От пыли пахло лавандой.
Мама прятала мешочки с лавандой меж простынями, а еще в карманы шубы засовывала. И в ботинки тоже. В конце концов, весь шкаф, от антресолей до распоследней коробки пропах лавандой, и Юленьке стало казаться, что запах этот преследует ее.
А теперь он напомнил о доме.
Дома хорошо.
Там всегда понятно, что надо делать.
Потом лес закончился. Белые деревья убрали руки, и кости, к которым Юленька почти уже привыкла — во всяком случае, перестала шарахаться — исчезли. Вместо них пробилась серая жесткая трава. Она хрустела под ногами и рассыпалась на осколки. Небо, лишенное солнца, роняло белые капли. И Юленька подняла капюшон.
Теперь она видела лишь эту самую траву, осколки ее и ноги Алекса в высоких сапогах из черной кожи. Бьорн сказал, что это — шкура косатки, прочнее которой нет. И сапоги не сотрутся, не промокнут, хоть ты их целую вечность носи.
Бьорна было жаль, но маму и себя — жальче. Юленька даже поплакала, вытирая слезы пальцами, но утешать ее не спешили. Зачем тогда плакать?
Ветер кружил. Приседал, трогая края плаща. Ласкал мех, рисовал дорожки и целые картины. Гладил лицо, словно утешая. И вихрем, танцем, заметал следы.
Он не пытался останавливать, как не пробовал и помочь. Если уж толкал в спину, то лишь затем, чтобы поддразнить Юленьку.
— Крышкина, не отставай! — голос Алекса доносился издали, хотя Юленька точно знала — он рядышком. Идет, мнет траву, мешая ее со снегом, взбивая ноздреватое мертвое тесто.
А мамино всегда живым было. Оно ходило в тазике, вспухало сытным горбом и лопалось, выдыхая особый дрожжевой запах. То тесто мама вываливала на стол и присыпала мукой. Раскрытыми ладонями она надавливала на центр, пальцами подгибала края, чтобы свернуть в тугой ком и вновь раскатывала по столу. Осыпалась мука на пол. Мама смахивала со лба пот, украшая себя белыми разводами. Ее лицо было спокойно, словно в этот миг мама забывала обо всех проблемах и заботах…
Из нынешнего теста пирогов не слепишь.
Хотя снег сладкий…
— Крышкина, да что с тобой творится? — Алекс вынырнул из сахарной круговерти. Лицо его — белая маска. И черный волчий плащ с головой-капюшоном тоже стал белым. И руки. И все вокруг.
— Куда мы идем? — Юленька остановилась и откинула капюшон.
Леса не было. Ничего не было, кроме низкого — рукой дотянешься — неба. Снежные пузыри его лопались беззвучными хлопушками. Сыпалось стерильное конфетти. Росли сугробы и тропа исчезала.
— Какая разница? Идем, пока не отстали…
— Куда мы идем?
— Да не знаю я!
— Но все равно идешь? — Юленьке стало важно получить ответ.
— А хочешь остаться? Здесь? Оглянись!
Оглянулась: та же снеговерть.
— Я домой хочу.
Алекс попытался схватить за руку, но Юленька улизнула. В снеговерти легко играть в прятки. Шаг в сторону и тебя нет… тебя стерли ледяным ластиком. Надо просто слушать снежинки. Они умеют петь? Они умеют петь!
— Крышкина!
Это и не снег даже. Снег — всего-навсего вода замороженная. Там, наверху. А здесь нужно слушать. Юленька умеет. У нее слух идеальный, так сказали маме. Только пальцы малоподвижны.
Она бы сыграла для снежинок. Что? Не знает. Но что-то замечательное.
Расправляйте крылья, садитесь на ладонь.
Колется? Пусть. Боль проходит быстро, и рука немеет. Обе руки немеют, но лишь потому, что пальцы малоподвижны. Разрабатывать надо, но Юленька ленится. Она вернется домой и перестанет лениться, сядет за фортепиано… а лучше попросит скрипку.
Красивую черную скрипку, которая умеет разговаривать с морем… или со снегом.
— Да-да-да!
— Крышкина, ты где? Крышкина, чтоб тебя!
Алекс слабый. Он притворялся сильным. Врал. Все врут. Кроме музыки. В музыке ложь не скроешь.
— Да, — вздыхают снежные феи — именно они пляшут на Юленькиных ладонях — и немота добирается до запястий. Феи тяжелые. Их много.
— Уйдите, — просит Юленька. — Пожалуйста. У меня руки замерзли.
— Юлька, прекращай! Отзовись!
— Не отзывайся. Постой. Отдохни. Всего мгновенье…
— Пожалуйста, Юлька!
