– Бежать! Это немыслимо, – сказал он, покачав головой.
– Я делаю вам предложение и не прошу и не жду никакой благодарности, – проговорил я. – Вы уплатите деньги, когда вам будет удобно, и…
– Вы ужасно добры, – пробормотал он, не поднимая глаз.
Я внимательно к нему приглядывался: будущее должно было ему казаться жутким и туманным; но он не колебался, как будто и в самом деле с сердцем у него все обстояло хорошо. Я рассердился не в первый раз за эту ночь.
– Мне кажется, – сказал я, – все это проклятое дело в достаточной мере неприятно для такого человека, как вы…
– Да, да, – прошептал он, уставившись в пол. Больно было на него смотреть. Он был освещен снизу, и я видел пушок на его щеке, горячую кровь, окрашивающую гладкую кожу лица. Хотите верьте, хотите не верьте, но это было душераздирающе. Я почувствовал озлобление.
– Да, – сказал я, – и разрешите мне признаться, что я отказываюсь понимать, какую выгоду надеетесь вы получить от этого барахтанья в навозе.
– Выгоду! – прошептал он.
– Черт бы меня побрал, если я понимаю! – воскликнул я, взбешенный.
– Я пытался вам объяснить, в чем тут дело, – медленно заговорил он, словно размышляя о чем-то, не поддающемся ответу. – Но, в конце концов, это мое дело.
Я открыл рот, чтобы возразить, и вдруг обнаружил, что лишился всей своей самоуверенности; как будто и он от меня отказался, ибо забормотал как человек, размышляющий вслух:
– Удрали… удрали в госпиталь… ни один из них не пошел на это… Они!.. – Он сделал презрительный жест рукой. – Но мне приходится это выдержать, и я не должен отступать, или… Я не отступлю.
Он замолчал. Вид у него был такой, словно его преследуют призраки. На лице его отражались эмоции – презрение, отчаяние, решимость, – отражались поочередно, как отражаются в магическом зеркале скользящие неземные образы. Он жил, окруженный обманчивыми призраками, суровыми тенями.
– О, вздор, дорогой мой! – начал я.
Он сделал нетерпеливое движение.
– Вы как будто не понимаете, – сказал он резко, потом посмотрел на меня в упор. – Я мог прыгнуть, но бежать не стану.
– Я не хотел вас обидеть, – сказал я и глупо добавил: – Случалось, что люди получше вас считали нужным бежать.
Он густо покраснел, а я в смущении чуть не подавился собственным своим языком.
– Быть может, так, – сказал он наконец. – Я недостаточно хорош; я себе позволить это не хочу. Я обречен бороться до конца, – сейчас я веду борьбу.
Я встал со стула и почувствовал, что все тело у меня онемело. Молчание приводило в замешательство, и, желая положить ему конец, я ничего лучшего не придумал, как бросить небрежным тоном:
– Я и не подозревал, что так поздно…
– Ну что ж, хватит, – сказал он отрывисто. – Сказать по правде, – он озирался, разыскивая шляпу, – и с меня довольно.
Да, он отказался от этого предложения. Он отстранил руку помощи; теперь он готов был уйти, а за балюстрадой ночь, спокойная, казалось, его подстерегала, словно он был намеченной добычей. Я услышал его голос:
– А, вот она!
Он нашел свою шляпу. Несколько секунд мы молчали.
– Что вы будете делать после… после?.. – спросил я очень тихо.
– Отправлюсь, по-видимому, к черту, – угрюмо пробормотал он.
Рассудок ко мне вернулся, и я счел нужным не принимать его ответа всерьез.
– Пожалуйста, помните, – сказал я, – что мне бы очень хотелось еще раз вас увидеть до вашего отъезда.
– Не знаю, что может вам помешать. Проклятая история не сделает меня невидимым, – сказал он с горечью, – на это рассчитывать не приходится.
А затем в момент прощания он начал бормотать, заикаться, нерешительно жестикулировать, проявляя все признаки колебания. Да будет это прощено ему… мне. Он вбил себе в голову, что я, пожалуй, не захочу пожать его руку. Это было так ужасно, что я не находил слов. Кажется, я вдруг закричал на него, как кричат человеку, который на ваших глазах собирается шагнуть за край утеса в пропасть. Помню наши повышенные голоса, жалкую улыбку на его лице, до боли крепкое рукопожатие, нервный смех. Свеча с шипением погасла; наконец закончилось наше свидание; снизу, из темноты, донесся стон.
