– Да, Петра и Чеслава родила мне Стэфания, – с отзвуком прежней спеси в голосе произнес Баро, и Юлия вновь мысленно ахнула: «Стэфания? Стэфка, эта толстая цыганка, мать его детей, приводила к нему девок в постель? Ну и нравы, скажу я вам!»
Страшный грохот прервал ее мысли, она едва не свалилась с кровати. Баро замер, воздев руки…
Это был выстрел. Из дула пистолета сочился дымок. Облачко дыма реяло вокруг статуи голого Баро… вернее, того, что от нее осталось. А осталось совсем мало: голова, плечи, торс разлетелись вдребезги. Меж полусогнутых ног вызывающе торчало орудие удовольствия, и это было так смешно, что Юлия зашлась в истерических повизгиваниях, ну а Эльжбета хохотала во весь голос.
Баро же чуть не плакал. Поднимал с полу меленькие осколки своей былой, юной красоты и бормотал:
– Будь ты проклята, Эльжбета! Будь ты проклята!
На мгновение Юлии показалось, что второй пистолет графиня сейчас разрядит не в статую, а уже в оригинал, но та лишь коротко, сухо рассмеялась:
– Я и это прощу тебе, Тодор. И это… Как и все остальное. Да, я хочу проститься с тобою навеки – но с живым. Моя душа должна очиститься от тебя: от жизни твоей, от смерти… И если ты погибнешь, то сам, уже без меня. Один! Я же сделаю все, чтобы ты ушел отсюда в полной безопасности, и твоим драгоценным пропуском будет эта девчонка. Ты отвезешь ее к отцу: его имя станет охранной грамотой при встрече с любым русским отрядом. Ну а от поляков тебя защитит мое имя.
Лицо Баро прояснилось, хотя в глазах еще осталось недоверие:
– Можно ли верить тебе, Эльжбета, после того, что ты наговорила мне сегодня?
– Можно ли верить мне?! После того, что я делала для тебя двадцать лет и еще готова сделать?! – ответила вопросом на вопрос Эльжбета и махнула пистолетом: – Убирайся! Ну! Завтра к вечеру вы уберетесь отсюда – все до одного, весь табор!
Баро скрипнул зубами и шагнул к ней, но, верно, опомнился – резко повернулся через плечо и вышел, шарахнув дверью о косяк.
Эльжбета какое-то время неподвижно смотрела ему вслед, потом всхлипнула – и плечи ее задрожали…
Впрочем, приступ слабости длился недолго. Утерев слезы неловко вывернутой рукой, в которой по-прежнему был пистолет, она обернулась к кровати и уставилась на Юлию своими блекло-сиреневыми глазами. Черные волосы ее жидкими прядями прилипли к вспотевшему лбу, но щеки были по-прежнему бесцветно-бледными, зеленоватая кожа еще туже обтянула костлявое лицо. Да можно ли вообразить, чтобы она, эта бледная поганка, эта землисто-сиреневая лягушка, оказалась той самой страстной вакханкою, которая самозабвенно любострастничала с молодым и прекрасным Тодором?
Эльжбета поймала недоверчивый взгляд Юлии, украдкой брошенный на вторую нишу, и глаза ее потемнели от ярости.
– Будь моя воля… – прошипела она и поперхнулась, захлебнувшись слюною, будто ядом, – будь моя воля, ты, рыжая кацапка, стала бы игрушкою для этих неутомимых жеребцов, Петра и Чеслава!
Юлия с трудом подавила невольный смешок: Эльжбета была не страшна, а поистине смешна в своей лютости! Вот только бы она не размахивала так оружием…
Голова у Юлии снова закружилась, во рту сделалось кисло. Похоже, отпущенные ей полчаса покоя истекли, снова начинались муки.
Заметив, как она побледнела, Эльжбета усмехнулась:
– Что, опять забирает? Ничего, это еще только присказка. Сказка будет впереди!
Она дернула сиреневую ленточку звонка, лежащую на сиреневой подушке. Вбежали две покоевы, верно, ждавшие за дверью и загодя предупрежденные: они несли ведра, тазы, лохани, кувшин… Составив свою ношу к кровати, одна из них боязливо приняла у госпожи пистолеты, а вторая в ужасе перекрестилась, глядя на останки гипсового Баро.
Эльжбета сноровисто кинула на постель истрепанную ряднину, воздвигла на нее пустую лохань и подсунула к губам Юлии кувшин:
– Пей! Ну?
