— Хватит цепляться за этот металлолом. Никто не отберет… Только не вздумай больше укладывать такую жуть с собой в постель….
Тетя Тома тем временем нашла ключи, крутила их на пальце. И тоже смотрела на несчастного соседа.
— Яночка, их обоих нельзя таких в постель… Ну-ка, пошли… — Она вдвинула Васю в ванную, сдернула с него перемазанную майку — оказалось, что и под ней, на животе, ржавые следы. Тетя Тома жесткой горячей мочалкой вымыла Васе живот, колени, щеки. Затем той же мочалкой, под тугой струей отмыла колесо. Пыльная резиновая шина заблестела как новенькая. На ободе проступили следы голубой эмали, на втулке — остатки никелировки.
Вася тянул к своему сокровищу пальцы.
— Подожди. Где-то есть у меня подходящая тряпица… — Тетя Тома достала из шкафчика старую наволочку. — Вот, будет твоему колесу одежка. Ну-ка, толкай…
Упакованное в наволочку Колесо Вася опять прижал к ребристой груди. Тетя Тома тяжелой, как ватная подушка, ладонью провела по его торчащим белобрысым прядкам.
— Горюшко ты луковое… Можешь укладывать свою радость хоть под одеяло, хоть под подушку. Нету на нем теперь ни одного микроба.
Мама до этой минуты молча и виновато смотрела на сына и на тетю Тому. А сейчас спросила:
— Тамара Петровна, может быть, еще в целлофановый пакет?
— Нет! — вскинулся Вася. — Пакет же не пропускает воздух! Как оно будет дышать?
Мама в тихой панике глянула на соседку. Тетя Тома свела брови: не спорь.
— Иди спать… — со стоном выдохнула мама. — Постой, я отопру дверь….
Она осталась в коридоре — излить мудрой Тамаре Петровне свои тревоги и жалобы, а Вася выключил свет, забрался под одеяло, всхлипнул самый последний раз и уложил завернутое Колесо под подушку. Пощупал сквозь ситец прямые твердые спицы.
«Тебе хорошо там?»
«Дзын-нь… да. И тебе пусть будет хорошо. Больше не плачь…»
«Не буду…»
Вася стал засыпать. В пушистой темноте закрытых глаз побежали радужные пятна, стали склеиваться в картинки…. Но за дверью опять послышались шум и голоса. Это вернулся с дежурства папа.
Сначала мама и папа о чем-то вполголоса говорили на кухне. Впрочем, понятно о чем. Потом папа осторожно шагнул к Васе, за ширму.
— Он спит, — поспешно сказала мама.
Но папа постоял, помолчал и догадался, что Вася не спит. И сел на краешек Васиного кресла-кровати. Вася прерывисто вздохнул. Он по-прежнему был счастлив от того, что колесо здесь, с ним, но теперь уже примешивались и другие чувства. Царапалась тревога из-за всего, что случилось в школе (что будет завтра?). А главное — стыд за недавние отчаянные слезы.
«Но если бы не слезы, как бы я вернул тебя?» — сказал он Колесу.
«Дзынь… Ты не виноват. Ты молодец…»
Но все же виноватость не ушла, поэтому Вася тихо дышал и молчал.
— Давай мы не будем сейчас говорить долго, — вполголоса сказал папа. — Ты, конечно, настрадался сегодня, я понимаю. Но все же скажи мне честно: куда ты подевался в школе, когда поднялся на верхний этаж?.. Только не рассказывай то, что днем. Будто отсиделся в кладовке, а потом незаметно сбежал. Никакой кладовки там наверху нет…
Вася посопел несколько секунд. Он и не собирался ничего скрывать. Потому что теперь было все равно…
— Кладовки не было… Был люк в потолке, а к нему вела приставная лесенка. Может быть, завхоз лазил на чердак и оставил. Ну, забыл, наверно… Я забрался в люк, лесенку втянул за собой, а крышку запер изнутри. То есть заложил…
— А дальше?
