Эти строчки сочинил когда-то Маршак. Для своего хорошего друга Тамары Григорьевны Габбе, которая придумала замечательную сказку "Город мастеров". Она была очень больна, и Маршак написал ей такие слова… Еще много лет назад кто-то из давних командиров "Эспады" (то ли Олег Московкин, то ли Александр Медведев) вывел эти строчки на стене отрядного штаба… С той поры случалось всякое: отряд менял названия, он то разрастался, то превращался в горстку друзей, переезжал из помещения в помещение или совсем терял крышу над головой, но там, где он был, обязательно были и эти слова — или прямо на штукатурке, или хотя бы на тетрадном листке, пришпиленном к оконному косяку. Потому что это было именно про «Эспаду». Как она в самые трудные дни «смотрела в прорезь синевы», не сворачивала с пути…
Это действительно стихи, от которых щемит сердце. А всякое стихоплетство… Нет, Словко давно понял, что поэтом он не станет, даже не будет и пытаться…
"А кем же я стану?" — снова толкнулась тревожная мысль. Та, которая иногда втыкалась в голову в самые неожиданные моменты, независимо ни от чего. И от которой делалось боязливо и неуютно.
В самом деле, кем он станет? Каким бы бесконечным ни было детство, оно же все равно пойдет. И тогда что? Про капитана дальнего плавания теперь уже не мечталось всерьез. Потому что парусников мало, а танкеры, лайнеры и сухогрузы Словко не интересовали. И кроме того… он ведь уже капитан. Пускай не на море, на озере, пускай на совсем крохотном судне, но… Корнеич однажды сказал: «Капитан — это не обязательно кругосветные рейсы и мачты под семьдесят метров. Это прежде всего состояние души, слияние человека и корабля». И Словко очень чутко уловил эту мысль. Струнками той самой души. Он в самом деле, когда шел под парусом, ощущал это слияние и свое… да, свое капитанство.
А что будет потом? Особенно, если учесть, что в морское училище едва ли возьмут из-за проблем со "средним ухом"…
Может быть, стать журналистом и, как Корнеич, по первому сигналу мчаться кому-то на выручку, оседлав ревущего двухколесного зверя? Или, подобно Каховскому, открывать всякие тайны древностей?.. Хорошо бы окунуться и в тайны космоса, но для астрономии надо знать математику (кстати, как и для штурманского дела), а когда у тебя по "ей, родимой" вечный, как вселенная, трояк, то куда уж… Когда был с отцом на заводе, в душе восторженно охнуло от громадности цехов и электронных премудростей нынешних станков. Но ведь и там надо разбираться в алгебре-арифметике, а если ее терпеть не можешь…
Столько интересного, а сказать себе точно, что "вот это — мое", не получается никак. И точит беспокойство…
Одно знал Словко. Никогда не станет он никаким "дилером", "маклером", "дистрибьютером", "президентом концерна" или "агентом по реализации недвижимости". Он был уверен, что эти люди на Земле бесполезны, как штиль в стартовой зоне… Хотя… ну да, есть бизнесмены их бывших эспадовцев, которые не раз отваливали отряду немало хорошего: то компьютер, то видеопроектор, то портативные рации для яхт. Для этих людей Словко в своем сознании делал некоторое исключение. Но сам он не выберет такую профессию никогда в жизни! Потому что все-таки в таком деле главное — прибыль. "Дивиденды"! А жить ради такой цели чудовищно неинтересно. Всем известна песенка из отрядного фильма "Митька с Острова сокровищ", снятого еще в конце семидесятых:
Может, чересчур прямолинейно, однако ведь и вправду не купишь…
…Но, й-ёлки-палки, где же эта чертова оловянная карета? Ведь была же в коробке, Словко точно помнит!.. Он в сердцах перевернул коробку вверх дном, вывалил на линолеум балкона все содержимое.
Ура!
