Фотий уехал, Патрикий остался.
Распрощавшись, иерей вернулся в храм, думая о том, что теперь отвечает и перед владыкой, и перед самим Господом за сохранность этого удивительного, уже полюбившегося ему собора.
И вновь залюбовался этими ч у дными росписями, убеждавшими лучше всяких слов, что поистине – «совершенная любовь изгоняет страх».
В затворе
Глеб сидел в затворе и думал.
Не о том, что попался по-глупому. И даже не про Варсонофия этого, чтоб ему!..
Первым делом о другом сначала подумалось. О том, что сбежать из-под замка не так уж трудно. Луша как-то обмолвилась – если ты не прикован, не привязан накрепко, если тело твоё свободно от связей с материальными предметами – просто покидай это время. Возвращайся в будущее.
Если умеешь возвращаться…
Глеб вроде умел. Во всяком случае, близнецы были в этом уверены. В отличие от самого Глеба.
Но дело было даже не в умении. Дело было в том, мог ли он вот так всё бросить и сбежать…
Что бросить? Да всё! И всех – кого знал, с кем подружился, к кому привязался… На произвол судьбы, на произвол истории, ага, – взять и бросить… И это – теперь, когда ему открылся реальный шанс всё-всё изменить!
* * *
Утром, на рынке, как увидел этого, высокого, в монашеской рясе, – словно кипятком обожгло. Взгляд этот, ухмылка – знакомы показались. Глеб струхнул, с перепугу обратно под рогожи забился – вдруг этот остроглазый его узнает. Потом уж сообразил – дядька этот его, Глеба, ещё даже и не видал ни разу. Беда-то позже случилась. Да и что за дело взрослому до какого-то мальчишки…
А видел он этого человека со свербящим взглядом из-под насупленных бровей – там, на заполненном татарвой владычном дворе, когда… Когда он старика немощного саблей насмерть полоснул.
Глеб тогда от ужаса даже и в ум не взял – чего это он, русский на вид, своего же – саблей!.. А татарам ухмыляется, кивает, будто они с ордынскими – друзья-сообщники.
Но выходит и правда – сообщники?
Глеб прямо взмок весь под пыльной рогожей – то ли от жары здешней, то ли от этого внезапного открытия.
Это же шпион, не иначе! По сторонам зыркал, ключника расспрашивал о чём-то. Глеб не очень разобрал, про митрополита что-то.
А ключника-то Глеб сразу признал. Ничего ему не делается, всё такой же… Только брюшко подросло, да лысина увеличилась. Не добрый он, этот Варсонофий. Противный и жадный. У остроглазого деньги взял. Наверняка, за молчание…
Выходит, ключник-то – предатель!
Скоро, значит, налетят!!! Наверняка – внезапно. Потому что не похоже, что владимирцы о чём-то таком подозревают. Всё тихо, мирно…
Глеб заёрзал – нужно срочно предупредить! Предупреждён – значит вооружён!
Только кого предупреждать-то? И что он скажет?! И кто ему поверит?!
Тут он слегка растерялся. Тем не менее, вылез из-под рогожи и к наместнику побежал – поглядеть, как там дружина. Была у него тайная надежда – а вдруг готовятся? Вдруг уже донеслась весть? Вдруг в этот раз – всё по-другому будет?..
* * *
Ну и добегался – в затвор попал. О дайте, дайте мне свободу! Но – здесь, а не в будущем. Обратно вернуться и снова так же поднырнуть, чтоб прямо накануне набега тут оказаться – ещё фиг получится. Он тот ещё мастер-ныряльщик… Благоразумнее не дёргаться и не искушать судьбу очередными нырками. Нужно просто ждать удобного случая и думать. Думать и ждать.
И он стал думать, что скажет митрополиту.
Вот приведут его к владыке, а он ему всё и выложит. Он ведь человек будущего, так что не постесняется, выскажет всё – уверенно, убедительно так всё расскажет. Что видел шпиона – соглядатая по-здешнему, что за митрополитом – охота, что набег задумали, что разорят всё, разграбят и пожгут, и будут визжать в смертном страхе убегающие от насильников девки, и будут всадники с гиканьем, одним взмахом кривой сабли рубить разбегающихся владимирцев с плеча – напополам, от шеи и до… до…
Глеб облизал пересохшие губы. Надо бить тревогу, собирать людей, слать за помощью, наместника с дружиной вернуть, пока далеко не уехал!!!