— А с чердака выбрался на крышу. Потом вниз по пожарной лестнице…
Папа молчал с полминуты. Вася дышал тише прежнего. Папа сказал, словно через силу:
— Если бы ты сорвался… Ты думал тогда, что будет с нами? С мамой и со мной…
Вася вздохнул опять. Длинно-длинно. И ничего не ответил. Потому что там, на крыше, он д у м а л. Именно об э т о м. Или даже не сам он думал, а будто кто-то сидевший внутри нашептывал ему: «… И все тогда пожалеют. И никто не станет больше ругать, никогда… Это ведь быстро. И совсем не страшно. Раскинешь руки и…» И неизвестно, что было бы сейчас, если бы не желтая бабочка… Может быть, уже абсолютно н и ч е г о бы не было…
Папа посидел еще, подержал ладонь на Васином плече. Встал. Сказал еле слышно «спи» и вышел.
Вася лежал совсем не дыша. Жаль ему было папу. И маму жаль. (И себя тоже.) Может быть, вскочить, прибежать к ним, приткнуться и заплакать опять? Но уже не громко, а тихонько, с просьбой о прощении? Но с кухни долетели голоса — негромкие, однако раздраженные. Родители опять спорили. Скорее всего, из-за него. Но какая бы ни была причина, а когда мама с папой ссорились, подходить к ним не хотелось. Потому что все нервы делались натянутые и дрожащие.
Вася нащупал под подушкой обод с твердой резиновой шиной.
«Не бойся, — отозвалось колесо. — Они сейчас перестанут. А ты засыпай. Пора уже…»
И Вася стал засыпать снова. Скоро все тревоги ушли, замелькали опять цветные пятнышки, и среди них самое яркое, желтое — как та бабочка…. И сон, который пришел к Васе, был, несмотря на недавние горести, хороший. Вася видел его уже несколько раз. А теперь — снова, с самого начала.
Снилась весна. Не нынешняя, поздняя, с молодой зеленью тополей, а начальная. Такая, когда оседает талый снег, синеют средь сугробов первые лужи, а с карнизов часто и звонко сыплются капли.
Вася видел, будто он не пошел в школу из-за какой-то легкой хвори. Она, эта хворь, была такая пустяковая, что ничуть не мешала радости неожиданного отдыха. Позднее мартовское утро сияло за окном голубизной и лучами. Лучи были такие теплые, что нагрели широкий подоконник, как печку. Вася придвинул к окну стул, откинулся к спинке, подвернул до колен спортивные штаны и положил на подоконник голые ступни. Солнце сразу взяло их в пушистые ладони. Вася жмурился и радовался весне.
Но пришла мама, сказала, чтобы Вся убрал ноги с подоконника.
— Хочешь добавить себе болезни? Там дует в щели.
— Ничего не дует! Наоборот, тепло, как из печки!
— Я кому сказала! Сгинь от окна!
Вася не стал обижаться (такой хороший день!). Убрал ноги с подоконника, сунул ступни в тапки, но сам придвинулся со стулом ближе к окну. За стеклом густо летели вниз искристые капли, стеклянно бились о жестяной подоконник. Наверно, они срывались с сосулек, висевших высоко под крышей, над девятым этажом. Как они ухитрялись, пролетая пять этажей, не задеть косяки и балконы? Впрочем, это ведь сон….
Серые тополя и грязно-песочная стена изогнувшегося углом дома теперь были ярко-рыжими от солнца. Где-то весело кричали воробьи. На миг налетела серая тень (откуда, ведь об-лаков-то нет?!). «Сгинь!» — велел Вася, и тень тут же исчезла. А капли выбивали хрустальную мелодию: динь… динь…, «Динь-кающий день», — подумал Вася. И под мелодию капели у Васи стали складываться слова:
День — динь!
Капель капель — с крыш…
Тень — сгинь!
День, стань от солнца рыж…
Наяву Вася никогда не сочинял никаких стихов (за исключением двух строчек в письме, о котором речь пойдет позже). Но эта песенка не пропала из памяти даже тогда, когда сон кончился. И мотив запомнился. Простенький такой, но славный. И Вася порой напевал эту песенку, если было хорошее настроение.
Надо сказать, Вася любил музыку. Всякую. И такую, где гитары, саксофоны и блестящие синтезаторы, и такую, где могучие оркестры, которые называются «симфонические». Потому что в этих оркестрах были замечательные инструменты. Просто дух захватывало, когда на экране их показывали крупным планом! Поющие густым голосом виолончели; похожие на коричневых от загара девчонок быстрые скрипки; сияющие золотом, волшебно изогнутые трубы; торжественно гремящие тарелки, гулкие литавры и барабаны… А каким удивительным, загадочным был черно-белый ряд клавишей под косо вскинутым крылом рояля!..
