороший. Растянули палатку, сварили картошку, посидели у огонька. Дед спел песни про беспутного папу-туриста и про бабушку, вступившую в секцию альпинистов. Алик рассказал о стычке марсиан с жителями Сиреневой галактики…
Когда заря спряталась за деревья северного берега, а за Совиным мысом заиграла огоньками деревня Павлово, все решили, что пора спать. Дед, Алик и Юрки ушли на судно, а Кирилл, Митька, Саня и Валерка улеглись в палатке. Завернулись в одеяла, а под голову положили спасательные жилеты. Пол у маленькой палатки качался, как палуба во время недавнего плавания, — так показалось Кириллу, когда он засыпал. Ну и пусть качается…
Проснулся Кирилл среди ночи. Он подумал сначала, что мама будит его, чтобы успокоить Антошку. А оказалось — Митька. Он осторожно толкал Кирилла в спину, шептал в самое ухо:
— Кир… Кир…
— Ты что, Маус?
— Кир, давай выйдем, а?
— Куда? Зачем?
—. Ну выйдем…
Кирилл понял наконец: Митьке очень надо выйти из палатки, но он боится один. Ох ты, горюшко…
— Ладно, пошли, — пробормотал Кирилл.
Они выбрались из сонного тепла, и свежий воздух показался Кириллу зябким. Митька тоже стал ежиться и поджимать то одну, то другую ногу, Кирилл взял его за теплое плечо. По влажной траве они пошли к ближним кустикам. У самых кустов Митька освободил плечо, нерешительно оглянулся на Кирилла, сделал еще два шага в чащу и торопливо зажурчал там.
Кирилл усмехнулся и, чтобы Митьке не было страшно, стал насвистывать «Капитан, капитан, улыбнитесь…».
Через несколько секунд Митька подбежал.
— Никто тебя там не укусил? — сурово спросил Кирилл. — И когда твои глупые страхи кончатся?
Митька вздохнул, ухватил Кирилла обеими ладонями повыше локтя, подумал и сказал:
— Скоро, наверно…
Они пошли рядышком к палатке. Но шагов через пять Митька вдруг остановился и прошептал:
— Смотри, как в книжке…
— Что? — не понял Кирилл.
— Ну, все… вокруг. У меня книжка есть со сказками, и там такая картинка.
Небо было сиреневым, с еле заметными звездочками. Верхушки сосенок в этом небе казались черными, будто нарисованные пушистой кисточкой, которую макнули в тушь. Сильно опрокинутая половинка луны висела над верхушками: заберись на сосну — дотянешься… Вполне-вполне могло случиться, что в этой темной чаще, под таким хитровато-молчаливым месяцем вдруг проснется, шумно переступит громадными куриными ногами и заскрипит замшелая избушка с неярким окном.
Однако Митьке говорить про избушку не стоило. Кирилл сказал:
— Это же хорошая сказка. В ней всякие добрые чудеса. Ты не бойся.
— А я не боюсь… если с тобой, — заверил Митька-Маус и плечом прижался к руке Кирилла.
— Холодно?
— Не-а… Пойдем, посмотрим на наш корабль.
Кирилл вдруг заметил, что в самом деле уже не холодно. И спать совсем не хотелось.
Они обогнули палатку и вышли на склон. За редкими соснами лежала бухта. Вода отражала небо — светлое, как запотевшее зеркало. «Капитан Грант» казался таким же черным, как деревья. На палубе рубки видны были два силуэта, и даже сюда, на склон, доносился громкий шепот. Это Юрки отводили душу после долгой молчаливой ссоры.
Кирилл с Митькой спустились на кромку берега и вошли по щиколотку в теплую, будто подогретую воду.
— Эй вы, чего не спите? — окликнул Кирилл.
— Мы на вахте, — объяснил Юрка Кнопов.
Из рубки донесся сердитый голос Деда. Дед хотел знать, скоро ли кончится топанье по палубе, шастанье по берегу, громкое шептанье, переклички и все прочее, что мешает спать порядочным людям.
— Не хочется спать! — громко объяснил Митька, — Мы гуляем. Давай еще посидим у костра! Иди к нам!
Дед сказал, что он сейчас придет, но сидеть после этого Митьке будет очень неудобно и спать придется на животе.
— Нет, правда! — настаивал Митька. — Давайте еще посидим!
— Будешь ты спать, обормот?
— А ты мне споешь колыбельную?
Дед выбрался из рубки и, плюхая по воде, побрел к берегу. На ходу он обещал Митьке такие ужасы, что вся средневековая инквизиция побледнела бы от восхищения и зависти.
Кончилось, однако, тем, что опять развели костер, вскипятили чайник, выпили по две кружки земляничного отвара и уговорили Деда взять гитару.
— Колыбельную тебе? — спросил он у Митьки.
— Лучше про туристов, — сказал Валерка. — Смешную.
