С этого все и началось…
Баро появился в сопровождении Эльжбеты. Она держала его за руку и что-то быстро говорила, причем глаза ее имели столь жалкое выражение, что ясно было: она о чем-то умоляла Баро, а тот нипочем не давал согласия – небрежно отвечал что-то, улыбаясь уголком рта, а глаза его так и шарили по толпе жадно вздыхающих цыганок. Позади Баро стояли еще два цыгана, в таких же черных бархатных безрукавках, белых рубашках и алых шелковых шароварах, как у вожака. Они были молоды, статны, красивы, но ни одна женщина не глядела на них искушающе: вся сила соблазна была устремлена только на Баро.
Наконец он передернул плечами и покачал головой так выразительно, что всем сделалось ясно: он отказал Эльжбете. Она отпрянула, стиснула у груди руки, задрожала вся… Напрасно! Баро махнул рукой старшей цыганке, та хлопнула в ладоши – и на ковры полетели одна за другой сорванные рубашки молодых цыганок, и сонмище грудей, оказавшись обнаженными, соблазнительно заколыхалось, сонмище лиловых, алых, коралловых, коричневых сосков призывно напряглось под скучающим взглядом Баро.
А потом по знаку старшей девушки одна за другой пошли мимо Баро, потряхивая грудями и монистами, да так, что это зрелище могло бы искусить святого! Молодые цыгане подались вперед, глаза их загорелись, губы с вожделением приоткрылись. Один Баро оставался внешне безучастен – только желваки на скулах ходили да ожерелье сверкало на часто вздымающейся груди.
Юлия таилась в своем углу, наблюдая, как наполняются надеждой заплаканные глаза Эльжбеты, пока все девушки проходили мимо Баро, а он так и не остановил ни на одной из них свой выбор. И вдруг старшая цыганка заметила спрятавшуюся, одним рывком сорвала с нее рубашку и с такой силой вытолкнула ее на середину залы, что Юлии ничего не оставалось делать, как припомнить все, чему ее здесь учили, и старательно повторить урок.
Слишком старательно! Она так запрокинулась, выставляя трепещущую, звенящую голую грудь, стоя на коленях, что едва не потеряла равновесие. Напряглась, пытаясь удержаться… Поясок ее юбки с тихим щелчком лопнул – и лоскутья соскользнули, оставив Юлию совершенно голой. Она замерла от ужаса.
То, что произошло потом… Одним прыжком молодые цыгане оказались рядом, схватив девушку. Ее остолбенение, впрочем, сразу прошло, и она сшибла одного на пол, подцепив ногой за ногу и сильно рванув, а другого просто пнула в коленку так, что он взвыл и запрыгал.
Только этот вой и был слышен – такая воцарилась тишина в зале. Мониста более не бренчали – девушки, сбившись в уголке, с испугом глядели на Юлию, которая уже подобрала свои лохмотья и безуспешно старалась вновь приладить их на себе, но лопнувшая веревка оказалась чересчур коротка и никак не завязывалась.
Она не замечала, но остальные-то видели, как упавший цыган вскочил и, сверкая глазами, в которых ярость сменила страсть, выхватил из-за голенища плетку, замахнулся… Но Баро только цыкнул – и юноша опустил плеть, отошел, хрипло выдохнув свой неутоленный гнев, но спорить не осмелился. А сам Баро дернул Юлию к себе, взял в горсть ее косу, поглядел на жесткие, распушившиеся кончики, потом погладил ровненький пробор, бегущий по голове:
– А я-то ее сразу не узнал! Наваксили кудри девке? Нет, это не пойдет! Стэфка! – крикнул он старшей цыганке, и та побежала к нему проворно, как девочка. – А ну…
Он только мигнул, но грузную Стэфку будто ветром сдуло, и уже через мгновение голова Юлии была погружена в горячую воду, а у самых глаз лопались черные пузыри. Понадобилось, впрочем, два или три чана, чтобы смыть, а потом еще большой кувшин, чтобы ополоснуть волосы. Все это заняло буквально несколько минут. Вскоре, совершенно одуревшая, сидела Юлия на ковре, а Стэфка остервенело терла ее волосы ряднушкою, пока они не окружили голову Юлии прежним золотистым облаком, заигравшим, заблестевшим в свете свечей.
Подошел Баро, взял горстью шелковистые, искристые пряди, поднес к губам, с наслаждением вдохнул душистый, травяной аромат настоя, которым мыли ей голову, улыбнулся, переводя взор на ее испуганные глаза, приоткрытый рот:
– Вот так лучше! Да ты красавица!