Джим ушел. Ночь поглотила его фигуру. Он был ужасный путаник. Ужасный! Я слышал, как песок скрипел под его ногами. Он бежал. Действительно бежал, хотя ему некуда было идти. И ему не было еще двадцати четырех лет.
Глава XIV
Я спал мало, быстро покончил с завтраком и после недолгих колебаний отказался от утреннего посещения своего судна. Поступок предосудительный, ибо мой первый помощник – во всех отношениях человек прекрасный, – не получая вовремя письма от жены, сходил с ума от ревности и злобы, ссорился с матросами и плакал в своей каюте либо проявлял такое бешенство, что мог довести команду до мятежа. Такое поведение всегда казалось мне необъяснимым: они были женаты тринадцать лет; один раз я мельком ее видел и, по чести, не мог представить человека, который впал бы в грех ради столь непривлекательной особы. Не знаю, правильно ли я поступал, скрывая свои соображения от бедняги Селвина: парень устроил себе ад на земле, это отражалось и на мне – и я страдал, но какая-то, несомненно ложная, деликатность сковывала мне язык. Супружеские узы моряков являются интересной темой, и я мог бы привести вам примеры… Однако сейчас не время и не место, и мы заняты Джимом, который был холост. Если его чувствительная совесть или гордость, если все экстравагантные призраки и суровые тени – роковые спутники его юности – не позволяли ему бежать от плахи, то меня, которому, конечно, нельзя приписать таких спутников, непреодолимо влекло пойти и посмотреть, как покатится его голова.
Я отправился в суд. Я не ждал сильных впечатлений или ценных сведений, не думал, что буду заинтересован или испуган – хотя, пока живет человек, страх является дисциплиной спасительной, – но не ждал я и такого угнетенного состояния. Горечь его возмездия словно пропитала воздух в суде. Подлинный смысл преступления заключается в нарушении той веры, какой живет общество и человечество, и с этой точки зрения он не был низким предателем – наказание его не было явным. Не было ни высокого эшафота, ни алого сукна (имеется ли алое сукно на Тауэр-Хилл? следовало бы его иметь!), ни пораженной ужасом толпы, которая возмущена его преступлением и тронута до слез его судьбой. Наказание не носило характера мрачного возмездия. Я шел в суд и видел яркий солнечный свет, блеск слишком яркий, чтобы он мог действовать успокоительно, на улицах смешение красок, словно в испорченном калейдоскопе: желтой, зеленой, синей, ослепительно белой; коричневое обнаженное плечо; повозка с красным навесом, запряженная волом; отряд туземной пехоты, марширующий по улице, – темные головы, пыльные зашнурованные ботинки; туземный полисмен в темном узком мундире, подпоясанный лакированным поясом; он посмотрел на меня своими восточными скорбными глазами, словно его переселяющаяся душа бесконечно страдала от непредвиденного… как это называется?.. аватара – воплощения.
В тени одинокого дерева во дворе суда деревенские жители, призванные по делу о нападении, сидели живописной группой, напоминая хромолитографию лагеря в книге о путешествии по Востоку. Не хватало только неизбежных клубов дыма на переднем плане да вьючных животных, пасущихся поодаль. Сзади, нависая над деревом, поднималась желтая стена, отражая солнечный свет. В зале суда было темно и как будто более просторно. Высоко в тусклом свете под потолком вертелись пунка. Кое-где между рядами незанятых скамей виднелась задрапированная фигура человека, неподвижного, словно погруженного в благочестивые размышления, казавшегося карликом в этих голых стенах. Истец – тот, кого избили, – тучный, шоколадного цвета, с бритой головой и обнаженным жирным плечом, с ярко-желтым значком касты над переносицей, сидел напыщенный и неподвижный; только ноздри его раздувались, да глаза сверкали в полумраке.
Брайерли тяжело опустился на стул; вид у него был изнуренный, как будто он провел ночь, бегая на корде. Благочестивый шкипер парусного судна, казалось, был возбужден и смущенно ерзал, словно сдерживая желание встать и пламенно призвать нас к молитве и раскаянию. Лицо председателя, бледное (волосы были аккуратно зачесаны), походило на лицо тяжелобольного, которого умыли, причесали и усадили на постели, подперев подушками. Он отодвинул вазу с цветами – пурпуровый букет, а над ним несколько длинных стеблей с розовыми цветками – и, взяв обеими руками лист голубой бумаги, пробежал его глазами, оперся локтями о край стола и стал читать вслух ровным голосом, внятно и равнодушно.
