Она снова и снова – уже в который раз – набирала его номер. Увы.
Глеб был вне зоны доступа.
Часть восьмая. Накануне
Дорога
До города Владимира, где владыку Фотия давно и с нетерпением ждали, было рукой подать. Лёгкий возок кренился то в одну сторону, то в другую.
Седоки – сам Фотий и иеромонах [12] Патр и кий, делящий со своим митрополитом все тяготы дальнего пути из самого Царьграда – тихо беседовали. Говорили по-своему, по-гречески.
Отец Патрикий – типичный грек, горбоносый, со смуглым и отчего-то всегда бледным лицом, почтительно расспрашивал митрополита:
– Отчего не хочет владыка оставаться в Москве? Зачем едет во Владимир?
Осанистый, с серебряной нитью в окладистой чёрной бороде, Фотий отвечал вполголоса:
– Негоже митрополиту всея Руси слишком зависеть от московского князя! И от литовских распрей лучше нам остаться в стороне… – Митрополит всё говорил и говорил, обстоятельно, неторопливо. Щурится близоруко, отчего заметна становилась тонкая сеть морщинок вокруг внимательных, влажных, похожих на чёрные греческие маслины, глаз.
Патрикий внимал, согласно кивая.
Наконец, оба умолкли, слушая скрип колёс, глухой стук копыт о пыльную ухабистую дорогу, протяжную перекличку сопровождающих митрополита великокняжеских кметей [13] .
Вечернее солнце медным диском медленно спускалось за дальний тёмный бор. Отодвинув узкой длинной ладонью занавеску, Патрикий любовался на проплывающие мимо берёзовые перелески, пронизанные длинными закатными лучами.
Рамы с пластинами слюды вынуты – по-летнему, и в окно возка струилась вечерняя свежесть, пропахшая скошенным сеном, мятой и дальним, чуть горьковатым печным дымом.
Грек вдыхал прохладный воздух полной грудью – с наслаждением вбирая в себя мягкую, неяркую благодать этого удивительного северного края.
* * *
Теперь, вблизи Владимира, он с улыбкой вспоминал о сборах в этот дальний и долгий путь. О том, как пугали его рассказы о загадочной лесной стране, где будто бы полгода падают с неба белые холодные хлопья. А в иные, особо снежные годы, – ложатся сугробами до самых крыш приземистых, рубленных из дерева, русских изб.
Почти два года прошло, как в Царьграде, по воле Византийского патриарха Фотий был рукоположен в митрополиты всея Руси [14] . И, отправляясь на Русь, новый владыка взял его, Патрикия с собой.
Далеко позади остался царственный Константинополь, колоннады и окатистые купола его церквей, величественные дворцы и древние обелиски, фонтаны, капающие на выщербленные мраморные плиты, каменные ступени и мостовые, раскалённые солнцем, горячий воздух, наполненный пряными запахами базара и неистребимым, заполняющим мощёные камнем улицы зловонием – от навоза и гниющей рыбы… И – вечно туманное Мраморное море, сказочно сияющее в золотистой солнечной дымке…
Ехали на Русь посуху, через Киев. Лишь в прошлом сентябре прибыли в этот древний город, и полгода прожили в нём.
Там, в надменном и гордом Киеве стало ясно – единство митрополии русской будет стоить великих трудов. Князья литовские большею частью были обращены в «римскую веру», а великий князь Витовт и вовсе намеревался обратить в католичество весь свой народ…Потому, по примеру прежних русских владык, Фотий решил утвердиться во Владимире. И вот, наконец, они отбыли из Киева – ветреным, пасмурным февральским утром.
* * *
Патрикий ёжился, вспоминая как тащились весенними дорогами, застревая в тающих мартовских снегах, как переправлялись на утлых дощаниках [15] через только-только вскрывшуюся Оку…
А через три недели после праздника пресветлой Пасхи поезд нового русского митрополита торжественно въехал в Москву – под радостный звон всех московских колоколов. [16]
Там Патрикий видел великого князя Василия Дмитриевича – невысокого, поджарого, в красном, низко подпоясанном кафтане. Запомнилось лицо князя – умное, властное, с аккуратной недлинной бородкой, раздвоенной на конце.
Москва понравилась.