— Понятно, — отозвался Дед и стал смотреть в огонь. Он довольно долго так смотрел. Потом тронул струны, и они загудели в незнакомом сдержанном марше. Дед запел без всякой улыбки, глуховато и даже сумрачно:
Помиритесь, кто ссорился,
Позабудьте про мелочи,
Рюкзаки бросьте в стороны —
Нам они не нужны:
Доскажите про главное,
Кто сказать не успел еще.
Нам дорогой оставлено
Полчаса тишины…
Стало тихо, угли только потрескивали. Кирилл напряженно ждал: в песне было что-то знакомое и беспокойное. Будто это не только песня.
От грозы черно-синие,
Злыми ливнями полные,
Над утихшими травами
Поднялись облака.
Кровеносными силами
Набухают в них молнии,
Но гроза не придвинулась
К нам вплотную пока…
Дали дымом завешаны —
Их багровый пожар настиг,
Но раскаты и выстрелы
Здесь еще не слышны:
До грозы, до нашествия,
До атаки, до ярости
Нам дорогой оставлено
Пять минут тишины.
Потом Кириллу не раз придется петь эти слова, и всегда у него будут холодеть руки и щеки. Но в первый раз, у костра, нервный холод обжег его так, что остановилось дыхание.
…До атаки, до ярости,
До пронзительной ясности
И, быть может, до выстрела,
До удара в висок —
Пять минут на прощание,
Пять минут на отчаянье,
Пять минут на решение,
Пять секунд — на бросок…
Лица были оранжевыми от огня, а огонь был как флаг «Капитана Гранта» на штормовом ветру.
Митька приткнулся к Кириллу и положил ему на колени кудлатую голову. Замер.
Дед резче ударил по струнам и закончил последний куплет:
… Раскатилось и грохнуло
Над лесами горящими,
Только это, товарищи,
Не стрельба и не гром—
Над высокими травами
Встали в рост барабанщики.
Это значит — не все еще.
Это значит — пройдем.
И опять тихо сделалось. Даже неяркий желтый месяц опустился к самой земле и слушал тишину, похожую на эхо песни.
— Вот это колыбельная, — шепотом сказал Юрка Кнопов.
— Откуда она? — спросил Саня.
— Издалека, — сказал Дед. — Я слышал ее в комсомольском лагере под Петрозаводском, давно еще. Но и там не знали, кто ее сочинил.
«Это почти про нас, — думал Кирилл. — …Не совсем про нас, но похоже…»
Дед сидел, задумавшись и поглаживая гитару, как добрую собаку. «Он больше всех боялся сегодня, — подумал Кирилл. — Во-первых, за весь экипаж, во-вторых, за своего Митьку, который был впереди… Митька заслужил такую колыбельную…»
— А почему… — начал Кирилл и замолчал. Он хотел спросить, почему Дед не пел эту песню раньше. Не спросил, понял. Надо было иметь право на такую песню.
Теперь они имели это право.
— Давай еще раз, — попросил Кирилл.
— Что ж, давай, — просто и охотно сказал Дед.
Кирилл сел с ним рядом. Он не чувствовал ни капельки смущения, никакой нерешительности, он хотел петь. Он сейчас словно целиком состоял из этой песни. Два голоса — глуховатый и ясный — слились в первой фразе:
Помиритесь, кто ссорился…
Юрки, сидевшие рядом, еще плотнее придвинулись друг к другу.
Глава десятая
— Так… Просто песня, — сказал Кирилл Женьке, когда они шли от оврага после встречи с Чирком, — А почему ты спрашиваешь?
— Она незнакомая какая-то. И хорошая… Ты ее поешь хорошо.
Вот сейчас Кирилл почему-то смутился, хотя Женька не первый раз хвалила его пение. И от смущения заговорил сердито:
— Ты смотри не вздумай болтнуть про Чирка.
— Не вздумаю, — рассеянно сказала Женька. — А ты не притворяйся суровым — ты не такой.
— А какой? — растерянно спросил Кирилл.
— Ну… я не знаю.
— Не знаешь, а влюбилась в третьем классе, — пробормотал Кирилл. Он хотел быть язвительным, но, кажется, покраснел.
— В третьем классе все было проще, — серьезно проговорила Женька. — В третьем классе ты пел песни про Чебурашку, а не такие, как эта… «Колыбельная».
— Эта песня про то, как люди боятся, — вдруг сказал Кирилл. — Знаешь, бывает так: ветер, огонь, гроза. Люди боятся, но идут.
— Куда?
— «Куда…» — усмехнулся Кирилл. — Куда надо.
— Ну вот, — огорченно сказала Женька. — Сам заступился за Чиркова, а теперь…
— А я не про него…
— А про кого?
— Вообще…
— Странный ты, Кирилл.
— Почему?
— Не знаю… Ты похож на Тиля Уленшпигеля.
— Перегрелась ты на солнышке, — сказал Кирилл и представил себя со стороны, как в зеркале.
