— Он поклялся… клялся…
Расползлась мара снежной кучей под весенним солнцем. Дольше всего рука держалась — цветок ладони на стебле запястья, хрупкие пальцев лепестки и темный ком кровяного снега.
Завизжала Крышкина, Алекс же, закрыв разрез пальцем, опустился на снег.
— Эй, ты. Живой?
На вопрос Джека, Алекс ответил кивком. Слов у него не осталось.
— Ты клялся? — а вот и кошка, которая имеет обыкновение вовремя исчезать. Белая, как сугробы. А может и вправду сугроб говорит? У него два глаза — синий и желтый. Лед и солнце. Она давно не видела солнца.
— Алекс, немедленно ответь. Ты клялся? Ты ей что-то обещал? Обещал и не сдержал слово?!
— Не ей.
— Тогда хорошо.
Хорошо? Что именно хорошего? Снег? Волки? Крышкина, которая совершенно сбрендила? Или Джек, баюкающий копье. Победитель… жизнь спас. И теперь получается, что Алекс ему должен? Благор-р-родно. Появился и спас. Только где он шлялся до этой самой минуты?
— Мара нас завьюжила. Мары мастерицы морочить, — Снот забралась на руки. Тяжелая. Теплая. Врет постоянно. Думает, что Алекс — ребенок. А он взрослый давно и понимает, когда другие лгут. — Девочка, будь добра, прекрати рыдать и подойди сюда.
Крышкина рыдать не прекратила. Куда в ней только слезы помещаются? Подходила она боком, и с каждым шагом сгибалась все больше.
— Иголочку свою возьми, — промурлыкала Снот. — И зашей эту дыру, пока другие не пришли.
— З-зашить? — Юлька облизала губы.
— Зашить.
— Я… я не умею!
— Учись, — Снот скатилась на снег. — Или мне прикажешь? У меня лапы, милая моя. Ими иголку держать неудобно. А ты сиди смирно, воитель. Больно не будет.
Алекс не боли боится. Он не хочет, чтобы Крышкина к нему прикасалась. Пусть сейчас в руках ее не нож, а всего-навсего игла.
— Я сам.
— Сиди! — рявкнула кошка. — С-самостоятельный. Не для твоих рук игла.
Пришлось сидеть. Юлька шепотом сказала:
— Извини, я не хотела… не хотела тебя… я видела… я говорила, чтобы она перестала… говорила ей.
На глазах опять набухли слезы, и Юлька едва не выронила треклятую иголку.
— Я… я не знаю, почему со мной… почему это со мной!
— Деточка, если ты не зашьешь рану, твой дружок истечет кровью. А это — печально.
Кошка лгала. Кровотечение останавливалось, схватываясь жесткой коркой. Но Крышкина, всхлипнув, воткнула иглу под кожу.
Будто огня плеснули. Желтого, настоящего, как солнце.
— Извини… извини пожалуйста!
— Шей!
Алекс готов был ударить. Из-за этой дуры все случилось. А она все мямлит, ковыряется огнем в его ране, колет, тянет, скрепляет края кривыми стежками.
Терпеть. Нельзя бить девчонок. Нечестно. Юлька слабенькая, Алекс — сильный. Он должен был за ней присмотреть. Она не виновата. Точнее, виновата не она.
— Не виновата, — сказала Снот, растягиваясь на снегу. — Грим ее настроил. Как скрипочку свою. Играй — не хочу. Если умеючи, то любую мелодию вывести можно.
— То есть? — Джек присел рядом с кошкой. Копье свое положил на колено и для верности рукой прикрыл.
— Любую — это любую.
Нить оборвалась сама и сама же завязалась узлом, скрепляя шов. Иглу Крышкина воткнула в плащ и села рядышком, тихая, виноватая. Почти как Аллочка после внеочередного скандала.
И Аллочкиным же тоном произнесла:
— Я… я больше не буду.
— Будешь, — возразила Советница. — Если найдется скрипач подходящий.
Повисшее молчание весьма не понравилось Алексу. Джек перетирал пальцами снег, который в прикосновении не таял, не слипался, но просыпался пылью на сапоги. Снот жмурилась. Крышкина сидела, не дыша.
— Если так… — Джек поднял взгляд на Алекса. — Если все так, то от нее надо избавляться. Ненадежная.