Это он произнес, уже склонившись, чуть касаясь ее пересохших губ. Они слабо шевельнулись под властным, долгим поцелуем, и Баро с трудом оторвался от нее:
– Хочешь пить?
– Умираю от жажды! – прошелестела Юлия, и Баро нетерпеливо щелкнул пальцами. Юлия увидела, как Стэфка схватила зеленый сосуд и ахнула: тот был пуст. Ринулась было куда-то, да споткнулась на ровном месте, упала, а к Баро приблизилась Эльжбета и, покорно склонив голову, подала Юлии большой глиняный кувшин.
Юлия с жадностью припала, осушила до дна – а там было не меньше половины! – хотя питье было незнакомым, тепловатым, безвкусным, пресным. Но так сильна была жажда, что Юлия пила, пила… И только на последних глотках она вспомнила название этого напитка: вода! Оказывается, в воде можно не только мыться, вот чудеса…
Она поставила кувшин и в то же мгновение ощутила на своей шее и груди что-то тяжелое, теплое. Изо всех ртов вырвался общий вопль изумления, и, опустив глаза, Юлия тут же снова зажмурилась, ослепленная блеском бриллиантов.
Знаменитое ожерелье Баро! Он… он надел его на шею Юлии?! Но зачем?! Что же это значит?!
Баро сам ответил на этот вопрос. Не говоря ни слова, он пошел к выходу, держа Юлию за руку и чуть ли не волоча ее за собой. Мелькнули злые, мстительные глаза Эльжбеты – и подумалось, как о чем-то бесконечно важном: померещилось ей или в самом деле Эльжбета подставила ножку Стэфании, бегущей с пустой стекляницею в руках? Но зачем? Неужто лишь для того, чтобы невозможно было принести зулы, чтобы напоить Юлию этой противной водою?
Какая чепуха!
17. Забавы графини Эльжбеты
Оказывается, не все цыгане жили в подвале. Во всяком случае, Баро потащил Юлию вверх по лестнице, и у нее возникло смутное ощущение, что она уже шла, вернее, бежала этой лестницей – но не вверх, а вниз. И это, помнилось ей, было куда легче, потому что теперь она очень скоро выбилась из сил и едва поспевала за Баро. Правда, оба молодых цыгана шли следом, подталкивая ее довольно немилосердно, когда она спотыкалась, однако в их прикосновениях не было похоти – и на том спасибо, потому что они не казались Юлии даже привлекательными, не то что возбуждающими. Кстати сказать, как и Баро… Первый порыв восторга, гордости – она избрана из всех! – прошел, и теперь Юлия ощущала только, как неприятно влажна его тяжелая рука, которая слишком крепко стискивает ей пальцы, да как колет бриллиантовое ожерелье голую грудь.
Юлия подумывала было вырваться и вернуться в подвал, однако вдруг поняла, что ей этого совершенно не хочется. Конечно, там было весело, но не век же там сидеть! Она чудно провела день, а вернее, два… ведь ложились спать, и, кажется, даже не единожды… нет, не вспомнить! А теперь ей надо спешить. Куда? И этого не вспомнить. Но уж наверняка не в постель Баро!
Она рванула руку, и Баро от неожиданности выпустил ее.
– Не хочу идти с тобой! – крикнула Юлия. – Устала! – И она плюхнулась на ступеньку, ощутив вдруг сильнейшее головокружение.
Лицо Баро, освещенное огоньком свечи, качалось, уплывало… Юлия потянулась схватить его, поставить на место, чтоб не дразнил ее, но руки поймали пустоту, а раздраженный голос Баро послышался совсем с другой стороны:
– Что с ней? Она что, пила вино вместо зулы?
– Нет, воду, – послышался снизу ехидный голос, в котором Юлия узнала голос Эльжбеты, – всего лишь воду!
– Кто посмел… – выдохнул Баро, а потом разразился водопадом каких-то непонятных слов, верно, ругательств, уж больно яростно они звучали, словно били ее по голове. Это был не водопад, а камнепад какой-то, который утих не скоро – когда Баро проговорил:
– Ладно. Кто-нибудь, ты, Чеслав, что ли… Бегите вниз и принесите зулы. Да поскорее!
Один из цыган ринулся было вниз, но на пути стояла Эльжбета:
– Нет нужды. Возьмите девку и несите наверх. У меня там есть зула.
Мысли тряслись в голове Юлии в такт беспорядочным прыжкам по ступенькам, однако ей все же удалось поднапрячься и сообразить: зула – это, верно, то питье, к которому она так пристрастилась в подвале. Ох, скорее бы глотнуть его вновь, скорее! Горло будто засыпано песком, и тошнит, тошнит мучительно. И голова болит.