— Шумный, да? Все шумные. Сначала. Потом становятся тихими… тихими-тихими. Слушают. Мы поем. Мы умеем красиво петь.
— Отпустите, — просит Юленька, пытаясь убрать руку. Но снег превращается в пасть. И ледяные клыки разрезают запястье. Кровь катится алой брусникой прямо в глотку, и слепленный из снега язык становится розовым. Это правильно, когда язык розовый.
— Ты кто? — Юленька боится шелохнуться. Вдруг да существо сомкнет пасть и откусит Юленьке руку.
— Вар-р-р… — рычит оно.
Голова возникает постепенно. Снег слетается, облепляет воздух, вырисовывает покатый лоб и мощную шею. Сплетаются кости, покрываются плотными комковатыми мышцами, порастают белой иглистой шерстью.
Зверь похож на волка. Если бы волки вырастали такими огромными.
— Юлька, вот ты… — Алекс проломил-таки круговерть и остановился. Он увидел зверя, а зверь увидел Алекса. Капкан-челюсть разжалась, но лишь затем, чтобы привлечь к кровавому разрезу новые снежинки, из которых стремительно вырастал второй волк.
А там и третий будет.
Снег выпьет Юленьку, чтобы сделать снежную стаю. А та погонится за остальными, за кошкой, Джеком и Алексом. Правда Алекс тут, стоит, сжимает молот, притворяется грозным.
Волки его разорвут. И стая станет еще больше.
Но думалось об этом лениво, замороженно.
— Руку перевяжи, — сквозь зубы процедил Алекс.
Да. Конечно. Перевяжет. Еще минуточку и перевяжет. Ей холодно и страшно. Но она справится.
— Бедная моя, — прошелестело рядом. — Бедная, бедная моя девочка… кыш-ш-ш… не бойся… тебя не тронут. Не тронут тебя. Только не тебя.
Кто-то вздыхал и смеялся. Рядом. Но где?
— Крышкина, отомри! Не высовывайся!
Она и не пытается. Она стоит, смотрит, видит снег в причудливых узорах. Сладкий-сладкий сахарный снег, в котором спрятались волки и еще кто-то. Волки кружат. Шаги их беззвучны. И сами они — белые тени на меловой стене.
Раз-два-три-четыре-пять. Я иду тебя искать.
— Зачем? Я здесь. С тобой. Мы вместе.
Голос с мятными оттенками маминых духов.
Это ложь. Просто голос хочет, чтобы Юленька ему верила. А она не станет. Юленька знает: мама осталась в другом мире.
— Тоскуешь? Конечно, тоскуешь. Маленькая моя девочка. Я выпью твою тоску до донышка. Ни капли не оставлю. И горе выпью. И печаль. Хочешь?
— Джек! — Алекс перекидывал молот из руки в руку, точно не способен был решить, в которой ему удобнее. Ни в которой. Алекс не умеет драться, так, чтобы по-настоящему. А волки голодны. Им мало Юленьки.
— Но хватит мальчишки, — прошептал голос. — Зачем он тебе?
— Не знаю.
— Джек! Снот!
— Вар-р-р-х! — клацнули клыки, пахнуло северным ветром в лицо.
— Прочь! — Алекс ударил, нелепо вывернув руку. Промахнулся, и сам упал на колено. Вскочил тут же, попятился, почти наступив на сапоги. — Эй!
— Беспомощный какой, — снег слепился в руку с длинными тонкими пальцами. Они застыли над Алексовой головой, не смея коснуться. — Беспомощный… маленький… теплый…
— Отпусти его, — просит Юленька, уже зная — не отпустят. Слишком долго ждали волки, чтобы уйти теперь. Им бы бежать, нестись по полотнищам сугробов, обгоняя собственные тени. Им бы петь для луны, заставляя трусов-ниддингов жаться к огню. Им бы поднимать метели и бураны, вести их к поселкам, чтобы обрушить ледяные волны на крутые бока домов.
Кто для них один человек?
Никто.
— Нет! — сказала Юленька.
— Да, — возразили ей.
— Это я виновата. Меня возьми! Отпусти его!
— Тебя? Ты примешь меня?
— Да.
— Здесь? — снежный палец уперся в лоб. — И здесь?
Он же проткнул сердце, сделав его холодным, как эскимо на палочке.
— И останешься со мной? Сделаешь все, чего я хочу? Чего мы хотим?
— Да, — ответила Юленька и вдохнула туман, а потом выдохнула, но не весь. Туман остался внутри, и Юленька перестала быть собой. Она помнила собственное имя и все, что было с нею прежде, но удивлялась, потому как бывшее — было нелепо и глупо.