Встретила гостеприимно, шумно, хлебосольно. Пахла едва подсохшей апрельской грязью и горячими калачами. Радовала глаз зелёной дымкой только проклюнувшейся листвы. Восхищала резными белокаменными палатами. Удивляла несметными стаями чёрных крикливых галок – на крестах многочисленных московских церквей.
И лица! У москвичей были совсем другие лица. Не замечал в них Патрикий шляхетской гордости, того надменного, плохо скрытого пренебрежения. Самые знатные бояре не чинясь, становились на колени, испрашивая благословения у нового русского митрополита. Москва смотрела на нового владыку с благоговением, надеждой и искренней радостью.
В Москве же узрел Патрикий фрески знаменитого здесь, на Руси, земляка – Феофана.
Сжав губы, бледный – то ли от волнения, то ли от бессонницы, много месяцев мучившей его, не успевавшего переварить, осмыслить бесконечную череду новых впечатлений, – смотрел Патрикий на написанные Феофаном тёмные, страстные, почти гневные лики святых. На пронзительные вспышки света, резкими ударами падающими на лики, руки, одежды… В этих образах билось, рвалось наружу предчувствие конца…
Потрясённый, смущённый Патрикий, глядя на фрески, думал. О конце света. О подвижничестве. Об испытаниях, которые посылает Господь.
И отчего-то стыдился – слабости и ломоты в суставах от волглого весеннего воздуха, несварения от непривычной желудку пищи, какой-то совсем уж детской тоски – по сладкой вяленой дыне и сизым смоквам…
Но дни становились всё длиннее и теплее, воздух – легчал. Пришла благодатная, в белой кипени яблонь, в душистых фиолетовых гроздьях сирени поздняя весна. А вслед за цветущей весной – привольное, широкое, дышащее сине-голубым простором русское лето.
Вечно печальный, бледный грек повеселел. Отпустила ломота, прошла бессонница.
Он уже по-новому внимал Патрикий утреннему птичьему гомону, вдыхал аромат ржаного хлеба, всматривался в плывущие мимо дороги силуэты здешних, рубленых «в обло», сельских церквей с крутыми свесами кровли и чешуйчатыми главками на тонких шейках, беззащитно и трогательно вытянутыми в небо.
Скоро конец странствию, думал он с тихой, умиротворённой радостью.
До Владимира и впрямь оставалось полдня пути.
В торгу
– Нынче, нынче уж приедут!
Отец Варсонофий, пыхтя, с раннего утра семенил по владычному двору, окликая забеганных, взмыленных служек. Как же, сам Фотий, новый митрополит всея Руси, к ним во Владимир прибыть должен! С клиром [17] , со свитою… Всё нужно подготовить наилучшим образом, – чтоб доволен остался владыка, чтоб не прогневался…
Вот ключник и в хлопотах весь, уже с ног сбился! Лысину блестящую от пота поминутно платком утирает. На рынок, за свежей провизией для обеда по случаю встречи владыки, – сам отправился. Никому это важное дело доверить не решился – приправ, вина греческого купить нужно…
Вздыхал по дороге – кому тут доверишь, себе – то не всегда доверять можно…
* * *
Рынок во Владимире большой, богатый, кипит, народом полнится. Чего и кого тут только нет. Красный, кожевенный, скобяной товар, и седельная упряжь, и тележный ход, и тёс, и горшки да плошки в гончарных рядах, а в бондарном – дубовые кадки для солений, липовые бочки – для мёда…
Купцы, высовываясь из дощатых лавок, ловят за полы, зазывают к себе. Прохаживаются молодцы-разносчики, покрикивают, держат кто шесты с лаптями, кто – лотки с подовыми пирогами. Сытный дух поднимается от горячих, укрытых ветошью пирогов.
А там – за калашным рядом, – овощи, ягода в решетах, ещё дале – рыба… Вот, рыбки-то бы к обеду взять нехудо…
Вдруг – сердце ёкнуло. Увидел отец Варсонофий фигуру знакомую. Ходит меж рядами человек, лицо каменное, глазом зыркает. Вырядился в рясу монашескую, а глаз-то колючий, острый. Пытливый глаз.
Да это ж Карамышев, Степан. Он, точно он! И шрам под подбородком приметный – кто может и не заметит, а ключник ростом не вышел, телом округл, пузат слегка, плечистому детине Карамышеву в пуп дышит, в жёсткое, совсем не иноческое лицо – снизу смотрит.
