— Потому что я хочу сейчас выпить чаю, — ответил он.
Она проводила его — так и не одевшись, в одной рубашке, — до джипа, стоявшего у калитки. Он поцеловал ей на прощание руку. Сел в машину.
— Ну-ну. Неплохая штучка... — прокомментировал увиденное водитель, едка они тронулись.
— Отвези меня обратно как можно быстрее, — сказал Стэнли, проигнорировав его замечание.
А потом обернулся и в заднее стекло вдруг увидел Анну, которая бежала за ними по дороге.
— Вернись! — крикнул он шоферу. — Слышишь, блядь?! Разворачивайся! Я кое-что забыл. Поворачивай, живее!
Водитель резко затормозил. Съехал на луг у дороги рядом со сгоревшим танком и развернулся. Они остановились в нескольких метрах от Анны. В свете фар она казалась абсолютно нагой. Стояла чуть ли не по колени в грязи, вытянув вперед руку. Стэнли выскочил из машины. Подбежал к ней.
— Ты не взял мой паспорт, — сказала она.
Он протянул руку к документу в потрепанной корочке. Обнял ее, прикрыл плечи пиджаком. Они сели в машину.
— Подвези мисс Бляйбтрой к ее дому! — крикнул он шоферу.
Она прижалась к нему.
— Я буду ждать тебя в субботу на башне. Приходи туда. Что бы ни случилось, — сказала она, выходя из машины.
Молодой телеграфист в темной комнате без окон на четвертом этаже здания на улице Кайзер-Вильгельм-ринг, 2 сразу же узнал Стэнли.
— Хорошо, что вы пришли. У меня для вас две телеграммы. Одна — шифровка из Госдепа, а вторая — обычная, из Нью-Йорка. Только при получении шифроманной телеграммы вы должны дать подписку о сохранении государственной тайны.
Парень подал ему бланк, он подписал его, не читая, и получил два листа серой бумаги, вырванные из телекса:
Анна Марта Бляйбтрой, 22 года, женщина, особых примет не имеет, дочь Вольфганга (запись 1938-CIA-1705-NYT-NY) и Хильдегард (записи нет) Бляйбтрой, гражданка Германии, родилась в Дрездене, Германия, 31 июля 1922 года, не судима, записей в архиве номер Conf/03/1945/EU/DE/DRSD не имеет, получает настоящим однократное право номер 03/08/45/31/07/22/MAB/WH на пересечение границы Соединенных Штатов в течение 14 (словами: четырнадцати) дней со дня подписания настоящего документа 03/08/1945. Сопутствующий документ (паспорт или другое признаваемое Государственным департаментом разрешение на поездку) подтверждено под присягой заявлением гражданина США Стэнли Бредфорда, не судимого, не имеющего особых примет, уроженца Пенсильвании, проживающего в настоящее время в Нью-Йорке, штат Нью-Йорк, обладающего паспортом 1139888-PEN/02/18/40, выданным в Нью-Йорке, штат Нью-Йорк, распоряжением 1-01/02/18/40/UNLTD/NYC. Виза подтверждается кодом 03-08-45-211 (словами: ноль-три-ноль-восемь-сорок-пять-двести-одиннадцать). DS, WA, DC, US. Подразделение 12/41/40-45/18. Идентификатор полномочий номер: 03/08/45/R.18/19/NYT/NY.
Он никогда еще не читал столь потрясающей новости, написанной таким ужасным языком. «Конечно, я присягну, — подумал он, — как законопослушный гражданин Америки, проживающий в настоящее время в Нью-Йорке, не имеющий особых примет. И буду всюду предъявлять документы. Все время. Где только потребуют». Он потирал от радости руки. Взял второй лист. И заметил, что в этот момент телеграфист внимательно посмотрел на него.