— Варх! — волк сел и оскалился, насмехаясь над людьми. Он был огромным, больше Юленьки, больше Алекса. И с каждой секундой становился все больше.
— Юлька, не шевелись.
Она и не собиралась. Она стояла и думала, что если Алекса толкнуть в спину, он упадет. Конечно, упадет — скользко ведь.
И правильно… Юленьке обещали. Обещание исполнено. Волки не тронут Алекса, если Юленьке так хочется. Но хочется ли ей?
Спина рядом. Широкая спина в плаще из черной шкуры. Близко… очень близко.
— Не шевелись… — он медленно отвел руку назад, как если бы держал не молот, но клюшку для гольфа. И ударил смешно, нелепо. Но Мьёлльнир закричал, разбивая смороженный воздух, как стекло… и волк разлетелся стеклянной фигуркой.
Взвыл второй.
— Чего же ты ждешь, милая? Помоги нам.
И Юленька, решившись, со всей силы толкнула Алекса в спину.
Глава 6. Обещание
Снег поставил подножку и тут же превратился в гладкую, накатанную дорогу. Алекс летел по ней, кувыркаясь, путаясь в плаще, пытаясь не выпустить из рук молот, хватая ртом молочную взвесь и проклиная Крышкину.
Идиотка!
Что она творит? Мало он с ней возился? Бросить надо было! Бросить и…
Падение закончилось в расселине. Алекса припечатало к скале. Выступ ее тупым мечом ударил в спину, обездвижив на миг. Но и мига хватило.
Волк навалился молча, погребая под собственной тяжестью. Руку придавил. Правую. А левая, пустая, бесполезна. Но Алекс бил по шкуре зверя, и шкура звенела. Алекс драл ее пальцами, но лишь резался об острые края инеистой шести. Алекс кричал и тянул из-под себя выбитую, вывернутую правую руку, боясь лишь одного — не успеет.
Конечно… пальцы ослабели. И плечо чужое. Мягкое. Волк мог бы убить… ждет? Кого.
Крышкина-Покрышкина. Идет по дорожке, глядит на Алекса.
В руках ее — длинная льдинина с талым краем.
— Юлька! — Алекс почти вытянул руку. — Юлька, очнись!
Она не в себе. Просто она — не в себе. Она подойдет и очнется. Поймет, что не надо Алекса убивать. Не надо… он же не враг!
— Юлька, это ведь не ты?
Волк отвернулся, но не ушел. Если бы волк приподнялся, хотя бы немного. Самую-самую малость, тогда…
Крышкина присела рядом и, отложив льдину, сунула пальцы под горло Алексу.
— Не шевелись, пожалуйста, — попросила она. — Мне неудобно.
Алекс прижал подбородок к шее.
— Ты мне мешаешь. Всегда мешаешь. И сейчас мешаешь. Нельзя мешать!
Он не мешает, он выжить пытается. Как?
— Я… я помогу. Я сделаю, как ты хочешь.
— Да?
— Обещаю! Только пусть он немного сдвинется? Неудобно же.
— Врешь? — она склонила голову к плечу, сделавшись похожей на огромную птицу. — Врешь!
— Клянусь! Чем хочешь, поклянусь! Выполню… все, что скажешь.
Волку хватит одного удара. А Крышкина? Что с ней делать? Убегать? Убить? Она же своя. Она не виновата, что такой стала.
Юлька смотрела на волка долго, словно примеряясь, а потом вдруг ударила наотмашь. Льдина распорола бок. Черная жижа хлынула из раны, оплавляя края, растекаясь и ширясь. Волк становился водой.
Умирал молча.
Алекс поднялся — правая рука затекла и висела плетью, лишь пальцы мертво, упрямо, продолжали цепляться за рукоять Мьёлльнира.
— Так лучше? — серьезно спросила Крышкина.
— Намного.
Он почти поверил, что Юлька стала прежней, нормальной, как она улыбнулась и сказала:
— Теперь ты должен исполнить клятву.
— И… и чего ты хочешь?
Крышкина протянула льдину.
— Убей себя.
Не собирался Алекс убивать себя. Не собирался и все тут! Но левая, живая рука вцепилась в осколок.
— Ты же этого не хочешь! Юлька, ты что…
— Хочу, — она перекатила голову на другое плечо.
Кукла на веревочках. Рисованные глаза и рот тоже рисованный. Улыбается. Ждет. А веревочки уже видны, тонкие, прозрачные, как леска в воде. Они выходят из головы и рук, тянутся вверх, прячутся в рукаве кукловода.
— Мы хотим, — сказала Крышкина.