* * *
Меньше всего на свете он хотел бы, чтоб пережитое тогда повторилось.
Но он вернулся сюда вновь: здесь остались те, кого он успел узнать и полюбить, и он не мог их так просто оставить.
Он хотел попасть в прошлое ровно за сутки до набега – и попал! Он рисковал промахнуться, но всё получилось.
Это было хорошо. Просто отлично.
Но он сидел взаперти. И это сводило на нет все усилия.
Так стоила ли игра свеч?! Стоило ли из пасмурного, но тихого ноябрьского утра нырять – в жаркое, тревожное, смертельно опасное лето?
Незамеченным проскользнуть через КПП – ведь он без шапки, и чем позже начнутся по этому поводу разборки, тем и лучше, разумеется. Снять шинель, фланку, брюки, быстро переодеться в синюю рабочую робу и такие же штаны, в которых они обычно ходили в училище. Так и не позвонить Тоне, потому что – ну как назло! – деньги на счету неожиданно кончились, а он сразу и не заметил. Посидеть немного в тихой и пустынной рекреации – никто из ребят с каникул ещё не вернулся, и решить, что откладывать погружение – глупо.
Стоило ли впопыхах, так и не дозвонившись Тоне, отправиться сюда, чтобы попасть в затвор?
У него не было ответа. Он просто сидел и слушал – заливистый лай собак на владычном дворе, конский топот и ржание, скрип колёс, шум голосов.
Митрополит прибыл, не иначе…
* * *
…Вот уж зазвонили колокола к вечерне, издалека были слышны звоны владимирских церквей, а почти над головой гудел красавец-колокол Успенского собора. Вот стали слышны из открытых дверей храма красивые, мужественные, суровые голоса певчих.
Глеб представлял себе, как мерцают огни множества свечей, как клубится кадильный дым, как у дверей храма толпится простой народ – истово крестясь, кланяясь в пояс и периодически вытягивая шеи, чтоб получше разглядеть нового митрополита – все желающие, наверняка, не вместились внутрь.
…Многолюдная служба кончилась, и владимирцы, натягивая шапки и переговариваясь, потянулись из храма по домам. А он всё сидел. Время шло, старилось, неумолимо двигалось к роковой черте… Если бы он умел его удержать… если бы он был повелителем времени !
Но он всего лишь мальчишка…
Долбиться в дверь было бессмысленно – он уже себе все кулаки отдубасил, орать – тоже… Тянулся длинный летний вечер.
…Нападут на город днём. Ленивым, сонным, жарким июльским полднем. Это будет завтра.
Впереди были ещё целая ночь, и – утро… Неужели всё это время он, как дурак, просидит здесь?! И ничего-ничего не сможет изменить?!
Он прижался щекой к щели, пытаясь разглядеть получше, что происходит снаружи и вдруг в толпе людей увидел знакомое девичье лицо.
Аксинья! Вытянулась, повзрослела. Надежда вспыхнула и – погасла… Звать-то её бессмысленно – она же глухая, всё равно не услышит…
Девочка, меж тем, пошла – как всегда! – поперёк людского потока. И – как раз к нему!
Остановилась в двух метрах от щели, и стояла, переминаясь с ноги на ногу и рассматривала что-то наверху, там, над головой. Глебу были видны только её худые босые ноги и жалобное кошачье мявканье. На кошку какую загляделась, что ли?
Он просунул в щель ладонь и помахал, как смог. Не видит. Всё наверх куда-то смотрит.
Глеб втащил руку обратно. Стоял, лихорадочно соображая, ладонью машинально потирая содранный и заклеенный ещё дома лейкопластырем локоть. И тут его осенило.
Он безжалостно, одним рывком сорвал лейкопластырь, не обращая внимания на то, что по локтю тут же поползла мокрая тёплая струйка, скрутил пластырь в тугой твёрдый комок, сложил пальцы колечком, как для щелчка, прицелился. И – виртуозно запулил комок сквозь щель – прямо ей в лодыжку попал! Чпяк!
Она почесала ногу, потом присела, долго вертела комок пластыря в руках, наконец, встала и… Ох, куда же ты, дурёха!
Пропали из вида Аксюткины босые ноги… Ушла?!!
Глеб чуть не завыл от досады.
Но тут на щель надвинулась какая-то тень. В каморке стало темно.
Глеб тоже приник к щели и разглядел любопытный блестящий Аксюткин глаз. Он тут же понял, что ей внутри его узилища ничего не видать. Это снаружи светло. А тут – полумрак, ничего не разберёшь.