К тому времени, как ее подняли на второй этаж и внесли в комнату, показавшуюся знакомой, Юлия едва сдерживалась, чтобы в голос не застонать, даже не завыть. Так плохо ей не было никогда в жизни: ни в лапах Яцека, ни перед голым страшным Адамом, ни в подземелье Жалекачского. Изумление от этих картин, внезапно возникших перед нею, оттого, что, оказывается, не вся ее жизнь прошла среди этих цыган и научиться потрясать грудями было не самой главной ее целью, на какое-то время отвлекло от боли во всем теле, но тут же боль воротилась – еще более мучительная, и такая дрожь заколотила Юлию, что она не смогла усидеть в кресле: пришлось уложить ее на сиреневое покрывало постели.
– Придержите ее, – велел Баро, и цыгане прижали плечи и ноги Юлии к постели, но туловище ее судорожно выгибалось. – Да где Эльжбета, черт возьми!
– Здесь. – Бледная, невзрачная женщина появилась в дверях и стала, кутаясь в черную шаль.
– Где зула? Ты говорила, что у тебя есть зула!
– Нет, – покачала головой Эльжбета. – У меня нет зулы.
Она ловко уклонилась от кулака Баро, летевшего ей в лицо. Впрочем, он не очень-то старался.
– Свое ты еще получишь! – буркнул он с ненавистью. – Много воли взяла, графиня! Забыла, как колени мне облизывала, умоляя остаться здесь?! Но все! Хватит! Терпение мое лопнуло! Больше ни дня! На дворе уже тепло, самое время в путь! Завтра же уходим!
– Только этого я и хочу, Тодор, – тихо сказала Эльжбета, и Юлия краешком сознания догадалась, что это и есть имя цыгана, а Баро – не то прозвище, не то чин. Впрочем, какая ей-то забота?
– Зулы… – с трудом выталкивая из себя звуки, прохрипела она. – Зулы дайте… – И умолкла, потому что горло ее снова свело судорогой.
– Чеслав, Петр! – выкрикнул Тодор. – В подвал, живо, ну!
Цыгане враз метнулись к двери – и замерли в нелепых позах прерванного бега: Эльжбета, прислонясь к притолоке, загораживала путь, и в обеих руках ее было по пистолету.
– Живо, ну! – передразнила она Баро. – Только кто-то из вас схлопочет пулю, а если повезет, то достанется обоим. Пистолеты заряжены.
– Неужто в тебе нет жалости, Эльжбета? – пробормотал цыган. – Девочка погибнет, если…
– Кто-то здесь говорит о жалости? – усмехнулась Эльжбета. – Кажется, ты, Тодор? И в самом деле! Человек, который жизнь мою скрутил и изломал, будто хворостину, кого-то пожалел? Что с тобой, Тодор? – Она тихонько хихикнула, Баро дернулся, будто от удара плетью, но не двинулся с места: пистолет в правой руке Эльжбеты стерег каждое его движение.
– Дай ей воды, Чеслав! – махнула другим пистолетом Эльжбета, и молодой цыган со всех ног бросился выполнять ее приказание.
Юлия пила огромными глотками, и жесткая сухость уходила из горла, все мышцы как бы расправлялись. Правда, теперь стало холодно, и она, не спрашивая, заползла под перины, поджала колени к подбородку, еще постукивая зубами, но все реже, все тише.
– Что ты делаешь! – пробормотал Баро. – Она же не перенесет…
– Никуда не денется! – дернула ртом Эльжбета. – Потом ее будет рвать двое суток, но полчаса полежит спокойно и даст нам наконец поговорить. С глазу на глаз, как я давно хотела.
– С глазу на глаз? – оживился Баро. – А девчонка? А мои сыновья?
– Рано радуешься! – бросила Эльжбета. – Твоих ублюдков я отпущу, но ты рано радуешься! Я так и вижу твои глупые, подлые мыслишки: мол, Чеслав и Петр уйдут, вернутся с оружием и зулой, убьют меня, а ты тут же вскочишь верхом на новую кобылку и будешь ее погонять, пока не надоест?
Дрожь Юлии унялась, она смогла открыть глаза и увидела на лице Баро такое злобно-обескураженное выражение, что стало ясно: догадка Эльжбеты верна. А графиня – Юлия вдруг вспомнила, кто была Эльжбета: хозяйка этого дома и графиня Чарторыйская! – продолжала с тем же выражением холодного презрения:
– Пораскинь мозгами, что будет, если русские придут и найдут графиню убитой, а дом разграбленным – твои девки не постесняются, я уверена! С пустыми руками ни одна не будет! Вряд ли они поверят, что это поляки убили патриотку, шляхтянку, дальнюю родственницу самого Адама Чарторыйского. Да и среди русских таких дураков нет! И подумай, далеко ли ты оторвешься от русского эскадрона, который идет на рысях, – ты со своими телегами?!