Чего ему тут надобно? Чего высматривает? Боярин беглого нижегородского князя Даниила Борисовича по Владимиру без тайной надобности, без злого умысла разгуливать не будет… И подумать боязно…
Карамышев тоже заметил ключника, сверху в упор поглядел, словно пригвоздил тяжёлым взглядом. У Варсонофия душа в пятки и ушла.
Смутился, заюлил, забормотал незнамо зачем, словно оправдывался:
– Да вот, к владычному столу рыбки подороже, да зелени, да…
– Значит, будет сегодня? – понизив голос, перебил его Карамышев.
– Ожидаем, с радостью и благоговением! – с готовностью закивал ключник.
Карамышев надменно поднял бровь:
– С радостью, говоришь?
Нависая над низкорослым ключником, нахмурился, зыркнул по сторонам, пошарил в рукаве и вложил в пухлую потную ладонь увесистую продолговатую гривну-новгородку:
– Меня не видел, ясно?
Ключник так и обмер, с серебряной новгородкой, зажатой в мягком кулачке. Точно – соглядатай!
Поскорее хотел гривну убрать с глаз долой, и тут ему снизу, из-под наброшенной на пустые корзины рогожи чёрт высунулся. И рожа чумазая чёрта этого будто ему давно знакома. Смотрит, на него ключника смотрит, на гривну эту, чтоб её, белки таращит…
Лицо у ключника пятнами пошло, перед глазами поплыло всё. Весь в поту ключник, привалился к прилавку, ноги как ватные… Открыл глаза – нет никого.
Уф, чего только не примерещится на жаре да со страху-то.
А страх его, ключника, уже который день не отпускает – скоро-скоро отвечать придётся, куда ушли запасы, и на какие надобности растрачена казна владычная.
«Вот ежели только что случится неожиданное…»
Ох, сам даже испугался отец Варсонофий мыслей своих неправедных. Но ежели всё-таки что – пожар какой, или набег, не приведи Господь, можно было бы списать все недостачи, да убыли из казны…
Ох, неладное в голову полезло… Кое-как в себя пришёл, поднялся, вытер лысину. Прикрикнул на помощника, что тащил корзины, чтоб поторапливался, да с базара поскорее засеменил, отдуваясь и фыркая.
Кроме встречи митрополита сегодня у него ещё одно дело неотложное наметилось.
* * *
Чёрт меж тем выпростал руки-ноги из рогожи, вылез из-под прилавка, утёрся рукавом, шмыгнул носом и прочь зашагал. Никакой он не чёрт, конечно, а просто мальчишка, грязью слегка измазанный.
* * *
Ключник, помощника с корзинами на кухню отправив, сам к наместнику поспешил, посоветоваться. Всё ж таки смутно на душе было. Хотелось беспокойство своё с Юрием Васильичем Щекой, наместником владимирским, разделить.
И на тебе – только пришёл ключник к нему на широкий двор, а Щека-то уже готов к отбытию. Стоит у резного крыльца – утробистый, грузный, краснорожий, в сапогах высоких, по-походному одетый, а к нему коня осёдланного отрок подводит.
В свою вотчину собрался, в Переславль, и дружина – с ним, а как же.
«Убегает!» – подумалось. Тоже, поди, не слишком рад приезду владыки – прихватил, грехом, и наместник кусок митрополичьих вотчин.
«Доложу, и грех с души, пущай сам решает, что делать – тревогу бить и в Москву за помощью слать, или…»
На носочки встал, шепнул на ухо дородному Юрию Васильевичу про Карамышева. Всё как есть выдохнул про утреннюю встречу. Мол, видел в торгу Карамышева, не иначе – соглядатай, и прочая.
Только про гривну позабыл сказать. И о личном разговоре с соглядатаем – умолчал. Да и про чёрта примерещившегося не стал сообщать… Последнее вообще к делу не относится, пожалуй.
Щека выслушал. Даже бровью не повёл. Отмахнулся якобы беспечно. Пробасил из утробы своей объёмистой, как из бочки:
– Привиделось! Откуда ему здесь быть-то! – и на коня взгромоздился. А у самого зажглось в лице что-то.