Стэнли, если эти мудаки из Госдепа в Вашингтоне не прислали тебе еще визы для АМБ, значит, я могу спокойно собрать свои манатки и отправляться на пенсию. Адриана позвонила сегодня в Госдеп. Она никогда не вмешивается в мои дела. Сегодня вмешалась, первый раз в жизни. Я никогда не слышал, чтобы она так материлась. Как же красиво она обложила этих чинуш. Я уверен, что ты хотел бы это услышать. Напиши, что они прислали. Лайза вопила сегодня в редакции, что ты скоро вернешься. Кроме нас с ней, в это никто не верит. Возвращайся. Я пытаюсь организовать самолет. Эти чертовы уроды в касках из Пентагона прикидываются шишками на ровном месте. Им представляется, что они открыли собственные авиалинии и возят экскурсии через Атлантику. Я поручил это Лайзе. Уж она сумеет их построить. Завтра (по нашему времени) у тебя будут билеты. Мы с Адрианой ждем тебя. То есть вас.
Артур
P. S. Визу прислали, да?!
Читая, он не мог удержаться от смеха. Телеграфист, который, конечно же, знал содержание телеграммы, смеялся, кажется, вместе с ним. Стэнли попросил бланк для ответа.
— Вам не нужно заполнять все пункты, — ответил веселый телеграфист, — мы уже зарегистрировали все ваши данные. Достаточно вписать текст телеграммы. Не более пятисот знаков, помните?
Он помнил. Написал:
АРТУР, ВИЗА ДЛЯ АМБ ПРИШЛА. ЕЩЕ НИКОГДА НИКАКАЯ ДРУГАЯ ВИЗА НЕ БЫЛА ДЛЯ МЕНЯ ТАК ВАЖНА. СПАСИБО. МЫ ПРИЛЕТИМ, КАК ТОЛЬКО ТЫ ОРГАНИЗУЕШЬ САМОЛЕТ. ПОЦЕЛУЙ ОТ МЕНЯ АДРИАНУ.
СТЭНЛИ
Он подал листок телеграфисту. Тот прочел и, подняв голову, робко спросил:
— Скажите по секрету, а кто такой этот ваш Артур?
— Артур? Это порядочный и благородный человек. Очень хороший журналист. Правда, иногда его сносит с катушек. Особенно когда все идет не так, как он хочет...
— Окей, — ответил с улыбкой телеграфист, — приходите почаще. Мы давно так не смеялись. А уж когда дошло до «уродов в касках из Пентагона, прикидывающихся шишками на ровном месте», некоторые из парней чуть в штаны не наделали от смеха. Честное слово. Очень повеселились. Этот Артур, видимо, веселый парень.
— Я передам ему это, как только вернусь. Можете быть уверены, — ответил Стэнли в том же тоне, — он тоже был когда-то солдатом. Должен оценить...
— Если придет телеграмма о самолете, я могу послать кого-нибудь из ребят. Где вы живете?
— Неподалеку. Рядом с собором.
— Но где? Кого ни спроси, все живут рядом с собором, — рассмеялся телеграфист.
— Вы не поверите, но я не знаю, где живу.
— Как это?
— Ну не знаю я адреса! Знаю только, как туда попасть. Я живу в помещении, напоминающем монастырскую келью. Туда нужно спускаться по крутой лестнице, почти как в нью-йоркском метро. Это вам что-нибудь говорит?
— Ясное дело! — воскликнул он. — Вы живете в подвале у коричневого племени.
— У коричневого племени?! — переспросил удивленно Стэнли.
— Ну, у этих святош из собора! Окей. Я понял. Если что, мигом пришлю к вам кого-нибудь.
Стэнли вытащил из кармана бумажник и, прощаясь, незаметно сунул телеграфисту несколько банкнот.
Шел третий час ночи, когда он наконец добрался до своей кельи. Сегодня был самый необыкновенный день в поездке «на войну». Самый важный. Ради этого дня и стоило ехать...