Вася не запоминал ни названий музыки, ни тех, кто ее сочинил. Но бывало, что во время музыкальных передач замирал в кресле и умоляющим шепотом просил папу не переключать на футбол. И однажды папа сказал:
— А может быть, у Василия талант? Не просмотрели ли его детсадовские педагоги?
Мама на сей раз не заспорила. Вспомнила, что сын и правда часто напевает себе под нос. Вдруг он будущий Чайковский или Иосиф Кобзон? И повела его (совсем недавно, в апреле) к знакомому музыканту. Вернее, к знакомому своей знакомой (та договорилась об этой встрече). Вася не противился, даже обрадовался. Кто знает, вдруг он и правда сумеет овладеть тайнами колдовских инструментов, которые завораживали его с экрана?
Похожий на седого Дон Кихота преподаватель музыкального училища встретил маму и Васю приветливо. Нажал несколько клавишей рояля и попросил Васю повторить их звук голосом. Покивал, почему-то вздохнул. Потом предложил Васе спеть песенку. Какую-нибудь попроще и всем знакомую. Вася застеснялся, но пересилил себя, стал по стойке смирно и запел: «Не слышны в саду даже шорохи…»
— Спасибо, — сказал седой музыкант. И обратился к маме: — Видите ли, уважаемая Яна Феликсовна…
Оказалось, что музыкальный слух у мальчика ну, прямо скажем, не очень. Да, конечно, мальчику нравится музыка, но любить ее — это одно, а учиться на музыканта — совсем другое, здесь необходима определенная сумма природных данных.
— Яна Феликсовна, у вас замечательный сын, это видно сразу. Однако таланты его лежат, видимо, в каких-то иных сферах, не музыкальных. Я уверен, что они не замедлят обнаружить себя…
Мама была очень огорчена. Вася тоже, но все-таки меньше мамы. И главное, музыку любить он не перестал, хотя теперь стеснялся при всех «прилипать» к экрану, когда выступали оркестры. Приснившуюся музыку капель он не забыл и по-прежнему напевал ее в хорошие минуты. Тем более что мартовский день с капелью снился ему еще не раз, словно напоминал о чем-то…
Вот и теперь Вася опять видел этот сон. А потом и его продолжение, про дождик…
И пока Вася спит, есть время о многом рассказать по порядку.
КОЕ-ЧТО ПРО ЖИЗНЬ
В школе Васю звали только по фамилии. С первого дня — «Перепёлкин» да «Перепёлкин». Виновата в этом Инга Матвеевна. Ну, может быть, и сам Вася виноват, но она все-таки больше.
Первого сентября высокая учительница с длинным красивым лицом и немигающими глазами стала знакомиться с первоклассниками. Отчетливо сказала, что будет вызывать каждого по списку и каждый вызванный должен вставать и говорить «я». И началось:
— Аннушкин Петр!
— Я!
— Барбарисова Наталья!
— Я…
— Вовченко Валерий!
— Я-а-а…
— Не «я-а-а», а твердо — «Йя»!
— Ага. Йа-а-а…
— О Господи… Гришина Вероника!..
… Вася уже хорошо знал алфавит. И терпеливо ждал букву «П». И вот:
— Панченко Маргарита!
— Я…
— Пере… палкин Василий!
Никто не отозвался.
— Что такое? Я сказала — Перепалкин! Нет такого?
Вася подумал и нерешительно встал.
— Может быть, Перепёлкин? Тогда это я.
— Ты — Василий?
— Конечно, Василий, — разъяснил он непонятливой Инге Матвеевне. — Только не Перепалкин, а Перепёлкин. А если там написано «Перепалкин», тогда это не я. Посмотрите, пожалуйста, дальше, может быть, там есть еще и настоящий я?
— Никого больше нет! Перепалкин Василий! Значит, это ты.
— Да, но только я не…
— Я поняла! Видимо, здесь перепутались буквы, вот и все. Невелика разница. Сядь.
Вася не сел.
— Нет, разница очень велика, — терпеливо разъяснил он, потому что любил ясность. — Фамилия «Перепалкин» — это, видимо, от слова «перепалка». То есть когда люди спорят и ссорятся. А «Перепёлкин» — от слова «перепёлка», птица такая. Перепелки живут в полях и лугах. Если птенцам перепелки грозит опасность, она притворяется раненой, бежит под носом у охотника или зверя и уводит его от гнезда, нам про это еще в детском саду рассказывали.