Его правда: ненадежная. В спину толкнула. Зарезать хотела… Зарезала бы, когда б не Джек. Джеку Алекс дважды жизнь должен. А Крышкина — обуза.
— И пойдем быстрее, — сказал Владетель Ниффльхейма, подхватывая копье.
Глава 7. Решение
Решение созрело почти мгновенно, и Джек удивился, что прежде не замечал его. Просто. Логично. Выгодно. Девчонка — что? Помеха. Тащится еле-еле, ноет постоянно. И с головой не дружит.
Психов надо в стороночке держать. Сегодня Алекса чуть не пришибла. Завтра, глядишь, и Джеку достанется. И чего теперь? Жить, поджидая ножа в спину? Нет, такое решеньице Джеку не по вкусу.
Гунгнир согласилось, желая крови настоящей, а не ледяной.
— Только попробуй, — сказал Алекс, поднимаясь. Он встал, заслоняя девчонку, и молот переложил в левую руку. — Только попробуй и я…
Сглотнул. Ему-то убивать не приходилось.
И видеть, как убивают, тоже. Мертвяки, если и встречались, то приличные, в гробах лежащие, с нарисованными лицами и надушенными одеждами.
Тот же, которого Джек прошлой весной нашел, был старым и вонючим. Верно, он пролежал от самой зимы, постепенно обрастая мусором и льдом. А с наступлением тепла, когда лед поплыл, полня пруд смрадной жижей, мертвец завонялся. Запах этот привлек котов и лисицу, которые, позабыв про временные распри, пировали пару дней. И воро?ны следили за пиром, оглашая окрестности завистливыми воплями.
А уж потом тело отыскал Джек.
Испугался? Ничуть. Противно было глядеть на растопыренные пальцы-ветки, на которых остались клочья кожи и синеватые огрызки ногтей. На лицо поеденное с выплавленными глазами. На клочья волос, которые поползли, марая хороший вполне ковер.
Пожалуй, что Джека огорчило больше всего, так это попорченное пальто из плотной, мягкой ткани. Джеку в таком было бы тепло. Но пальто провонялось, а бумажник, вытащенный из кармана, был пуст.
И у девчонки карманы пусты… но разве в них теперь интерес?
— Отойди, — попросил Алекс.
— Мало отгреб?
— Не твое собачье дело.
Девчонка сидела, не дыша. Хорошая цель. Одного удара хватит. И Алекс ее не спасет: копье молота быстрее. И кидать не надо: разрешения хватит.
Просто пальцы разожми, Джек.
Просто разожми пальцы.
— Если ты… если ты попробуешь, — Алекс вдыхал снег и выдыхал воду, капли которой оседали на подбородке. — То я тебя убью.
Угроза? В ней смысла нет. Джеку плевать на угрозы.
Только вот не спешит он отпускать Гунгнир. Держит. Или держится за гладкое древко?
— Придурок. Она — опасная, — Джек поднял копье острием к небу. — И обуза.
А матушка Вала называла обузой самого Джека. И напившись в очередной раз, принималась плакать о загубленной судьбе. Когда-то Джек, точнее Воробей, жалел ее, но потом пообвыкся. Пьяная матушка Вала была ничем не хуже и не лучше трезвой.
Ее тоже можно было бы убить, но почему-то Джек об этом не думал.
Наверное, зря.
— Ну сам теперь за собой гляди. Я помогать не стану.
Джек разозлился. Он редко злился, чтобы так, до шума в ушах и закушенных губ. И тем странней была его нынешняя злость, что поводов для нее не имелось. Ссора? И не ссора это, так… разговор с чужаком. Они все, если разобраться, чужаки тут. И Алекс, и девка его шизанутая. И Снот, которая молчит, умывается, но при том следит за Джеком.
Кошка, которая врет.
Девка, которая бьет в спину.
Алекс, который… который Джеку жизнью обязан, но кобенится. Рыцаря из себя строит.
А Джеку насрать на рыцарство! Ему жизнь дороже! Если же этот придурок не сечет, чем его благородство аукнется, то его собственные проблемы.
— Ты сердишься, — сказала Кошка, нарушив молчание. — А значит, ты не прав.
— Я не прав? А ты… — Джек глянул в разноцветные глаза, и злость ушла, как если бы ее взяли и выпили одним глотком или, точнее сказать, одним взглядом. — Чего?
— Ничего. Просто нам всем надо слегка успокоиться. И отдохнуть.
— Я не устал.