А ту опять скрутило: смертельно нужна была зула! Она отпрянула от кувшина, перина сползла, обнажив ее плечи, грудь, и бриллианты снова засверкали во всей своей красе.
Эльжбета с такой ненавистью заскрипела зубами, что Юлия на мгновение вынырнула из своего страдания и взглянула с любопытством на ее рот: не превратились ли зубы Эльжбеты в такую же белую пыль, которая усеивала пол после выстрела в статую? А Эльжбета в это время сдернула с ее шеи ожерелье, да так резко, что Юлия со стоном схватилась за волосы, часть которых графиня немилосердно выдрала. А потом Эльжбета швырнула бриллианты прочь – и, тренируйся она на меткость в игре в серсо хоть месяц, ей не удалось бы угодить точнее: ожерелье зацепилось за то, что торчало из раскоряченных ног разбитой статуи, и повисло на нем, раскачиваясь и осыпая всю комнату игривыми разноцветными искрами.
И это было последнее, что увидела Юлия в минуту своего просветления.
* * *Потом, позднее, она часто думала, что ни один любящий и добрый человек не смог бы избавить ее от отравления зулой: у него просто не хватило бы сил. Здесь нужна была холодная и расчетливая ненависть графини Эльжбеты ко всем русским вообще и к Юлии – особенно: ведь она была последним увлечением Баро-Тодора! Излечивая ее и обеспечивая своему тайному супругу спасение, Эльжбета убивала и другого зайца: тешила свою израненную ревностью душу зрелищем ее мучений. Но без мучений Юлию нельзя было спасти! Эльжбета говорила, что все продлится один, ну, два дня, однако Юлии чудилось, что это тянется год или два, и все они свелись к морям и океанам насильно выпитой и тотчас извергнутой воды. Кувшины, лохани, тазы, ведра проходили перед ее воспаленным взором неисчислимой чередой, но это было еще не самое страшное: ко всему можно притерпеться, и, в конце концов, некая часть сознания Юлии подсказывала, что эти страдания лишь во благо ей (очень маленькая часть – и очень большие страдания!), а вот когда Эльжбета начала проверять, очистился ли уже организм Юлии… Делалось это просто: покоева принесла только что сваренного цыпленка, а Эльжбета сунула его к носу Юлии. И запах горячей курятины, липкий, чуть сладковатый, скрутил ее тело в таком приступе тошноты, что она отпала от очередной лохани, крепко зажмурясь: боялась открыть глаза и увидеть свои вывалившиеся внутренности. И ее опять заставили пить воду.
Через час (а может, месяц) опыт повторили – Юлию вывернуло снова. И снова настал черед бесконечных кувшинов с водой. Однако на четвертый или пятый раз только слабый спазм прошелся по ее измученному желудку, и тогда Эльжбета первый раз за эти нескончаемые часы вместо «Пей!» сказала: «Наконец-то!»
Юлия разомкнула вспухшие веки и поглядела в лицо графини. Темные круги лежали под слезящимися, красными глазами, кожа покрылась болотной бледностью, губы были сизые, как у утопленницы. Видно было, что Эльжбета чуть жива от усталости, однако, едва шевеля губами, она снова и снова вынуждала Юлию нюхать распроклятых дымящихся курят (должно быть, загубили ради нее целый птичник!), пока та не перестала обморочно задыхаться, не вдохнула горячий запах с удовольствием и не простонала, едва шевеля губами:
– Мне хочется есть…
Эльжбета поднесла к губам изящное распятие, висевшее на ее тощей шее:
– Матка Боска, Иезус Кристус… Тe, Deum, gloriam… [61] – И, внезапно склонившись к Юлии, коснулась ледяными пальцами ее столь же ледяного лба. – Ты… молодец! Ты хорошо выдержала! Лучше, чем я в свое время!
– Ты-ы? – выдохнула Юлия, с трудом понимая, о чем говорит графиня. – Ты тоже?..
– А откуда же, ты думаешь, я знаю, как от этого избавиться? – горестно усмехнулась Эльжбета, ободряюще сжала бессильные пальцы Юлии – и поднялась, в мгновение ока превратившись в ту же высокомерную, презрительную, ненавидящую графиню, какой была всегда.
– Позаботьтесь о ней! – приказала холодно и, предоставив Юлию хлопотам горничных, ушла, покачиваясь из стороны в сторону, словно былинка на ветру, – но былинка, которая исполнена уверенности, будто она своим покачиванием вызывает ураган.