…И вовсе не "ура"…
Карета заблестела тусклым оловом, но… она была без передних колес. Холера их знает, куда они девались! Может быть (Словко смутно припомнил это) они с Жеком пустили колесики для штурвалов на сосновых самодельных корабликах. Где теперь те кораблики… А задние колеса были большущие, размером со старый олимпийский рубль. С толстыми ободами и узорчатыми спицами. Может, и красивые, но уж никак не для Рыжкиного амулета.
Рыжик, может быть, и скажет спасибо (огорченным шепотом), но едва ли станет носить на груди эту штуку… Ведь ясно же: ему нужно, если не то самое, то хотя бы "в точности такое же" колесико…
Словко понуро собрал барахло в коробку. Ногой затолкал ее между бочкой и корзиной. "Вот идиот, кто дергал за язык обещать раньше времени? Надо было сперва проверить… Что теперь делать?"
Жек смотрел сквозь пространство. Глазами говорил: "Ты знаешь, что делать".
"Но это же полный бред! Это… все равно, что на шлюпке в открытом океане искать детский мячик, оброненный с борта две недели назад!"
"Зато потом не станешь маяться. Будешь знать: сделал все, что мог…"
"Безмозглый буёк", — сказал Словко. Не Жеку, себе. И понял, что надо идти в сарай, выкатывать велосипед.
3Но сначала он надел форменную рубашку. Знал, что возвращаться придется прямо на базу, иначе можно не успеть. Рубашка была уже не оранжевая, а скорее просто рыжая, выгоревшая под солнцем нынешней весны и лета. Но пуговки, однако, блестели. Прицеплять аксельбант Словко не стал — не на парад ведь и не на вахту. А галстук надел, протянул концы в плетеную кожаную шлейку с крохотным якорьком.
Раньше, лет пятнадцать назад, галстуки были пионерские. Даже тогда, когда в школах не стало отрядов и дружин. Однако в конце концов совет "Эспады" принял решение: пустить по краям галстуков тонкие белые каемки. Как на матросских гюйсах, только не по синему, а по красному полю. И не в том дело, что боялись прозвища "пионерчики", придирок в трамваях и автобусах и скандальных упреков в "большевизме". Просто надо было как-то отличаться от тех пацанов и девчонок, которые в прежних алых галстуках вставали в почетный караул у памятников Ленину и Красным командирам. Никаких претензий у "Эспады" к этим ребятам не было. Наоборот — уважение: храбрые люди, отстаивают то, во что верят. Но "Эспада" была уже другая, не "юные ленинцы", это всем следовало понимать…
Словко гладкий красный галстук не носил никогда. Их давно уже не было, когда он пришел в "Эспаду" Хотя пришел, казалось бы, в незапамятные времена, еще до первого класса. Ему после недолгого кандидатского стажа повязали вот такой алый треугольник с белыми полосками (гордости было "выше планшира"!). А зачислен в отряд Вячеслав Словуцкий был после скандала в детском саду. Дело в том, что появляться в "Эспаде" он стал еще в шестилетнем возрасте — мама приводила или знакомые ребята. Но это от случая к случаю. Однако дела затягивали, надо было постигать азы фехтовальных упражнений и хотя бы самые простенькие знания об устройстве судна и курсах-галсах (а иначе зачем сюда ходить!). Да еще взяли на роль малыша-гнома в отрядном видеофильме "Баба Яга с улицы Тургенева". Все это заставляло Славика Словуцкого все чаще прогуливать детский сад. И наконец директор Елизавета Трофимовна выдвинула маме и сыну грозное условие:
— Ну, вот что, дорогие мои. Или подготовительная группа нашей "Радуги", или эта ваша… "Эскапада"!
Мама посмотрела на Словко. Тот пожал плечами. Выбор был настолько прост, что не требовал слов. И стал Вячеслав Словуцкий самым младшим членом "Эспады".