Понял ключник, что Щеке не терпится поскорее Владимир покинуть вместе с дружиною, а там – будь, что будет!
– Бог не выдаст, свинья не съест, – неожиданно успокоил себя ключник, и поспешил вернуться к своим хозяйственным хлопотам.
Да опять ему чёрт примерещился! Тот же самый.
Тут уж отец Варсонофий не сплошал. Откуда только прыть взялась – скакнул, всем тучным телом вздрогнул, а чёрта за руку схватил. Тот рванул было, да от ключника, может и убежишь, а вот от наместниковых кметей – трудновато. Скрутили чертяку.
Велел плеснуть ему в лицо воды из ковша. Раз, другой. Грязь сошла, и понял ключник, что не зря лицо этого чёрта ему знакомым показалось.
– Ах ты вор приблудный, – завопил ключник, – попался наконец! Думал, сгинул он давно, ан нет! Опять явился! Вот такие вот черти… митрополичье добро и порастащили! А мне – отвечать! – В затвор его!
И посеменил насчёт обеда распорядиться.
А с чёртом этим некогда возиться. Пусть посидит пока. После приезда митрополита разберёмся.
Прибытие
Прибыв во Владимир, Фотий нашёл владычное хозяйство запущенным. За три с половиной года после смерти прежнего владыки – разворовали изрядно.
Поделился заботой с Патрикием. Посетовал – прежде остального придётся заняться столь мирским делом, как восстановление митрополичьих угодий.
Ключи от кафедрального владимирского собора Успения Пресвятой богородицы владыка Фотий, ни минуты не сомневаясь, вручил своему иерею. Вверил Патрикию все хранимые здесь сокровища: дорогую утварь, церковные сосуды, сверкающие золотым шитьём ризы, – и среди прочих – драгоценный саккос [18] , привезённый владыкой из Византии.
Патрикий принял должность ключаря не без трепета. Древний Владимирский собор восхитил его величавой стройностью снаружи, и удивительными росписями – внутри. Долго вместе с владыкой рассматривали они не столь давно написанные фрески, любуясь их мягкой, проникновенной, умиротворяющей гармонией…
Увиденное в храме смягчило, успокоило разгневанного не на шутку Фотия. Владыка с искренним интересом стал выспрашивать о сотворивших сие художество иноках [19] Рублёве и Данииле Чёрном, дивясь таланту русских мастеров.
Патрикий же, застыв в молчании, воззрился на фреску Страшного Суда.
Вместо приводящих в трепет адских мучений, уготованных грешникам, перед ним была картина, исполненную гармонии и согласия.
Вот Спаситель, грядущий в мир, – в золотых одеждах, сияющих на глубоком синем фоне. Хитон его развевается, ведь Христос спешит – спешит к тем, кто ждёт его. Вот восседают на двенадцати престолах апостолы, исполненные благородства и неземной мудрости, согласно беседуя с ангелами…
А где же Антихрист? Где страховидное чёрное чудовище – с рогами, копытами? С дымом из гневно раздутых ноздрей? Где сгусток всемирного зла, каким обыкновенно изображают Антихриста иконописцы?
Ах, верно, вот это – он… Невзрачен. Неприятен. Серое существо, напоминающее гиену, скорее гадливое, чем страшное.
Иерей брезгливо поморщился. Передёрнул плечами, отвёл глаза. Задумался…
Но ведь и в самом деле: не страх перед грехом, но – отвращение! Вот что хотел передать художник! – И грек согласно кивнул, повторяя про себя слова из Послания к Римлянам святого апостола Павла – «…отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру».
Да-да, так и должно быть! Ни тени страха. Только – тихий благостный свет, только радость ожидания… В голове иерея зазвучали возглашаемые на каждой Литургии слова: «Ожидаем доброго ответа на страшнем Судище Христове».
Доброго ответа…
С трудом оторвавшись от созерцания плавных, текучих, словно поющих контуров, от мягкой благодати светоносных чистых красок, Патрикий поспешил проводить владыку: Фотий намеревается нынче же вечером отъехать в загородное владычное поместье, выстроенное еще Киприаном. В Сенегу, на Святое озере собрался. Там прежний митрополит когда-то поставил церковь Преображения Господня, и, говорят, часто живал там – любил лесные пустынные места…