Тогда он осторожно протиснул в щель свою ладонь, сложил пальцы «собачкой», и помахал мизинцем так, будто собачка лает, открывая рот. Или пасть, что там у неё, не важно.
Сердце билось. Вспомнит ли? Узнает ли??? Столько времени прошло…
Он почувствовал робкое, ласковое прикосновение тонких девичьих пальцев – девочка осторожно погладила «собачку».
– Вспомнила! Поняла! – обрадовался Глеб.
Тут Аксинья порывисто стиснула его ладонь, потом выпустила руку и… исчезла.
Жив, жив, курилка!
Солнце село. В затворе стало совсем темно. Утомлённый ожиданием и неизвестностью, Глеб задремал.
Проснулся он от негромкого металлического позвякиванья. Кто-то, шёпотом поругиваясь, ковырялся в замке.
– Эй, кто тут?
– Это я, Прохор!
– Прошка? Ты??? – Глеб аж поперхнулся на радостях, закашлялся. – Ты как здесь? Слушай, выбраться бы мне отсюда! И поскорее! Тут такое готовится…
– Тихо, не гомони. Поскорее – никак. Хитрый замок-то попался.
Скрежет на какое-то время стих. Глеб прислонился к двери, прислушался. Тишина.
Вдруг прямо в ухо ему щёлкнуло и дверь, оглушительно скрипнув давно несмазаными петлями, распахнулась. Глеб вывалился из своей тюрьмы и пребольно ткнулся носом в ключицу какому-то плечистому детине. Охнул, поднял голову – так это ж Прошка!
Отрывисто и зло залаяла собака. Удивляться было некогда.
– Быстрее! – Прошка схватил Глеба за руку и потащил со двора.
* * *
Вокруг была волшебная светлая летняя ночь. Сухая, нагретая за день дорожная пыль отдавала тепло. Мерцали дальние зарницы.
Прошка привёл Глеба в кузницу. Они тихо вошли внутрь, проскользнув сквозь приоткрытую щель больших деревянных ворот. Спотыкаясь в темноте о куски железа, пробрались в угол. Глеб устроился на одном из деревянных чурбаков. Прошка на ощупь нашарил в темноте огниво, и принялся ловкими, привычными движениями ударять кремнём о железное кресало.
Глеб ждал молча. Искры летели на трут, потом от них разгорелся мерцающий огонёк на конце длинной сухой щепы, и Глеб с каким-то стыдом и сожалением подумал, что так и не выучился толком пользоваться этим нехитрым инвентарём.
Прохор тем временем закрыл трутницу, вставил трещащую лучину в светец, вбитый в стену. Огненные искры с шипением падали в деревянную лохань с водой.
– Спасибо, друг, выручил, – сказал Прошке Глеб, глядя на лицо возмужавшего приятеля сквозь красноватый дым. – Так бы сидеть мне там до самого… – хотел сказать «набега», да сразу не выговорилось, – до завтра…
Прошка только улыбнулся во весь свой щербатый рот.
Глеб огляделся. Чёрные от копоти бревенчатые стены с развешанным по ним инструментом, узкое горизонтальное окошко, огромная закопчённая печь у противоположной стены, в центре – побитая, зазубренная железная наковальня на огромном старом пне, стянутом ржавым железным обручем. На земляном полу валялись старые подковы, кувалды и какие-то совсем непонятные железные штуковины.
– А ты что же, Прошка, не в артели?
Раздавшийся в плечах и оказавшийся теперь на голову выше Глеба, Прохор ссутулился, пробасил печально:
– Кого там… оставили меня тогда. С собой не взяли.
– Да как же? Ты ж мастером хотел стать, старался, делал всё как велели, не то что Дёма этот.
– Ага! Да только, понимаешь, оказалось, вроде как я цвет – не вижу…
– Как это?
– Ну, говорят – тебе что кармин, что охра – всё едино, как тебе, такому, художеством заниматься? Вот я и остался…
– Да как же, Прошка, ты ж хотел? Ты ж это… рисуешь здорово! Ерунда какая-то. Вот это – какой цвет? А? – и Глеб ткнул пальцем в зашипевший красный уголёк, упавший с лучины в корытце с водой.
Прошка насупился.
– А такой… Вон, такой же – и Прошка ткнул пальцем на покрытую ржавчиной буро-коричневую кувалду…
– Шутишь?