Только сейчас он почувствовал, насколько устал. Помыл руки, ополоснул ледяной водой лицо. Не раздеваясь, лег на кровать и моментально заснул. Превратившаяся в скалу Анна из снов явилась и в эту ночь. Она пыталась перекричать все более шумные удары океанских волн, яростно бьющие в скалы. «Но почему? Почему так, почему я? Скажи!» — молила она. Волны все яростнее бились о скалы. А она кричала все громче.
Он открыл глаза. Минуту пребывал в состоянии полусна-полуяви. Звуки прибоя сменились вдруг звуком льющейся воды. Это был уже не сон: брат Мартин стоял у раковины и наливал воду в металлические кружки.
— Вы позавтракаете со мной? — спросил он, подходя к Стэнли.
Кенигсдорф, 12 км на запад от Кельна, утро пятницы 9 марта 1945 года
— Я убью тебя! Задушу собственными руками! — кричала Анна, бегая как сумасшедшая по кухне и заглядывая в каждый угол. — Старая облезлая тварь, я убью тебя! Сдеру с тебя шкуру! Куда ты спряталась, старая пьянчужка?!
Она была в ярости, которая лишь усиливалась от осознания того, что она сама во всем виновата. Злость на самого себя всегда самая сильная, поэтому человек и стсремится как можно скорее направить ее на кого-то другого. Вот и она носилась как сумасшедшая по кухне, чтобы выместить злость на кошке.
Когда вчера ночью — после отъезда Стэнли, — она вернулась на кухню, Стопка обнюхивала табурет, на котором он сидел несколько минут назад. Потом начала стучать по нему хвостом и с громким мяуканьем повалилась на спину. Было ясно, что кошка ведет себя странно, но Анна, занятая собой, не придала этому значения.
Она все еще дрожала, но вовсе не от холода. Сняла грязные промокшие ботинки, обтерла тряпкой и поставила сушиться, вымыла под краном ноги. Потом подвинула к шкафу стул, поднялась на цыпочки и погрузила шланг в стоявшую на шкафу огромную бутыль со смородиновым вином. Резко втянула воздух из шланга, глотнув начавшую поступать жидкость. Через минуту розовое вино наполнило хрустальный кувшин. Она сразу почувствовала, как кошка, привлеченная запахом вина, стала истерически царапать ножки стула, на котором стояла хозяйка.
Кошку тети Аннелизе не случайно назвали Стопкой: тетя нашла ее на помойке рядом с кабаком в Кенигсдорфе и, когда принесла домой, запертая на кухне кошка перевернула стоявший на столе стакан и слизала с пола разлившуюся жидкость. Утром, когда тетя вошла на кухню, кошка валялась на полу совершенно пьяная и громко мурлыкала. Кажется, она пролежала так до полудня, потом с трудом встала и вылакала две мисочки воды. Как уверяет тетя Аннелизе, кошки так же страдают от похмелья, как и люди. Через несколько дней по городку разошелся слух: фрау Аннелизе мужиков мало, она теперь кошек спаивает. И это была отчасти правда. Стопка с удовольствием пила вино. А тетя Аннелизе действительно ей наливала. Мужчины же, которых тетя встречала в своей жизни, с ее точки зрения, и так были алкоголиками. Их и не нужно было спаивать. Как раз наоборот. Из каждого мужчины она пыталась сделать, и всегда безуспешно, трезвенника. Поэтому рано или поздно все они ее бросали.
