— Осторожней, его бедная рука! — Сантэн пыхтела под тяжестью, когда они поднимали Майкла и усаживали в коляску мотоцикла. — Не сделайте ему больно!
Майкл с блаженной улыбкой на бледном лице растянулся на мягком сиденье.
— Будьте покойны, мадемуазель, этот счастливчик сейчас вне власти боли.
Эндрю обошел машину, чтобы сесть за руль.
— Подождите меня! — воскликнул врач; они с графом выходили, поддерживая друг друга, и как-то боком спустились с лестницы.
— Садитесь, — пригласил Эндрю, и с третьей попытки «Ариэль» [22]выпустил облако синего дыма и взревел.
Врач устроился на заднее сиденье за Эндрю, а граф сунул в боковой карман лорда две бутылки кларета.
— От холода, — пояснил он.
— Вы достойнейший из людей! — воскликнул Эндрю и выжал сцепление; «Ариэль» с ревом проделал крутой разворот.
— Позаботьтесь о Майкле! — крикнула Сантэн.
— Моя капуста! — закричала Анна, видя, что Эндрю катит прямо через огород.
— Б bas les boches! — взревел граф и незаметно еще разок приложился к бутылке с кларетом, прежде чем Сантэн успела ее конфисковать и отобрать ключи от погреба.
* * *В конце длинной подъездной дороги, ведущей к шато, Эндрю притормозил и на небольшой скорости присоединился к жалкой процессии, тянущейся со стороны гряды по грязной, в рытвинах главной дороге.
Мясницкие фургоны, как повсеместно называли машины медицинской службы, были тяжело нагружены жертвами возобновившегося немецкого обстрела. Они проезжали по грязным лужам, и носилки внутри покачивались и подпрыгивали на каждом камне.
Кровь раненых на верхних ярусах пропитывала повязки и капала на лежащих внизу.
По обочинам шли небольшие группы ходячих раненых; с впопыхах наложенными повязками, с бледными от страданий лицами они цеплялись друг за друга в поисках поддержки.
Начиная быстро трезветь, врач слез с заднего сиденья мотоцикла и выбрал самых тяжелых из ходячих. Одного пристроили на заднее сиденье, одного верхом на бак с горючим перед Эндрю, а третьего в коляску с Майклом. Врач бежал перед перегруженным «Ариэлем», проводя мотоцикл через ямы с грязью. Когда добрались до полевого госпиталя в домах на краю деревни Морт-Омм, он был совершенно трезв. Он помог слезть раненым и повернулся к Эндрю.
— Спасибо. Мне эта передышка была необходима. — Он взглянул на Майкла, по-прежнему сидевшего в коляске. — Присматривайте за ним. Ему требуется уход.
— Да Майкл всего лишь легко ранен.
Но врач покачал головой.
— Усталость после боя, — сказал он. — Шок после обстрела. Мы еще не вполне это понимаем, но, похоже, у каждого есть предел выносливости, сверх которого не вытерпеть. Сколько он летает без перерыва? Три месяца?
— С ним все будет в порядке, — свирепо ответил Эндрю, — выдержит. Он, словно защищая, положил руку на раненое плечо Майкла, вспоминая, что с последнего отпуска молодого человека прошло уже полгода.
— Посмотрите на него, все признаки истощения. Худой, как жертва голода, — продолжал врач, — дергается, вздрагивает. И глаза… Ручаюсь, у него бывают случаи несуразного, алогичного проведения, приступы мрачности чередуются с диким возбуждением. Я прав?
Эндрю неохотно кивнул.
— Он называет неприятеля гнусными паразитами и расстреливает из пулемета выживших при падении немецкого самолета, а в следующий миг утверждает, что это благородный и доблестный враг; на прошлой неделе он ударил недавно прибывшего пилота, который назвал немцев гуннами.
— Безрассудная храбрость?
Эндрю вспомнил сегодняшнее нападение на аэростаты, но оставил этот вопрос без ответа.
— Так что же делать? — беспомощно спросил он.
Врач вздохнул, пожал плечами и протянул руку.
— До свидания и удачи, майор.
Отвернувшись, он сразу начал снимать куртку и закатывать рукава.
У входа в сад, перед самым расположением эскадрильи, Майкл неожиданно приподнялся в коляске и с торжественностью судьи, провозглашающего смертный приговор, объявил:
— Сейчас меня вырвет.
Эндрю затормозил и повернул голову Майкла, поддерживая ее.