18. Заговор
Можно было ожидать, что наутро Юлия пальцем не сможет пошевельнуть, однако такой ясности в голове мог бы позавидовать какой-нибудь мыслитель перед решением неразрешимой задачи, полководец накануне сражения. Юлия и чувствовала себя чем-то средним – а точнее, лазутчиком в стане врага, потому что, едва проснувшись, она знала, чего хочет и что необходимо сделать как можно скорее: уйти отсюда. Скрыться, исчезнуть!
Ей вовсе не улыбалась мысль провести еще бог знает сколько дней в таборе Тодора. Достаточно и тех трех, а то и четырех (она потеряла им счет!), которые слились в ее памяти в один шумный, пестрый, хохочущий, пахнущий тиной комок. Это до чего же надо дойти, чтобы не узнать родного отца, когда он оказался в подвале! Разве что она в это время спала, накрепко одурманенная зулой… А отец, значит, все-таки получил известие от Васеньки Пустобоярова, царство ему небесное! Верно, отправил все-таки нарочного в ставку, не ожидая утра… Да зря. Но ничего. Во всяком случае, отец знает, что Юлия жива, где-то скитается по Польше, и теперь всякий русский солдат, которого она встретит, будет ей проводником и защитником, ибо наверняка имеет приказ искать княжну Юлию Аргамакову и оказывать ей помощь.
По складу своей непоседливой натуры Юлия совершенно не способна была долго предаваться печальным переживаниям. Ей надо было всегда знать, что она будет – или хотя бы что нужно – делать в следующую минуту! И делать это! Самое главное было раздобыть сейчас одежду. Ни за какие блага мира она больше не наденет цыганские лохмотья, уж лучше убежит, закутавшись в шелковое покрывало, босиком по снегу. А впрочем, надобно посмотреть в шкафу. Вдруг здесь что-то есть…
Юлия спрыгнула с постели, завернулась в простыню и ринулась к шкафу, стараясь не смотреть на скромно задернутые шторками сиреневые ниши, однако взгляд случайно упал в окно – и ее словно по глазам ударило: вся округа была затянута нежным зеленоватым сиянием.
Что за чертовщина?! Фейерверк? Однажды Юлии приходилось видеть такое, когда в небо взлетали многоцветные огни, раскрашивая лица гуляющих и весь парк Лазенки множеством оттенков. Да нет, какой фейерверк белым днем? Солнце в небе…
Юлия подкралась к окну – и была вынуждена схватиться за подоконник, чтобы не рухнуть от изумления.
С чистого, по-весеннему промытого, голубого неба сияло утреннее солнце, заливая бледно-зеленую, чуть проклюнувшуюся листву огромного парка. И вдали, на горизонте, темно зеленел лес, нежно – луговина. Жаворонок бился в вышине и заливался так звонко, что и воздух, и оконные стекла, чудилось, дрожат от его трелей.
Юлия тряхнула головой, беспомощно огляделась, вновь обратила расширенные глаза к окну.
Что, ради всего святого, случилось с природою?! Какие могли произойти в ней блаженные катаклизмы, чтобы за три, ну, четыре дня растопить весь снег (Юлия помнила окровавленный сугроб под этим окном!), высушить землю, прогреть ее и укрыть зеленым покрывалом?! Это уж прямо-таки какое-то библейское чудо! Или у нее позеленело в глазах? Или…
Вот именно.
Сердце замерло от внезапной догадки – страшной, как выстрел в спину.
Три, ну, четыре дня назад, говоришь ты, здесь лежал снег?! И все время, проведенное в подвале, у тебя смешалось в голове?! Да, этот клубочек размером побольше, чем в три-четыре дня! А если в месяц, никак не меньше? Чудес не бывает – на дворе апрель!
Юлия отвернулась от окна, зажмурилась до боли, потом поглядела в стену, на которой бежали-сплетались серебристые причудливые узоры на сиреневом фоне, потом резко повернулась – и уставилась в окно с последней надеждою.
Нет, напрасно.
Солнце, голубое небо, чистая зелень – весна-красна во всем своем великолепии.
– Ну что ж, – вслух произнесла она, пытаясь хоть в звуках своего голоса обрести что-то привычное, неизменчивое в этом преобразившемся мире, – по крайней мере, и впрямь можно уйти босиком!
– Ножки не боишься наколоть? – послышался рядом голос. Он был негромким, но Юлия так и подскочила, а потом, не глядя, ринулась в раскрытые объятия Ванды, чувствуя такое облегчение, что даже слезы хлынули из глаз.
Слава богу, она не одна на свете. Слава богу, Ванда вернулась!