Клянусь Юпитером! Несмотря на мои глупые размышления об эшафоте и падающих головах, уверяю вас, это было несравненно хуже, чем гильотинирование. Нависло тяжелое предчувствие конца без надежды на отдых и покой, какого ждешь за взмахом топора. В этой процедуре была холодная мстительность смертного приговора и жестокость изгнания. Вот как смотрел я на нее в то утро, и даже теперь я замечаю несомненный проблеск истины в таком отношении к этой процедуре. Можете себе представить, как остро воспринимал я ее в то время. Быть может, потому-то я и не мог примириться с неизбежным концом. Об этом деле я никогда не забывал, всегда жадно о нем размышляя, словно оценка его еще не была дана – оценка отдельных людей и всего человечества! Этого француза, например. Приговор его страны был вынесен в бесстрастной и строго определенной фразе, какую могла бы произнести машина, если бы умела говорить. Лицо председателя было наполовину скрыто бумагой; виднелся его лоб, белый, как алебастр.
Перед судом стояло несколько вопросов. Прежде всего – было ли судно пригодно к плаванию во всех отношениях? На это суд ответил: нет. Помню следующий вопрос: управляли ли судном надлежащим образом до момента катастрофы? На это они ответили «да» – одному богу известно почему, – а затем заявили, что нет данных точно установить причину аварии. Должно быть, наткнулись на плавучее разбитое судно. Помню, около этого времени пропала без вести норвежская баржа с грузом строевого леса; такого рода судно в шквал легко могло опрокинуться и в течение многих месяцев плавать вверх дном – нечто вроде морского вампира, во мраке подстерегающего суда. Такие скитающиеся трупы часто встречаются в Северном Атлантическом океане, где вас преследуют все чудовища моря – туманы, ледяные горы, мертвые суда, одержимые злобными намерениями, и длительные зловещие бури, которые цепляются за судно как вампир, пока не иссякнут сила, мужество, даже надежда и человек не почувствует себя опустошенным.
Но в этих морях такое происшествие – редкость, и, казалось, всю эту историю специально подстроило злостное провидение; дело производило впечатление совершенно бесцельной чертовщины, если только провидение не поставило себе целью убить кочегара и навлечь на Джима беду похуже смерти.
Эти мысли отвлекли мое внимание, и некоторое время я лишь смутно слышал голос председателя, но затем звуки стали складываться в отчетливые слова.
«…пренебрегли своим долгом», – читал он. Следующей фразы я не разобрал. «…покинули в минуту опасности доверенных им людей и имущество…» – продолжал он и замолк. Глаза бросили мрачный взгляд поверх листа бумаги. Я поспешно стал разыскивать Джима, словно ждал, что он исчезнет. Нет, он сидел на своем месте, неподвижный и очень внимательный.
«Поэтому…» – выразительно начал голос. Джим, полураскрыв рот, ловил слова человека, сидевшего за столом. Эти слова врывались в тишину, нарушаемую лишь вертящимися пунка, а я, следя за тем, какое они производят на него впечатление, улавливал только отрывочные фразы приговора.
«Суд… Густав такой-то, шкипер… немец по происхождению… Джеймс такой-то… штурман… свидетельства аннулированы».
Наступило молчание. Председатель положил бумагу, оперся о ручку кресла и спокойно стал разговаривать с Брайерли. Публика двинулась к выходу, я тоже направился к дверям. Выйдя за дверь, я остановился, и, когда Джим проходил мимо меня, я поймал его за рукав и удержал. Взгляд, какой он на меня бросил, расстроил меня, словно на мне лежала ответственность за его состояние: он посмотрел так, будто я был воплощением зла.
– Все кончено, – запинаясь выговорил я.
– Да, – сказал он хрипло. – И теперь пусть ни один человек…
Он рванулся и, высвободив свою руку, пошел прочь. Улица была длинная, и я долго видел вдали его спину. Он шел медленно, широко расставляя ноги, словно ему трудно было идти по прямой линии. Перед тем как я потерял его из виду, мне показалось, что он пошатнулся.