— Такой прекрасный кларет! — жалобно сказал он. — Не говоря уж об отличном коньяке «Наполеон». Если бы это можно было как-то спасти!
Шумно облегчившись, Майкл упал в коляску и все так же торжественно заявил:
— Хочу, чтобы ты знал: я влюблен.
Голова его запрокинулась, и Майкл снова погрузился в беспамятство.
Сидя на «Ариэле», Эндрю зубами вытащил пробку из бутылки кларета.
— Тогда определенно требуется тост. Давай выпьем за твою настоящую любовь. — Он протянул бутылку бесчувственному телу рядом с собой. — Не желаешь?
Он сам выпил и, опустив бутылку, начал неудержимо и необъяснимо всхлипывать.
Эндрю попытался сдержать слезы — ведь он не плакал с шести лет, но потом вспомнил слова молодого врача: «несуразное, алогичное поведение», и слезы одолели его. Они катились по щекам, и он не пытался вытереть их.
Шотландский лорд сидел на мотоцикле, вздрагивая от невысказанного горя.
— Майкл, мальчик мой, — шептал он. — Что с нами стало? Мы обречены, у нас нет надежды. Майкл, ни у кого из нас нет надежды.
Он закрыл лицо руками и заплакал так, словно у него оказалось разбитым сердце.
* * *Майкл пришел в себя от стука оловянного подноса, который Биггз поставил рядом с его складной койкой.
Он застонал, пробуя сесть, но боль в плече уложила его обратно.
— Который час, Биггз?
— Начало восьмого, сэр. Прекрасное весеннее утро.
— Биггз, ради Бога, почему ты меня не разбудил? Я пропустил утренний патруль…
— Нет, сэр, — успокаивающе сказал Биггз. — Нам запретили вылеты.
— Запретили?
— Приказ лорда Киллиджерана, сэр. Не взлетать до особого приказа, сэр.
Биггз насыпал в какао сахар и принялся размешивать.
— Как раз вовремя, если мне позволено будет заметить. Мы совершали вылеты тридцать семь дней без перерыва.
— Биггз, почему я так ужасно себя чувствую?
— По словам лорда Киллиджерана, на вас совершила опасное нападение бутылка коньяка, сэр.
— Перед этим я сбил огромную летающую черепаху, — начал припоминать Майкл.
— Размазали ее по всей Франции, сэр, как масло по хлебу, — кивнул Биггз.
— Мы их сделали, Биггз! Обоих сволочей! Надеюсь, мы в выигрыше, Биггз? Ты не проиграл свои деньги?
— Мы неплохо заработали — благодаря вам, мистер Майкл.
И Биггз коснулся того, что еще лежало на подносе.
— Вот ваш выигрыш…
Он показал на аккуратную стопку из двадцати однофунтовых банкнот.
— Три к одному, сэр, плюс ваша ставка.
— Тебе положено десять процентов комиссионных, Биггз.
— Благодарю вас, сэр.
Две банкноты волшебным образом исчезли в кармане Биггза.
— Биггз, а что тут еще?
— Четыре таблетки аспирина с пожеланиями от лорда Киллиджерана.
— Он, конечно, на вылете, Биггз?
Майкл благодарно проглотил таблетки.
— Конечно, сэр. Они вылетели на рассвете.
— Кто его ведомый?
— Мистер Баннер, сэр.
— Новичок! — удрученно сказал Майкл.
— С лордом Киллиджераном все будет в порядке, не волнуйтесь, сэр.
— Конечно. А это что такое?
Майкл приподнялся.
— Ключи от мотоцикла лорда Киллиджерана, сэр. Он говорит, что вы должны передать графу его «салям», что бы это ни было, и глубочайшее восхищение молодой леди.
— Биггз… — Аспирин сотворил чудо, Майкл неожиданно почувствовал себя легким, беззаботным и веселым. Раны не саднили, голова не болела. — Биггз, — повторил он, — принесите мою парадную форму. Надо надраить медные пуговицы и сапоги, чтобы блестели.
Биггз ласково улыбнулся.
— Отправляемся с визитом, сэр?
— Конечно, Биггз, отправляемся.
* * *Сантэн проснулась в темноте и прислушалась к грохоту орудий. Они ее пугали. Она знала, что никогда не привыкнет к этой бессмысленной, безумной буре, которая с таким безразличием несет смерть и ужасные раны. Она вспомнила предыдущее лето, когда шато ненадолго оказался в зоне огня немецких батарей. Тогда им пришлось покинуть верхние этажи большого дома и переселиться под лестницу. К тому времени слуги давно покинули их, за исключением Анны, конечно. Крошечная комнатка, которую теперь занимает Сантэн, раньше принадлежала одной из горничных.