Он был тогда не такой костлявый и "вытянутый", как нынче. Наоборот — коренастенький, даже кругловатый. Ниже всех в строю. Этакий колобок с горящими постоянным вдохновением глазами. Его радовало в отряде все, даже вахты, когда надо было надраивать судовой колокол у двери и старательно гонять воду по линолеуму в "каминном" зале. Все трудности казались игрушками, потому что было постоянное ощущение общности друзей, равенства среди всех и верности флагам флотилии.
Словко был самым рьяным исполнителем отрядных ритуалов. Замирал на линейках при выносе знамен, ревностно отдавал салют при вечернем спуске флага, старательно вскидывал руку над беретом, когда проходил под отрядной эмблемой… Иногда над этим даже посмеивались, но так необидно, что Словко смеялся тоже. И ничуть не смущался. Однажды Корнеич предложил на совете:
— Люди, а не сделать ли нашего "генерального левофлангового" строевым командиром?
Сперва не поняли:
— Как это?
— Пусть командует на линейках и парадах всеми построениями и прохождениями.
Подумали и решили, что "в этом что-то есть". В самом деле, подчиняться звонким Словкиным командам было одно удовольствие. Будто веселая струна звенела над отрядом и заставляла подтягиваться, расправлять плечи…
Девятого мая первоклассник Словуцкий на параде спортивных организаций шагал по площади впереди всей "Эспады". Впереди знаменосцев, впереди инструкторов, впереди шеренги барабанщиков. Он был полон гордости и восторга и слышал только ритм барабанного "марша-атаки". А потом все говорили, что зрители выли от восхищения, глядя на вдохновенного семилетнего командира, сверкающего золотом шевронов, отмытыми коленками и широко распахнутыми глазами…
Время шло, восторги приутихли, многое сделалось привычным. И бои на фехтовальной дорожке, и корабельные заботы, и задания отрядного пресс-центра, и хлопоты во время съемок фильмов, и репетиции группы барабанщиков, куда Словко попал, отпраздновав свое восьмилетие… Однако в этой повседневности все равно жил праздник — сдержанный, не всегда заметный, но постоянный. Привычной, как собственная кожа, была отрядная форма, привычным, как дыхание — ритм отрядной жизни… А в конце весны, когда спускались на воду трепещущие от нетерпения "марктвены", привычность опять взрывалась вспышками первозданного праздника, стремительно расцветала синими и белыми цветами. Синева — простор взъерошенного ветром озера. Белизна — ожившие в потоках воздуха паруса… В такие минуты появлялись даже не дурашливые, а серьезные стихи.
Эти стихи Словко вспомнил теперь, когда выводил из сарайчика велосипед — свой легонький складной "Кондорито". "Рваться птицей" придется сейчас не под парусом, а нажимая на педали. Ну что ж… "Видишь, Жек, я делаю то, что надо…"
Уже заметно припекало солнце, наконец-то день будет по-настоящему теплым. У сарая расцветали репейники. В серых головках открылись бордовые сердцевинки, из них торчали черно-белые усики. На эти цветы-ежики садились пчелы, совали в них нетерпеливые хоботки…
"Привет", — сказал Словко репейникам. Он почему-то всегда радовался, когда они цвели.
От улицы Учителей, где жил Словко, до трамвайной линии и Савельевской улицы, что вели к водной станции, было не близко. Словко ехал вдоль рельсов минут двадцать. Наконец справа засинело озеро, мелькнули знакомые ворота с якорями, остались позади последние дома и начался Савельевский тракт.