– Человек за бортом! – раздался низкий голос за моей спиной. Оглянувшись, я увидел Честера из Западной Австралии, с которым был немного знаком. Он также смотрел вслед Джиму. Это был человек с необъятно широкой грудью, грубым, гладко выбритым лицом цвета красного дерева и двумя щетинистыми пучками серо-железных, толстых, как проволока, волос на верхней губе. Он скупал жемчуг, приводил к берегу потерпевшие крушение суда, торговал, занимался, кажется, даже китобойным промыслом; по его словам, он испробовал все профессии, какие возможны на море, и не занимался только разбоем. Тихий океан на севере и на юге служил ему полем для охоты, но теперь он покинул свои владения в поисках дешевого парохода. Не так давно он открыл где-то остров с гуано, но доступ к нему был труден, а якорная стоянка, если таковая имелась, была отнюдь не безопасна.
– Дело богатое, не хуже золотой жилы, – восклицал он. – Как раз среди рифов Уолпол, а если и правда, что якорь можно бросить лишь на глубине сорока сажень, – то что за беда? Бывают там и ураганы. Но дело – первый сорт. Не хуже золотой жилы. Лучше! Однако ни один из этих дураков не хочет за него взяться. Я не могу найти ни шкипера, ни судовладельца, которые согласились бы отправиться туда. Вот я и решил сам развозить свой товар.
Для этого ему нужен был пароход, и я знаю, что в то время он с энтузиазмом торговался с одной фирмой, продававшей старую, оснащенную как бриг развалину в девяносто лошадиных сил. Мы несколько раз встречались и разговаривали. Он многозначительно посмотрел вслед Джиму.
– Принимает близко к сердцу? – презрительно спросил он.
– Очень близко, – сказал я.
– Значит, он никуда не годится, – высказал свое мнение Честер. – Стоит ли волноваться из-за такого пустяка. Разве это мужчина? Вы должны брать вещи такими, как они есть; если этого не делаете, лучше сразу сдаться. Все равно вы никогда ничего путного в этом мире не добьетесь. Посмотрите на меня. Я взял себе за правило ничего не принимать близко к сердцу.
– Да, – сказал я, – вы видите вещи такими, как они есть.
– Хотел бы я увидеть сейчас моего партнера, – пробормотал он. – Знаете моего партнера? Старый Робинсон. Да, тот самый Робинсон. Вы не знаете? Известный Робинсон. Человек, который провез контрабандой больше опиума и в свое время захватил больше тюленей, чем кто бы то ни было из теперешних парней. Говорят, он абордировал шхуны, охотившиеся у берегов Аляски за тюленями, когда туман был такой густой, что нельзя было отличить одного человека от другого. Страшный Робинсон. Вот он кто такой. Он – мой компаньон в этом деле с гуано. Такой блестящий случай впервые выпал ему в жизни.
Он зашептал мне на ухо:
– Каннибал. Да, так его называли много лет назад. Помните эту историю? Кораблекрушение у западного берега острова Стюарда. Семь человек добрались до берега; кажется, они между собой не поладили. Иные люди бывают слишком привередливы… не видят лучшей стороны дела, не умеют брать вещи такими, как они есть… как они есть, мой мальчик! А каковы результаты? Ясно. Волнения и волнения; вполне возможно, и удар по голове; и это им на пользу. От таких людей больше проку, когда они мертвые. Рассказывают, что лодка с судна «Россомаха» нашла его стоящим на коленях среди водорослей; он был в чем мать родила и распевал какой-то псалом, а в то время падал снежок. Когда лодка подошла к берегу, он вскочил и убежал. Целый час гонялись они за ним по скалам; наконец один из матросов швырнул камень, который, по счастью, попал ему в голову за ухом, и парень упал без чувств. Вы спрашиваете, один ли он был на острове? Конечно. Но это такое же темное дело, как и история со шхунами, занимавшимися тюленьим промыслом. Никому не известно, кто здесь прав, кто виноват. На катере расспросами не занимались. Они завернули его в брезент и поскорей отплыли, так как надвигалась ночь, погода была угрожающая, а судно через каждые пять минут давало сигналы из орудий. Три недели спустя он был здоровехонек. Шум, поднятый по поводу этого дела, нимало его не расстроил; он только сжал губы и предоставил людям орать вволю. Достаточно скверно было потерять судно и все имущество, чтобы еще обращать внимание на ругательства, какими его осыпали. Вот это подходящий для меня человек.