С тех пор как на них обрушилась буря войны, весь уклад их жизни решительно переменился. Хотя они и раньше не роскошествовали, как другие дворянские семьи в провинции, все же и у де Тири бывали званые обеды и приемы, они держали два десятка слуг. Сейчас они жили почти так же просто, как их слуги до войны.
Сантэн отмела дурные предчувствия, отбросила одеяло и босиком сбежала вниз по каменному полу узкого коридора. Анна уже была на кухне, подкладывала в печь дубовые поленья.
— Я уже думала подняться к тебе с кувшином холодной воды, — строго сказала она. Сантэн обняла ее и поцеловала, отчего Анна заулыбалась, и стала греться у печи.
Анна налила в медную ванну кипяток, потом добавила холодной воды.
— Прошу, мадмуазель! — приказала она.
— Ох, Анна, может, не надо?
— Живо!
Сантэн неохотно сняла через голову ночную рубашку и вздрогнула от холода. На предплечьях и маленьких круглых ягодицах выступила гусиная кожа.
— Быстрей!
Сантэн встала в ванну. Анна наклонилась и намочила фланелевую тряпицу. Методичными деловитыми движениями она обтирала тело Сантэн, начиная с плеч, проводя вниз по рукам, но при этом не могла скрыть любви и гордости, которые смягчали некрасивость ее красного лица.
«Девочка прекрасно сложена, хотя груди и зад, пожалуй, слишком маленькие». Анна надеялась придать им пышность с помощью хорошей крахмалистой диеты, как только снова будет легче доставать продукты. Кожа девочки там, где ее не коснулось солнце, была гладкая, цвета масла, но на солнце приобретала цвет темной бронзы. Анна находила его безобразным.
— Летом ты должна носить длинные перчатки, — недовольно ворчала она. — Смуглая кожа — фу!
— Быстрей, Анна.
Сантэн сжала свои намыленные груди и вздрогнула. Анна по одной подняла ей руки и промыла густые курчавые волосы под мышками.
Мыло длинными дорожками стекало по стройным бокам, на которых проступали ребра.
— Ой, полегче, — взмолилась Сантэн.
Анна критично разглядывала ее руки и ноги: слишком прямые и длинные, слишком сильные для благородной барышни, а все езда верхом, да бег, да пешие прогулки. Она покачала головой.
— Что еще? — спросила Сантэн.
— Ты поджарая, как мальчишка, у тебя слишком мускулистый живот, чтобы рожать. — Анна провела фланелью по телу. — Эй! Стой спокойно, если не хочешь, чтобы от тебя был запах, как от козла.
— Анна, а тебе нравятся голубые глаза?
Анна хмыкнула, заметив, куда сворачивает разговор.
— Какого цвета будут глаза у ребенка, если у матери они карие, а у отца дивно голубые?
Анна шлепнула ее фланелью по заду.
— Хватит! Твоему отцу такие разговоры не понравятся.
Сантэн не восприняла угрозу всерьез и мечтательно продолжила:
— Летчики такие смелые, правда, Анна? Должно быть, они самые смелые люди на свете. — Она заговорила решительно: — Быстрей, Анна. Я опоздаю и не смогу сосчитать своих цыплят. — Она выпрыгнула из ванны, роняя капли на каменные плиты пола, и Анна закутала ее в согретое у огня полотенце. — Анна, уже почти рассвело!
— Сразу возвращайся, — приказала Анна. — У нас сегодня полно дел. Своей безумной щедростью твой отец едва не довел нас до голода.
— Мы должны были накормить этих храбрых летчиков.
Сантэн быстро оделась и села на стул, чтобы натянуть сапоги для верховой езды.
— Не вздумай бродить по лесу…
— Тише, Анна.
Сантэн вскочила и побежала вниз по лестнице.
— И скорее возвращайся! — крикнула ей вслед Анна.
Нюаж услышал ее шаги и негромко заржал. Сантэн обеими руками обняла его за шею и поцеловала в бархатную серую морду.
— Bonjour, дорогой.
Из-под носа у Анны Сантэн стянула два куска сахара. Нюаж, пока она кормила жеребца, обслюнявил ей руку. Она вытерла ладонь о его шею, а когда повернулась, чтобы снять со стены седло, он мордой толкнул ее в спину, требуя добавку.