– О чем ты, Эльжбета? – поднял брови Баро. – Русские будут озабочены твоей смертью? Да они награду дадут тому, кто тебя прикончит: ведь это в твоем имении вырезали русский отряд!
Эльжбета так и передернулась:
– Против моей воли, ты знаешь. Против моей воли. Я принесла свои извинения русскому генералу, поклялась на Евангелии, что этой кровью мои руки не обагрены, что это трагическая случайность войны.
– И он поверил, да? Это же надо! Поверил лживой женщине! А ведь с виду такой умный, голова седая, вояка прожженный… как бишь его фамилия, я что-то запамятовал… Аргамаков?
Юлия даже подскочила на постели, вспомнив эту фамилию. Ее отец был здесь?! Был, не зная, что его дочь в это время пляшет с цыганами в подвале? Ах, как жестока, жестока судьба! Почему отец не осмотрел это подлое место от крыши до подвала – тогда он нашел бы, нашел дочь! Слезы хлынули из глаз, но следующие слова Баро высушили их мгновенно.
– Я так и вижу твои глупые и подлые мыслишки, – передразнил он графиню, и ее лицо сжалось в кулачок от ненависти. – Мол, ты предъявишь эту девчонку русским – и тебя не тронут! Что ж ты не показала ее отцу, когда он спускался в подвал, когда он говорил со Стэфкой и со мной, когда мы клялись самыми страшными клятвами, что ты укрыла нас, несчастных, сирых цыган, от жестоких поляков, внезапно налетевших на Бэз и уничтоживших русский отряд?
– Да ты еще глупее, чем я думала! – уничтожающим тоном проговорила Эльжбета, и черты ее лица вернулись на место, вновь приобретя привычное выражение холодного презрения ко всему на свете. – Вообрази-ка, что сделал бы с тобой Аргамаков, узнав свою дочь в полусумасшедшей девке с крашеными волосами и услышав ее россказни, которыми она всем уши в подвале прожужжала: про статую молодого красавца, которая оживает ночью и предается безумной страсти с первой попавшейся женщиной? А потом бы он поглядел на эту статую, – Эльжбета резко отдернула штору, – узнал бы в ней тебя на двадцать лет моложе, сложил бы два и два… и получил бы не пять, как ты надеялся своим куцым умишком, а именно четыре! Тогда твоя голова и минуты не удержалась бы на плечах. А теперь…
Она умолкла, задумчиво глядя в стену, и молчала так долго, что Баро не выдержал:
– Да что теперь-то?!
Юлия взглянула в его лицо – и была поражена. Куда девался самоуверенный, разнузданный барон? Этот немолодой испуганный цыган с полуседой растрепанной бородою, набрякшими подглазьями, багровыми щеками, неужто он – тот самый Баро, который входил в подвал, полный на все готовых молоденьких красавиц, с видом султана, идущего в свой покорный гарем? Не иначе все они тоже были одурманены зулою, да и Эльжбета, если и вправду это она изваяна с ним рядом во второй нише! Но, наверное, это было давным-давно…
– Это было давным-давно, – словно эхо, отозвалась Эльжбета, и в глазах ее, устремленных на Баро, вспыхнула жалость. – И я любила тебя, так любила… Я вышла за тебя замуж тайно, я бросила бы все и ушла бы с тобой в лес, в степь, я жила бы с тобой в кибитке – и ежеминутно благодарила бы Бога за это счастье! Но ты не велел! Ты знал: случись такое – и я потеряю наследство покойного мужа, и старый граф, отец его, который еще жив, лучше завещает деньги монастырю, но только не графине-цыганке. Ты ничего не хотел терять! Ты хотел ездить со мною в Италию и жить там годами, изображая из себя польского магната, но так же ты хотел иногда возвращаться в табор, чувствовать себя вольным цыганом. Я принесла табору столько денег, что ты стал Баро – вожаком. Теперь вся власть была твоя, все женщины твои, весь мир твой. А зимою ты возвращался вместе со своими девками в Бэз, и я лизала тебе колени – так, кажется, ты это назвал? – вдруг сорвалась на истерический визг Эльжбета. – Я лизала тебе колени, умоляла о любви, о ласке, будто собачонка! Я, графиня Чарторыйская, твоя жена, вся вина которой была в том, что она не смогла родить тебе сыновей!