Через несколько минут, после множества поцелуев, всхлипываний и бессвязных причитаний, Юлия взглянула наконец на подругу и увидела, что глаза той влажны и печальны, а лицо осунулось, щеки ввалились.
– Что с тобой? Ты была больна?
Ванда кивнула:
– Да. Тем же, чем и ты.
Юлия взглянула непонимающе, потом ахнула:
– Тебя тоже поили зулой, держали в подвале?!
– На первый вопрос – да, на второй – нет, – улыбнулась, вернее, попыталась улыбнуться Ванда. – Впрочем, и на первый – тоже не совсем да. Я сразу выпила ее слишком много – и чуть не умерла. Не описать, что со мной было, – довольно, что жива. Тогда они оставили меня в покое – все, кроме Тодора. Меня держали взаперти, а он приходил каждую ночь – иногда и днем.
– Мне кажется, я видела тебя в подвале, – задумчиво свела брови Юлия, вдруг вспомнив синие глаза, глядевшие на нее со странным выражением.
– Видела?! – так и ахнула Ванда. – Я украдкой искала тебя… И мне один раз показалось, что даже узнала, но я была тогда еще одурманена, а у тебя почему-то были черные волосы…
Юлия кивнула:
– Да. Были. И вот так же отец, наверное, глядел на меня – и не узнал, а я ничего не соображала.
– Ты знаешь? – прошептала Ванда, и слезы так и хлынули из ее глаз. – Ох, ты меня, наверное, проклинаешь, ненавидишь, это ведь я тебя заманила сюда, в эту ловушку!
Юлия только плечами пожала, и Ванда моляще прижала руки к груди:
– Пожалуйста, поверь! Я хотела как лучше, когда повела тебя в подвал. Думала спрятать надежнее. Я не могла и вообразить, что Эльжбета предаст и меня тоже. Пожалуйста, поверь мне, пожалуйста!
– Да я верю, верю! – Юлия тихонько погладила ее по мокрой от слез щеке. – Мы обе попались.
– Мы обе попались – мы обе и выберемся отсюда! – воскликнула Ванда. – Не то Эльжбета сгноит тебя в этом подвале, навеки сделает забавой Тодора!..
И осеклась. Что-то мелькнуло в ее глазах… какая-то тайная мысль. И Ванда быстро проговорила:
– Нет. Я знаю: она вылечила тебя от зулы. Почему? Она хочет отпустить тебя, так? Говори скорее!
Юлия с удивлением взглянула на свою руку, в которую впились пальцы Ванды.
– Отпустить? Ничего себе! Она хочет, чтобы Тодор ушел вместе со всем табором, а меня даст ему как охранную грамоту от русских, якобы цыгане везут меня к отцу.
Губы Ванды насмешливо дрогнули:
– И ты в это веришь?!
– Настолько, что сейчас, перед твоим приходом, обдумывала, как бы удрать отсюда, не дожидаясь, пока за мной придут. Но вот беда – глянула в окно…
Ванда все мгновенно поняла:
– Да, сейчас начало апреля. Уже весна. Они украли у нас больше месяца жизни.
Больше месяца! Юлия снова почувствовала себя такой несчастной и беспомощной, что колени подогнулись, и она бессильно опустилась на кровать.
– Ну ладно, меня они держали в подвале, – проговорила глухо. – Но ты-то почему не бежала? Почему не ушла, почему не сообщила кому-нибудь из русских о том, что здесь творится?
– Из русских? – повторила Ванда медленно. – Я, полька, должна была донести на поляков – русским?!
– При чем тут поляки? Я говорю о цыганах! – удивилась Юлия.
– Но ведь это задело бы интересы моей родственницы! – запальчиво возразила Ванда. – Эльжбета – моя кузина, и…
– А я – твоя подруга, – устало проговорила Юлия. – Впрочем, это неважно. Я тебя не упрекаю, вовсе нет…
– А потом, меня же все время держали под замком! – словно спохватившись, воскликнула Ванда. – Я была заперта.
– Да? А как же ты вышла сейчас? – недоверчиво проговорила Юлия.
Что-то произошло. Что-то прозвучало меж ними… недосказанное, вернее, вовсе не сказанное. Что-то прозвенело в воздухе, словно пролетевшая мимо стрела, словно дальний клич, предупреждающий об опасности. «Я совсем забыла, – подумала Юлия, – что мы с Вандой, по сути дела, враги. Русские воюют с поляками, поляки воюют с русскими. Она такой же враг мне, как любой польский солдат, как графиня, как… Зигмунд».