Снаружи было темно и холодно, и Сантэн повела жеребца легким галопом, наслаждаясь ледяным потоком воздуха в лицо; нос и уши у нее покраснели, глаза слезились. На вершине холма она остановила Нюажа и залюбовалась мягким свечением рассвета, глядя, как небо на горизонте приобретает цвет спелого апельсина. Позади в небе сверкала поддельная заря, создаваемая непрерывной пальбой артиллерийских батарей, но Сантэн отвернулась от нее и стала ждать самолеты.
Она услышала далекий гул их моторов даже сквозь грохот разрывов, и вот они появились на желтом рассветном небе, стремительные и прекрасные, точно соколы, и, как всегда, она почувствовала, что сердце забилось быстрее, и высоко поднялась в седле, приветствуя их.
Ведущая машина зеленая, с тигровыми пятнами отметок о сбитых врагах: безумный шотландец. Сантэн высоко подняла над головой обе руки.
— Лети с Богом и благополучно возвращайся! — выкрикнула она свое благословение, увидела на мгновение блеск белых зубов под нелепым беретом, и зеленая машина помахала крыльями и пролетела, поднимаясь к зловещим мрачным облакам, нависшим над немецкой передовой.
Сантэн смотрела, как они улетают; самолеты образовали боевой строй за ведущим. Ее охватила беспредельная печаль, ужасное ощущение своей неуместности, ненужности.
— Почему я не мужчина? — громко закричала она. — Почему не могу полететь с вами?
Но они уже исчезли из вида, и она направила Нюажа вниз с холма.
«Они все погибнут, — думала Сантэн. — Все молодые, сильные, красивые молодые люди; останутся только старые, искалеченные и уродливые». Далекий гром орудий подтвердил ее страхи.
— Мне хочется, о, как мне хочется!.. — сказала она вслух, и жеребец повел ушами, прислушиваясь, но она не продолжила, потому что сама не знала, чего хочет. Знала только, что в ней зияет какая-то пустота, которую непременно нужно заполнить, огромное желание чего-то неведомого ей самой, ужасающая печаль обо всем мире. Она оставила Нюажа пастись на небольшом поле за шато и на плече отнесла седло в конюшню.
Отец сидел за кухонным столом. Она небрежно поцеловала его. Полоска через глаз придавала ему лихой вид, хотя второй глаз налился кровью; лицо было рыхлым и отечным, как у ищейки, и пахло от него чесноком и перегаром от красного вина.
Как обычно, они с Анной дружески болтали, и Сантэн, садясь против отца с круглой кофейной чашкой в руках, неожиданно подумала, что отец и Анна — хорошая пара. И сразу удивилась, почему это не приходило ей в голову раньше.
Для нее, деревенской девушки, зачатие не было тайной. Вопреки первоначальным протестам Анны, она всегда настаивала на том, чтобы присутствовать, когда в гости к Нюажу приводили кобыл со всей провинции. Только она могла удержать рослого белого жеребца, когда он чуял кобылу, и успокоить достаточно, чтобы он мог завершить дело, не поранив себя или объект своей страсти.
Рассуждая логически, она пришла к выводу, что мужчина и женщина должны соблюдать те же правила.
Когда она принялась расспрашивать об этом Анну, та вначале пригрозила пожаловаться отцу и вымыть Сантэн рот со щелоком. Сантэн терпеливо настаивала, и, наконец, Анна хриплым шепотом подтвердила ее подозрения. Она через кухню бросила взгляд на графа, и лицо у нее было такое, какого Сантэн раньше никогда не видела, но теперь это становилось логичным и понятным.
Сейчас, глядя, как они разговаривают и смеются, Сантэн почувствовала, что все встает на свои места: тот случай, когда она, увидев кошмар, пришла в комнату Анны и нашла ее пустой; удивление, когда она, подметая спальню, обнаружила нижнюю юбку Анны под отцовской кроватью.
Только на прошлой неделе из погреба, где помогала графу ухаживать за животными в импровизированных стойлах, Анна поднялась с соломой, приставшей к спине и торчавшей из пучка на голове.
Это открытие лишь усилило одиночество Сантэн и ощущение пустоты. Она почувствовала, что совершенно одна, отрезана от мира и лишена цели, пуста и больна.
— Я пойду!
Она встала из-за кухонного стола.
— Ну нет, — преградила ей путь Анна. — А как приготовить обед? Твой отец отдал все, что у нас было, и, мадмуазель, вы мне поможете!