Инга Матвеевна приоткрыла рот и наконец мигнула. И сообщила, что здесь не детский сад, а школа (которая скоро станет гимназией) и словесные перепалки между учеником и учителем тут непозволительны. Пусть Перепал… Перепёлкин сядет и не мешает дальнейшей проверке состава класса по утвержденному списку.
Вася хотел объяснить, что вовсе не устраивал перепалку, а только пытался рассказать о разнице между ссорой и птицей, но его соседка Маргарита Панченко (умная девочка) потянула его за подол нового пиджачка. Шепнула:
— Сядь, Перепёлкин. А то хуже будет…
Вася не понял, что должно быть «хуже». Но послушался. Потому что Инга Матвеевна вызывала уже первоклассников на другие буквы: Раскатов… Уткина… Юдин… Ярцева… И ничью фамилию больше не перепутала. Впрочем, и Васину фамилию она теперь всегда говорила правильно. И отчетливо. Других она чаще называла по имени (а по фамилии — если только сердилась), Васю же всегда: «Перепёлкин». Васю это не то чтобы огорчало, но удивляло. Однажды он поднял руку и спросил:
— Инга Матвеевна, скажите, пожалуйста, почему другим мальчикам и девочкам вы говорите «Петя», «Саша», «Лена», а мне обязательно «Перепёлкин», а не «Вася»?
Инга Матвеевна посмотрела, не мигая, и сухо сказала:
— Потому, Перепёлкин, что у нас в классе еще три Васи. Я не хочу, чтобы вы запутались.
— Но ведь Копейкину, Мохову и Сергиенко вы говорите «Вася», а мне никогда.
— Дело в том, что эти Васи не рассуждают так много, как ты. Сядь, пожалуйста. Все слушайте домашнее задание…
Вася не сел сразу. Хотел еще разъяснить Инге Матвеевне, что он вовсе не рассуждает «так много», это во-первых, а во-вторых, имя человека и любовь к рассуждениям никак не связаны друг с другом, потому что… Но Маргарита Панченко привычно дернула его за полу.
— Сядь, Перепёлкин. Опять скребешь на свою голову…
Все ребята в первом «Б» тоже звали его по фамилии, как
учительница. Видимо, сперва брали пример, а потом привыкли…
В конце сентября состоялось родительское собрание. Васины мама и папа пришли на него вдвоем. Инга Матвеевна стала рассказывать родителям, как обстоят дела в первом «Б»: кто как себя ведет, кто учится старательно, а кто не очень. Про Перепёлкина сказала:
— Неглупый мальчик, да. Но то и дело пытается рассуждать. Где надо и где не надо…
— Простите, но семилетнему мальчику, наверно, еще трудно разобраться, где рассуждения нужны, а где нет, — осторожно заметила мама.
Инга Матвеевна ответила, что «если трудно, незачем этим заниматься вообще; главная задача первоклассника — сидеть и внимательно слушать учительницу».
— Но мне казалось, что способность к рассуждениям — одно из свойств, которые школа должна прививать своим питомцам, — осторожно сказал папа.
— Это свойство они обретают самостоятельно. Причем слишком рано и в больших количествах, — сообщила Инга Матвеевна. — А как быть учителю? У меня в классе двадцать восемь человек, и если с каждым я буду пускаться в словопрения, как вести уроки?..
Мамы, папы и бабушки сочувственно загудели: в самом деле — как?
— Взять того же Перепёлкина. Недавно подымает руку и задает очередной вопрос: почему все должны учиться чтению по букварю, если многие дома уже читают толстые книжки? Я говорю: «Потому что такая школьная программа». А он: «Но ведь люди все разные, значит, и программы надо сделать разные». Представляете, какой министр просвещения! Где я возьму отдельную программу на каждого? Есть утвержденные учебные планы!
— М-да… — негромко произнес папа.
— Я не понимаю: что вы хотели сказать вашим «м-да»? — спросила Инга Матвеевна.
— Я хотел сказать «м-да…» — сухо разъяснил папа.
Дома родители заспорили. Мама сказала, что своим глупым замечанием папа навсегда испортил ребенку школьную жизнь. Учительница станет «отыгрываться» на мальчике.
— Но что я сказал? Одно коротенькое слово!