Солнце светило ярко, небо синело празднично, педали вертелись легко. Словко поехал по накатанной велосипедной тропинке вдоль главной дороги. По асфальту было бы скорее, но машины со стремительным фырканьем то и дело проносились у обочины, ну их, этих лихачей. Особенно пижонов в разных там "вольво" и "тойотах". Шарахнут со спины и даже не остановятся… На тропинке тоже было хорошо. Если катить без большой спешки, до тридцать второго километра он доберется часа за полтора…
Словко никогда не уезжал на велике так далеко в одиночку, однако сейчас не испытывал никакого беспокойства. Дорога была знакомая, по ней не раз он с мамой и отцом ездил на машине в Елохово, к папиному другу Игнатову…
В строчках было много неточностей. Плесы и берега озера давно скрылись, за дачными изгородями, за кустами, за какими-то ангарами. И ветер — не сильный и теплый — не свистел, а обмахивал ноги пушистыми крыльями. Приносил запахи бензина, асфальта и луговых трав. Словко на ходу сдернул берет, засунул его под черный погончик с якорем и капитанскими лычками. Длинные волосы отмахнуло назад, галстук затрепетал у плеча… А то, что стишата неточные — подумаешь! Все равно они забудутся через несколько минут. Стоит ли помнить все рифмованные строчки, которые то и дело проскакивают в голове…
Настроение было замечательное. Конечно, едва ли он найдет колесико, но, по крайней мере, сможет честно смотреть на Рыжика: "Так получилось… Я даже ездил туда , но что поделаешь…" Время от времени слева, на другой стороне тракта, неторопливо пробегали назад столбы с синими табличками. Словко заметил по часам: один столб примерно через четыре минуты. Ну, как и рассчитал…
Еще столб… еще… еще…
Конечно, Рыжик "пёрся" не тридцать километров, но… все равно — что он там чувствовал, что думал в ночной чаще…
Столб с числом "32" на левой стороне и "339" на правой был такой же, как все предыдущие. Он не помнил, что именно к нему вчера на рассвете выбрался из леса исцарапанный мальчишка в оранжевом рваном свитере. Вернее, не из леса, а с длинной и высоченной груды сухого валежника. Этот завал тянулся влево и вправо, теряясь в придорожном мелколесье… Столбу невдомек было, почему длинноногий светловолосый пацан в оранжевой рубашке прислонил к нему велосипед, постоял, меряя глазами щетинистую баррикаду и вдруг полез в переплетение шипастых стволов и колючих веток, обдирая икры и колени…
Словко понял сразу: можно сунуться в сушняк лишь слегка, для очистки совести, а можно лазить и калечиться в нем два часа — результат будет один. Нулевой… И все-таки..
Хрустящие сучья ломались под ним, в рот лезла паутина. Иногда в паутине вспыхивали крохотные блестки, и Словко радостно вздрагивал — чудилось на миг, что сверкнуло колесико. Но, конечно, не было колесика. Хотя Словко казалось даже, что он нашел путь, которым пробирался через валежник Рыжик — по множеству провалов и сломанных сучьев.
Нет, если бы даже подогнать бульдозеры и разгрести завалы — сколько шансов, что крошечный Рыжкин талисман вдруг отыщется среди хрустящих, раздавленных гусеницами груд?
Словко наконец выбрался спиной вперед из сушняка, сел в траву рядом с велосипедом, ладонями стер с ног кровяной бисер, обхватил колени. Глянул снизу на завал, снова представил тяжелый желтый бульдозер… И опять что-то сверкнуло белой искрой. Нить паутины?
Словко рванулся из травы. Метрах в двух от земли на суровой нитке висело среди сучьев крохотное оловянное колесико. Серебристое, натертое до блеска о худую Рыжкину грудь. Прямо на виду висело! Как Словко не заметил его раньше?
Он подпрыгнул, дернул нитку, отцепил. Покачал невесомое колесико на ладони. Зачем-то подышал на него, потер о рубашку. Удивился тому, что не очень удивляется случившемуся. Видимо, в глубине души он с самого начала верил: это должно произойти. Да, не было изумления, только теплая такая, ласковая радость. Словко аккуратно затолкал колесико в нагрудный карман под блестящей пуговкой. Повернулся, чтобы шагнуть к велосипеду.