— Ты — возможно.
А девка выдохлась, и Алекс тоже. Но он — гордая скотина, сдохнет, а не признается.
Кошачий голос вплетался в косы бури черными траурными лентами, и Джек едва не выронил копье, до того больно ему стало. Как будто не слова — ножи в него летели.
Тяжесть небосвода падала на плечи, грозила раздавить, размазать, смешать со снегом, как сам Джек смешал мару. И трупная гниль наполняла легкие. Но Джек устоял.
— Помни, сын ниддинга, кто ты есть, — поднявшись на задние лапы, Снот толкнула.
Не опрокинула.
— Кто. Я. Есть? — каждое слово — удар. Подламывались колени. Гунгнир рвалось из мерзлых пальцев, желая сбежать, но Джек стоял.
— Ты? Ты — новое древо предела. Ясень копья. Руда Хвералунда, что Ниффльхейм согреет. Жизни питатель. Мира пояс. Привязь для Жадного. Цепь для Свирепого. Хозяин дома ветров и долины китов. Ты все. Ты ничто. Ты — Владетель Ниффльхейма.
Сидели без огня, сдвинувшись плотно. Справа Джека подпирал камень безымянный, слева грело плечо Алекса. Девчонка лежала на снегу, куталась в плащ и смотрела на небо. Джек тоже глянул. Белые пузыри набухали и лопались, снова набухали и снова лопались. Сыпалась труха, насыпала сугробы, заметала следы.
Не скроет. Надо идти. Спешить. Убегать. Прятаться в белом кружеве, которое и не снег вовсе. Снег не бывает теплым — или просто привыкли уже? — как не бывает и сладким. Он не лежит на ладони горкой, и не сочится сквозь пальцы песком… снег выедает тепло и обостряет голод. Он враг, который куда опасней врагов живых. И всякая зима — срок выживания.
Или ты выдержишь. Или сдохнешь лисам на радость.
— Мир сгубили не войны, но нарушенные клятвы. Каждая — яд, отравлявший корни Иггдрасиля, — кошка вновь заговорила первой. Она лежала, распластавшись на ложном снегу. Белое пятно на белой стене. Только на лапах черная пыль, будто тенью измазала. И не заметил бы, когда б не смотрел.
— Все так, Владетель, — кошачий хвост метнулся влево, вычерчивая дугу на сугробе. — Жизней осталось не так и много. Скоро и мой срок выйдет.
— И что тогда?
— Ничего. Мне ли смерти бояться? — она перевернулась на спину и принялась ловить снежинки, как если бы была обыкновенной дворовой кошкой. — Я столько раз умирала, что… привыкла, наверное. Не думай обо мне, Владетель.
— Почему Владетель? — Алекс спрашивал кошку, но смотрел на Джека. Извиняется? Слов от него не дождешься, но взгляд — лучше, чем угрюмое молчание. — Почему ты называешь его Владетелем? Не Владыкой или там Властителем, а…
— Потому что Владыка — властвует. Владетель — владеет.
— А это не одно и то же?
— Конечно, не одно. Можно владеть вещью, но не властвовать над ней. А бывает и так, что вещь, которой человек владеет, начинает властвовать уже над ним.
— Неужели? — этот баран упертый в жизни не признает, что какая-то кошка — пусть даже говорящая — умнее его. А выходит, что и Джека умнее. Хотя Джека данное обстоятельство ничуть не парит.
Ему другое любопытно. Хотя и это любопытство сугубо по случаю.
— Ужели, — ответила Снот, щурясь. — Это и в вашем мире случается. А в Ниффльхейме так и вовсе, куда ни глянь, кто-то кем-то владеет, а кто-то над кем-то властвует. Редко, чтобы и то, и другое сразу.
— Значит, я родился здесь? — спросил Джек, решившись.
— Все живое родилось здесь.
— Нет. Другое. Ты говоришь… ну не ты, другие тоже, что я сяду на трон. А если так, то я право имею? Ну на трон то есть. И на место это тоже.
И еще на небо, полное сухой снежной трухи. И на серое море. И на побережье, сложенное из каменных плит. На сокровища Вёлунда-кузнеца. На деревья и кости, память Оленьих палат, и вообще на все, что только существует или же существовало в Ниффльхейме.
— Если это мое наследство, значит, мои родители… короли?