— Мы хотим! — повторила та, которая стояла за ней. Не человек — дерево. Ива снежногривая. Волосы-ветви до самой земли стекают, блестят льдяными камнями, но ярче льда сверкают синие глаза. — Мы хотим!
Снежная дева хохочет. И голос ее — вой волчьей стаи — летит сквозь сладкую метель.
— Бей же, Алекс! Не трусь! Или ты, как твой отец?
— Да… нет! Я не трус! Он не трус!
Острие льдины уперлось в грудь, увязнув в черном волчьем меху. Спасибо Бьорну за подарок.
— Не поможет! — говорят Крышкина и ее хозяйка. — Бей. Ты клялся. Клятву надо держать.
— Я… — Алекс хочет разжать пальцы, но те приросли к рукояти. — Я не тебе обещал! А ей! Ты — не она!
— Я — мара. Мы — мара.
— Отпусти ее. Слышишь?
— Слышу, — дева коснулась Юлькиной головы, и светлые волосы обындевели. — Но зачем? Что ждет ее здесь? Или там? Жизнь, мимолетная, как прикосновение солнца? Я так давно не видела солнца… я забыла, как оно выглядит. Но она еще помнит. У нее замечательные воспоминания. Мне хватит их надолго.
— Отпусти!
Лед не плавился, но продавливал шерсть, рвался к теплой коже.
— Мы будем смотреть ее сны… мы будем долго-долго смотреть ее сны. Наверное, вечность. Вечность — это почти навсегда.
— Ты… ты все равно ее убьешь.
— Только когда закончится вечность.
Кожу обожгло.
— Но мне хватит тебя, — мара наклонилась и выдохнула Алексу в лицо колючий снежный рой. — Не спорь со мной. Не спорь с собой… сдержи слово. Ты боишься?
Ее палец лег на льдину. Надавил, проталкивая в тело.
— Разве тебе больно?
— Нет. Я не хочу умирать!
Кровь плавила лед, заостряя лезвие.
Ударить надо. Второй рукой. Свободна ведь. Мьёлльнир не подведет.
— Не стоит, — она улыбается. — Лучше поцелуй меня. Не об этом ли ты мечтал?
Ее губы — алые рубины. Ее щеки — жемчуга рассвета. Ее волосы седы, но она молода. Она диктует ему, как ее видеть. На самом деле она — чудовище. Просто еще одно чудовище. Нельзя пускать ее в голову!
— Скажи, ты уже был с женщиной?
Лизка из 11-го «Б». Бабки вперед. Туалет и теплые, потные сиськи под колючей кофтой. Грязный подвал. Кровать на пружинах. Матрац. Пиво. Сигареты. Шум в голове, не то от выпитого, не то от страха и смелости сразу.
Лизка лежит на спине и курит. Она всегда курит, а пепел стряхивает прямо на матрац.
— Бабки вперед.
Купюры она сама выхватывает из рук и только хмыкает. Ее равнодушие унижает Алекса.
— Ты это, недолго, лады?
Лизка роняет сигарету и потягивается. Ее жесты, ее лицо с крупным подбородком и узким лбом, к которому прилипли прядки волос, ее запахи всплывают в памяти, как если бы их оттуда вытаскивали.
Алекс не помнит, чтобы это было так!
— Нет, — Алекс уже не требует — просит. Но мара не собирается отпускать его. Она толкает в прошлое, смакуя каждую секунду того подвального часа.
— Да.
Она пила его память вместе с рыбье-скользким Лизкиным телом, скрипом матраца, дымом, тошнотой и судорогой, скрутившей тело.
— Пожалуйста…
И стыд пила, и страх, который случился позже. Он обслюнявленным окурком прилип к подошвам, въелся в кожу дешевой помадой. Лишил сна. Лизка — всем дает. А что, если она — заразная?
Точно заразная. Проявляется ведь не сразу. Каждый день — ожидание. Мучительное. Грязное. Сам себя ненавидишь, жалеешь, держишься, гадая, придется каяться аль пронесет.
И что скажет отец, если не пронесет?
Пронесло.
Мара смеется, отпуская. Она хочет есть и увидеть солнце. Это же такая мелочь.
— Ш-ш-ш… — шепчет она, склоняясь к ране, подхватывая кровь горстями, вдыхая ее, как воздух. — Ты сдержишь сло…
Гунгнир беззвучно распорола воздух и вошла в спину. Острие копья диковинным украшением выглянуло меж ключиц.
— Эй! — крик Джека прорвал тишину, наполнив ее пересвистами метели и треском, стоном, собственным Алекса судорожным дыханием. Хрустом ослабевшего льда в ладони. И клекочущим смехом умирающей девы.