— Нет, в самом деле. Такой же худой, и волосы… и… какой-то отчаянный. У тебя тоже пепел стучит в сердце?
— Да ну тебя, — пробормотал Кирилл и от смущения брякнул: — Ничего у меня не стучит. Урчит только в животе от голода.
Тут же он понял, что сморозил глупость, и торопливо проговорил:
— По-моему, это ты отчаянная. Так носишься на велосипеде. Я даже не думал, что ты так можешь.
— Что ты! — обрадованно сказала Женька. — Это я с перепугу. Знаешь, как я перетрусила, когда в овраг скатывались!
— Ну вот, — сказал Кирилл. — Значит, эта песня и про тебя… Ну, пока…
Они стояли на углу улиц Грибоедова и Мичурина, и надо было расходиться.
— До свидания, — сказала Женька и, глядя Кириллу в глаза, протянула узкую ладошку. Кирилл осторожно взял ее и вдруг спросил:
— А на кого я был похож в третьем классе?
— На себя самого, — без улыбки ответила Женька. — Ну, до завтра.
Они разошлись, немного встревоженные странным своим разговором, но в общем-то почти беззаботные и уверенные, что сегодняшний день больше не принесет никаких сложностей. Они еще не знали, что школьные заботы не кончились.
Когда Женя вернулась домой, мама сказала:
— Наконец-то! А у нас Ева Петровна.
А Кирилл медленно ехал по обочине и увидел Зою Алексеевну, которая с тяжелой сумкой шла по краю тротуара.
Зоя Алексеевна тоже увидела Кирилла. Они сошлись почти вплотную. Разойтись просто так было невозможно — Кирилл это чувствовал. Поздороваться? Но он уже здоровался с Зоей Алексеевной перед сегодняшним горьким разговором. Что было делать? Кирилл сделал то, что сделал бы и раньше, до сегодняшнего дня. Сошел с велосипеда, оттянул зажим багажника и сказал:
— Ставьте сумку, Зоя Алексеевна. Я довезу.
Она кивнула. Поставила сумку на багажник. Они пошли рядом. Кирилл вел велосипед за руль. Шли и молчали. Но долго молчать после того, что случилось между ними, было нельзя. Зоя Алексеевна негромко проговорила:
— Суровые слова ты сегодня сказал мне…
Кирилл чуть заметно шевельнул плечом. Этого можно было не заметить. А можно было заметить и понять так: «Что сказал, то сказал. И не жалею».
Зоя Алексеевна кивнула:
— Понимаю. Не раскаиваешься.
Не поднимая головы, Кирилл сказал почти шепотом:
— Нет.
— Ты считаешь, что я предала тебя. Почему? Потому что поверила, будто ты виноват?
— Да.
— Что ж… Наверно, ты прав по-своему.
Кирилл встретился с ней взглядом.
Все так же тихо, но не опуская взгляда, он проговорил:
— Я, Зоя Алексеевна, по-всякому прав.
Она улыбнулась коротко и грустно и вдруг спросила:
— Ты не мог бы сейчас зайти ко мне?
— Зачем?
— Чтобы закончить наш разговор.
Он спросил слегка удивленно:
— Разве нужен еще разговор?
— Нужен… Если не тебе, то мне нужен.
Кирилл опять посмотрел вниз.
— Хорошо, — сказал он. — Только для чего? Все равно вы мне не верите.
— Да верю! — неожиданно громко воскликнула она. Кирилл даже вздрогнул. — Верю я тебе, Кирюша. Я сразу же поняла, что ошиблась. Я десять раз готова просить извинения. Но я хочу, чтобы ты понял… Горько мне от твоих слов… Я тебя очень прошу, зайдем.
…Зоя Алексеевна жила в глубине заросшего двора, в старом двухэтажном доме, на первом этаже. Раньше, давным-давно, Кирилл не раз бывал здесь. В подъезде почему-то всегда пахло жареной рыбой. И сейчас Кирилл ощутил этот запах. На миг он почувствовал себя третьеклассником, который прибежал сюда разучивать к первомайскому празднику песню о красном командире.
Велосипед поставили под вешалкой, и Кирилл по мягким домашним половикам вошел в комнату. В знакомую комнату с письменным столом и книгами, с пианино под вязаной накидкой, с узким диваном. С большого фотопортрета строго смотрел пожилой человек в форме железнодорожника — давно умерший муж Зои Алексеевны. Он и раньше так же смотрел со стены, когда Зоя Алексеевна уходила готовить чай, а мальчишки на диване затевали тихую возню…
— Садись, Кирюша, я чайник поставлю.
— Спасибо, мне не надо.
— Кирилл…
— Нет, правда, я не хочу. Меня сегодня уже угощали, у Черепановой…
— У Жени? Вы дружите?
— Да нет, я сегодня первый раз к ней зашел. Случайно.