– Да кого шучу! Не шучу я, – осипшим от обиды голосом зло сказал Прошка.
– Эх! Значит ты – дальтоник. Надо же… – и Глеб посмотрел на Прошку с сочувствием.
– Кого?
– Кого-кого. В скульпторы тебе надо тогда. Ну, в эти, в резчики! – быстро поправился Глеб. – По камню резать, понимаешь? Там цвет не обязательно различать!
– Не-е, кого уж теперь! Я теперь по кузнечному делу… – и Прошка гордо выпрямился. – Кто бы тебе замок-то открыл? Резчик, что ли? А кузнец – он по железу мастер!
Глеб мигнул. Возразить было нечего.
Прохор поскрёб затылок, нахмурился, спросил озабоченно:
– Голодный, небось?
– Голодный. Они про меня забыли, верно. За весь день поесть не принесли.
Прошка понимающе кивнул, пошарил где-то на верстаке у окна, достал узелок с куском пирога, развязал торопливо, и глядя, как Глеб жуёт, стал рассказывать.
– После вечерни Аксинья ко мне прибежала. Глаза – во, как две плошки, руками машет… И так вот пальцы складывает… – Прошка попытался сложить пальцы так же, как Аксинья, но у него не вышло. Он махнул рукой, ухмыльнулся добродушно. – Это она мне, дурочка, твою собачку показывает. Ну, которой ты её научил, помнишь, нет? И зовёт, за рукав тащит. А я понять не могу, чего это она… Потом уж вспомнил. Как ты пропал-то, она первое время всё плакала, искала тебя, ждала. И всё собачку показывала – пальцы вот эдак-то сложит, и ладошку свою всем протягивает, будто просит, али спрашивает – где мол, ты, куда подевался? А потом сама на неё посмотрит, на руку-то свою, да и заплачет…
Глеб даже жевать перестал. Так и замер с куском за щекой.
– Ешь давай, чего ты, – успокоил его Прошка. – Когда было-то! Два лета минуло.
Глеб смотрел на взрослое, совсем теперь непохожее на шанежку, скуластое лицо Прошки с пробивающимся пушком над верхней губой, с загустевшими бровями, на всё тот же нос картошкой, на широкие плечи, сильные руки, слушал его негромкий басок…
– Куда ж ты, Глебка, тогда пропал-то? Мы, как пчёлы-то налетели, туеса побросали и дёру. Ух и покусали нас тогда. Дёма весь заплыл. – Прошка ухмыльнулся. – Да и я тоже – одним глазом только смотреть-то мог… Потом уж ходили – аукали, тебя искали. Так и не нашли. Думали, ты вовсе сгинул. Дёма потом наплёл, что тебя леший утащил… А ты, гляди-ко, – жив, курилка! – И Прошка протянул руку, чтоб поправить наполовину прогоревшую лучину своими большими сильными пальцами.
Глеб улыбнулся, мгновенно вспомнив, как играл с Прошкой и другими ребятами, передавая курящуюся лучинку из рук в руки и напевая: «Жив, жив курилка! Жив, жив, да не умер. А у нашего курилки ножки долгеньки, душа коротенька». И внутри всё замирало, и весело было и страшно одновременно, и сердце билось громко – гори курилка, гори, не гасни. Нет, только не у меня, только не у меня… Ведь у кого лучинка в руках погасла – тот выходит из игры.
* * *
Глеб со вздохом подобрал с тряпицы крошки, поблагодарил Прохора за скромный ужин. Раздумывая, как бы половчее объяснить всё другу, задумчиво вытер рот, сосредоточенно свернул тряпицу. Решился, наконец.
– Прохор! – серьёзно сказал он. – Завтра – татары налетят!
– Кого татары? – разинул рот Прошка. – Куда налетят?
– На Владимир. Ордынские нападут. Надо что-то делать! Обороняться надо!
Прошка икнул остолбенело.
– Откуда знаешь?
– Знаю. Наверняка знаю. Завтра днём. Фотий им нужен. Надо предупредить митрополита…
– Так владыка ещё с вечера уехал! В митрополичьи угодья, в Сенегу. Я сам видал, как он в возке крытом мимо проезжал. Там, в лесах да в болотах спрятаться легко будет. А вот людей-то владимирских защитить некому… Града нет, почитай… И наместник с дружиной вчера из города ушёл! Ух, мать честная! Пойду-ка я кузнеца будить, всё одно светает. А ты меня тут подожди.