Анна достала из шкафа стакан, села на табурет, налила вина. Стопка тут же запрыгнула на стол. Анна взяла фотографии. Молящийся солдат. Правой рукой он сжимает культю — все, что осталось от левой. Гробы на фоне пирамиды из черепов.Она раскладывала фотографии на полу. Скрипка под люстрой из свечей. Его голова, обмотанная бинтом.Она закрыла глаза. Кончиками пальцев прикасалась к фотографиям. Она вернулась в Дрезден. Слышала голос матери. «Состриги ему волосы, одень в этот мундир и завяжи повязкой глаза. Повязку надень до того, как он выйдет на свет. Поняла?». Потом шепот Маркуса: «Расскажи мне сказку пока мы еще живы». А вот еще снимок. «Может, у вас есть водка? Я дам вам кольцо за бутылку. Напою ребенка и сам напьюсь. Нам будет не так больно...».Крик, заглушаемый стуком колес набирающего ход поезда: «Береги мою скрипку! Я люблю тебя, Марта! Меня зовут...».Его имени она не услышала. Зато сейчас она явственно услышала музыку. «Стук сердца, двух сердец, есть она и он, темно, поздняя ночь, они бегут и смеются, дождь промочил одежду и волосы, они куда-то прячутся, слышны звуки поездов, у них мокрые лица, взгляды, вдруг проскакивает искра, прикосновения, страсть, поцелуи, минута, мгновение, мокрые лица, мокрые волосы, мокрые губы, переплетение судеб, путаные мысли и еще более путаные чувства. И мир, пульсирующий жизнью».
Стопка села напротив, нервно разбрасывая хвостом лежащие вокруг фотографии. Анна подошла к печи, взяла миску с водой, вылила воду в раковину и налила вина. Осторожно поставила перед кошкой. Стопка стала жадно лакать розовым язычком вино.
— Стопка, — сказала Анна, поднося к губам стакан, — ты знаешь, где находится Нью-Йорк? Наверняка не знаешь. Это немного к западу от помойки у кабака в Кенигсдорфе. Выпей со мной за Нью-Йорк. Даже если этот янки рассказал мне сказку, за это все равно стоит выпить. Я всегда верила в сказки. Папа читал мне сказки. Замечательно читал. Стопка, ты любишь сказки? Я как-нибудь расскажу тебе сказку про Кота в сапогах. Папа, когда читал ее, приклеил себе усы и мяукал, изображая кота. А потом, когда он поцеловал меня, эти усы приклеились ко мне. Я долго хранила их под подушкой. Хочешь, Стопка, я могу рассказать прямо сейчас...
Она сжимала в руке стакан, и по ее щекам текли слезы. Какой случился день! Какая получилась сказка...
— Понимаешь, Стопка, я не могу, я не в состоянии за один день получить столько добра, — говорила она, глотая слезы. — Сначала там, на башне собора, а потом здесь. Во мне нет столько места. Знаешь, я сегодня молилась! У меня нет своего Бога, поэтому я молилась его Богу. По-английски, чтобы он меня лучше понял. Как ты думаешь, Стопка, говорит ли Бог по-английски? Ты думаешь, Он знает все языки мира? А если это так, стыдно ли Ему сейчас, что Он знает немецкий? А, Стопка? Он теперь всегда будет этого стыдиться? До конца света?
Кошка оторвалась от миски и посмотрела на Анну полосками коричневых зрачков, слизывая капли с мордочки. Анна подлила себе вина.