— Только если тебе хочется так думать, — ответила Кошка, и Джек сразу понял, что она не шутит и не лжет. — Я не знаю, кто твоя мать, детеныш. Но отец твой — ниддинг из ниддингов, метящий в асы. И счастье будет миру, когда найдется герой, который его остановит. Когда-нибудь, может, и найдется. А Ниффльхейм — не наследство, скорее уж судьба. Не думай о ней, человеческий детеныш, если не желаешь для себя мучений. Прими, как есть.
— И что тогда?
— Ну… возможно, у тебя выйдет остаться живым. В какой-то мере.
Глава 8. Облики мары
— Тролль… тролль… тролль… — голоса перекатывали слово, будто мяч. И белые деревья качались в удивлении, тянули гибкие ветви, но тотчас убирали, почуяв того, кто шел за Брунмиги. И вновь неслось по мертвому лесу:
— Драугр… драугр…
Он же, перелинявший, вытянувшийся, ступал медленно. Синие ступни давили прах и проваливались, драугр увязал по щиколотку, но не спешил высвобождаться. На лице его блуждала безумная улыбка.
— Тварь! — возмутился лес, а драугр упал на живот и пополз, зарываясь лицом в пепел. Он хватал его губами, жевал, давился, но не выплевывал.
Перекатившись на спину, драугр застыл и лежал так долго, как если бы сдох. Поднялся он рывком, но лишь затем, чтобы вновь упасть, подняв тучу лилового праха.
Подвывая, драугр принялся валяться в тлене, как собака в падали. Он черпал прах горстями, втирая его в кожу, и кожа темнела. Булатные узоры расползались по ней. Он дышал и ел, ловил губами, веками, растирал языком, окрашивая желтые зубы лиловым.
Брунмиги боролся с тошнотой.
— Смотри, смотри, — шептали деревья, единодушные, как никогда прежде. — Кого ты ведешь?
Неправы были: не Брунмиги вел драугра, но драугр тащил Брунмиги по следу. И след этот вывел к быку. Каменным изваянием стоял тот на тропе. Ноги ушли в болото по самые колени, и от них выше поползла по граниту лиловая плесень. Кружевом оплела она шкуру, проросла на загривке мягким пухом, распустила тонкие стебли мертвянника меж гигантских рогов.
Цветы повернулись к Брунмиги, расправляя невзрачные, как крылья ночных мотыльков, лепестки. Сладкий запах поплыл по лесу, и драугр замер.
Зажмурился.
Вытянулся в струну и медленно, нерешительно, точно опасаясь спугнуть цветы и оседланного ими зверя, двинулся к быку. Ноздри драугра раздувались, с губ, с кожи, с волос потоками слетал прах.
Ладони накрыли бычьи глаза. Желтые когти оставили глубокие борозды на морде, и пальцы — синие черви — поползли, выше и выше, по носу, ко лбу, к цветам. И встретились с другими пальцами, льдисто-прозрачными.
— Нравится? — спросила мара, протягивая цветок на раскрытой ладони. — Возьми. А ты, маленький тролль, отпустил бы звереныша. Мешает ему твой поводок.
Драугр заскулил и уткнулся в ладонь носом.
Все-таки он тупой. Ну кто к маре близко подходит? Тем паче к такой?
Она сидела верхом на быке, белая — белее самого снега. Старая — старше нынешнего леса. Прекрасная, как ночной кошмар.
Тонок стан девичий, что лоза дикая. Ноги изящны. Крохотны ступни. Пальчики гладят лиловый мох, и чудится, что от прикосновения этого оживает мертвый бык. Вот-вот вспыхнут глаза одолженной жизнью, затрещит гранитная холка, преломятся в коленях ноги, и рухнет зверь, не вынеся тяжести.
— Не нравлюсь я тебе? — она улыбалась чужой, краденой улыбкой, поистаскавшейся за многие годы ожидания. — Неужели ничуть не нравлюсь?
— Не подходи.
— А ему вот нравлюсь, — мара будто не услышала, она гладила драугра, и тот урчал, льнул к ладони. — У него в голове пусто-пусто. Плохо. Скажи, маленький тролль, уж не по тому ли следу идешь ты, который чужаки протоптали?
— Тебе какое дело?
— И не родич ли мой любезный поставил тебя на этот след?
Она выдернула руку из лап драугра и легла на бычью спину, словно на лавку, ноги же на рога забросила.
— Неужели помочь хочешь?