— А сегодня, подумай только, Стопка, он вдруг спрашивает меня про Нью-Йорк. Твою мать, подумай, Стопка, подумай сама! Сидишь ты себе на спокойной уютной помойке, и вдруг симпатичный котяра спрашивает тебя, к тому же, заметь, в марте, согласна ли ты отправиться с ним в рай. Только за то, что ты поразила его своим взглядом на мир. Ну подумай, Стопка! Я просто онемела... К тому же у меня не было сахару. К счастью не было. Я зациклилась на сахаре, которого нет. А потом он вдруг говорит про чемодан. Стопка, он говорит такую чушь! Представляешь?! Для него имеет значение какой-то чемодан! Да я, Стопочка, готова рассовать все пожитки в карманы пальто. А будет нужно, так и пальто оставлю. Сожмусь так, чтобы занимать как можно меньше места. Не нужен мне чемодан. Только мой фотоаппарат. И скрипка, — добавила она через минуту, опорожняя стакан до дна, — скрипка тоже... Ты как там, Стопка? Смотри не напейся раньше меня, — сказала она, укоризненно глядя на кошку. — Мне еще столько нужно тебе рассказать! Представь себе, у меня будет самая лучшая «Лейка», какую я захочу! Представляешь?! Так он сказал. А потом попросил чаю. Так вот, просто. Чаю. И знаешь что? Когда я наливала в чашку кипяток, я смотрела на него. И знаешь... Я смотрела на него по-другому. У него такие глаза... знаешь... Огромные и голубые. Усталые и честные. И красивые руки. Длинные тонкие пальцы. И вообще. Ты понимаешь... Он сидел на этом табурете как маленький мальчик. Робкий, стеснительный, молчаливый и взволнованный. Я подошла к нему с чашкой в руках. Стояла перед ним, чай был горячий, а его голова была на уровне моего живота. И тогда он обнял меня за талию и прижался лицом к моему животу. И мне хотелось, чтобы чай не остывал и все время обжигал меня. Так же, как его прикосновение. Нет, оно обжигало по-другому. Он, видимо, забылся. Я тоже. А что мне было делать? Вылить на него кипяток? А потом, когда он пил чай, я сидела напротив него и слушала какую-то фантастическую историю о будущем. О моем будущем, Стопка. После тринадцатого февраля я перестала верить в будущее, а тут слушала затаив дыхание. Все, что он говорил, было похоже на какое-то странное пророчество. Стопка, ты знаешь, где находится Нью-Йорк?
Кошка перестала лакать, легла на спину среди фотографий и заснула. Анна взяла кошку на руки и прижала к груди.
— Стопка, я все-таки расскажу тебе про Кота в сапогах, — шепнула она, нежно почесывая кошку за ухом. — Ты ведь хочешь, правда? У речки стояла мельница. Каждый день мельничное колесо стучало по воде: тук-тук. Но однажды эти звуки заглушили печальные песни: умер старый мельник. После поминок братья разделили отцовское наследство: старшему досталась мельница, средний забрал осла, а младшему отдали кота. Понял младший брат, что нет ему места на мельнице. Взял он буханку хлеба, серого кота и пошел куда глаза глядят...
Она коснулась щекой кошачьей мордочки и крепко сжала веки. Отец прижимал ее к себе. Она слышала его спокойный голос. «Взял он буханку хлеба, серого кота и пошел куда глаза глядят...»
Ее разбудило громкое ржание. За окном светало. Старый Курт Бегитт развозил уголь. Он останавливался у каждого дома на окраинах Кенигсдорфа и выгружал очередную порцию угля в проволочные корзины, стоявшие у дверей или калиток. Начинал он обычно с восточной части городка. А сюда, на Айхштрассе, добирался часам к шести утра. Никто не знал, где Бегитт доставал уголь. Многие уверяли, что он покупает его у американцев. Но ведь Бегитт развозил уголь и до того, как американцы заняли Кенигсдорф. А до войны он развозил молоко. Того угля, что выдавали по карточкам, хватало на неделю, а тем, что привозил Бегитт, топили остальные три, поэтому все уважали Бегитта и подкрепляли свое уважение более или менее щедрой платой. Кто-то платил картофелем, кто-то самогоном, а кто-то — домашним вином или канистрой солярки. Бегитт находил все это утром в проволочных корзинах, загружал в свою повозку и взамен насыпал туда уголь. Кому больше, кому меньше — в зависимости от оплаты. Решетчатую телегу Бегитта, если верить тете Аннелизе, всегда тянула тощая кобыла Березка. С каждым годом она становилась все более тощей и все более ленивой. Старый Бегитт не замечал ее худобы, зато прекрасно знал, что она ленива, а потому хлестал ее кнутом значительно чаще, чем кормил. Когда он бил ее слишком сильно, Березка громко ржала. Так же, как в это утро, когда Анна, в обнимку со Стопкой, проснулась на полу кухни среди фотографий.