Авка ощутил, как наливаются противной теплотой уши.
— Ик… вот… — На ватных ногах подошел, протянул смявшийся в кармане листок. И поник головой. Но из-под упавших волос украдкой все же наблюдал за Всеобщей Доброй Тетушкой. И даже мельком глянул по сторонам. Где тут то самое… которое для воспитания? Но были только обычные стулья, широкий письменный стол и тумбочка с непонятным аппаратом: какая-то штуковина из шестеренок с трубой вроде духового контрабаса. «Может, станок для пыт… ик… ок?» Но ведь известно, что для вразумления своих гостей баронесса использует лишь гибкие ветки молодых тыквогонских акаций…
Читала баронесса без очков. Глядя левым глазом в розовый листок, правый (черный, с колючей искрой) она воткнула в Авку.
— Ну-с, любезнейший Август Головка, что послужило причиной вашего приятого здесь появления?
— Там ведь написано, — бормотнул он.
— Ничего не написано! Этот ваш господин Укроп изрядный лодырь, не мог заполнить документ как положено! — Баронесса бросила на пол бумажку и потребовала уже другим тоном: — Говори, чего натворил-то?
— Я это… из-за ик… керосина…
И, глядя на растоптанные башмаки, икая и дергая на животе лямку, Авка скомканно поведал придуманную историю про бомбы.
— Ну и вот… Гуська-то ни ик… при чем… А он… то есть господин Укроп, говорит ему…
— Хватит, — перебила баронесса. И Авка увидел, что она смотрит обыкновенными, не косыми глазами. — Это ему ты мог вешать на уши тыквенный салат. А м н е надо знать истинные факты.
— Но… я же…
— Август Головка! Не усугубляй свою вину бессовестным враньем! Я люблю правду!
Авка понял, что сейчас заревет.
— Но если я… ик… правду… вы же скажете, что совсем вранье!
— А ты попробуй, — усмехнулась Всеобщая Добрая Тетушка.
— А вы…
— Что?
— Не взгреете сильнее, если покажется, что вру?
— Там будет видно, — утешила баронесса. — Ну?
— Мы с Гуськой были на дик… иком пляже, и туда прилетела такая круглая штука… Плюхнулась у воды… Вот, вы уже не верите! А Гуська тоже видел…
— Перестань раньше времени дергать штаны, — опять усмехнулась баронесса. — Возьми стул и сядь передо мной… Вот так. Подыши спокойно и рассказывай по порядку.
И Авка стал рассказывать по порядку. Сперва сбивчиво, а потом довольно связно. Не забывайте, это был начитанный ребенок, умел говорить. А баронесса к тому же слушала с явным интересом. Подперла костлявым кулаком подбородок. Будто и не зловещая госпожа фон Рутенгартен, а простая несердитая бабка. Авка увлекся и даже икать почти перестал. Даже подзабыл, зачем он сюда явился.
Посреди рассказа мелькнула мысль: а не выдает ли он какую-то тайну, не вредит ли своей болтливостью Звенке? Но тут же подумал: «А какая тайна, какой вред? Звенка и ее Никалукия все равно за бесконечным океаном…»
Конечно, он не стал говорить, как Звенка купалась и как он боялся, что она простудится. В основном — про этот… грави-то-план. И про Звенкины рассказы о дальней земле.
— Ну и вот… и улетела… А если не верите, то у меня доказательство, птичка. Смотрите…
Баронесса посмотрела. На желтую ласточку, потом опять на Авку. И вдруг спросила:
— А что, красивая девочка?
Авка мигнул.
— Да некрасивая! — досадливо вырвалась у него. — Только…
— Только засела в голове, и никак не забыть, — догадливо закончила баронесса.
У Авки опять затеплели уши. Он вновь затосковал. И по
Звенке, и оттого, что вспомнил, зачем он здесь. «Ох… уж скорее бы… Ик…»
И баронесса словно услыхала его внутреннее иканье и оханье. Решительно выбралась из кресла, шагнула к закрытой двери, глянула наружу сквозь глазок.
— А, да там еще один посетитель! Что же эта швабра из перьев молчит? Заснула в рабочее время… Ладно, придется все делать по правилам…
«О-ой-й…» — Авка вжался в стул. Баронесса обратила на него деловитый (опять с заметным косоглазием) взор.
— Ну-ка скажи «А-а!».
— Зачем?
— Без вопросов. Живо!
— А… ик, кхе…
— Не кряхти, а чисто!.. Ну?
— А-а-а! — со звоном отчаянья завопил Авка. И сам испугался.
— Очень хорошо. Голос номер семь… А теперь обещай молчать до конца жизни про все, что здесь увидишь и услышишь. Иначе сотворишь самую черную гугнигу и будешь бзяка с полным отпадом… Ну? Даешь слово?
— Д… даю… Только вы… ик… не изо всех сил, ладно?
— Ладно, — хмыкнула баронесса.
Она шагнула к странной штуке на тумбочке. Засунула между шестернями маленькую продолговатую тыкву. Опустила на нее что-то вроде блестящей ложки. Крутнула сбоку колесо с изогнутыми спицами. Тыква завертелась, из жестяного контрабаса донеслось шипение… А потом:
— Ай!.. Нет!.. Ой-ёй-ёй! Не надо!.. Простите, пожалуйста! А-а-а-а!..
У Авки отвис подбородок, и очередной «ик» застрял на полпути.
Кто-то сидящий в трубе аппарата вопил совершенно по-мальчишечьи. Ну, почти как Авка прошлой осенью, когда он три раза подряд схлопотал «хуже некуда» по чистописанию и у доброго папы «лопнуло терпение, подобно переспелой семенной тыкве».
— Ой! Ваше сиятельство, не надо больше! А-а-а! Хватит!..
— Ладно, хватит так хватит, — покладисто кивнула баронесса и остановила машину. Оглянулась на Авку. — Ну, как? По-моему, очень похоже на твой голос, не правда ли?
— Не… ик… знаю… — Авка часто мигал. Ничего не мог понять. И наконец боязливо спросил: — А… ик… это… зачем?
— Неужели не ясно? Чтобы тот, кто дожидается в прихожей, ни о чем не догадался раньше времени. Если побоится немного, это не вредно. Пусть посидит и подумает, что здесь всё — на самом деле…
— А… «на самом деле», значит, не будет? — дошло наконец до Авки, и душа его робко возликовала.
Баронесса выпрямилась и с высоты роста устремила на мальчишку обиженно-гордый взгляд.
— Посмотри на меня внимательно, Август Головка. Да, я далеко не красавица. Но разве я похожа на чудовище, которое мучает несчастных детей?
В ответ Авка очередной раз икнул. Кто ее знает, похожа или нет? Вообще-то явная ведьма. Но, говорят, среди ведьм встречаются и незлые…
Баронесса продолжала:
— Много лет назад я попросилась на эту должность для того, чтобы избавить юных жителей Тыквогонии от жестокостей школьных наставников. Потому что с детства знаю, как это несправедливо. В пансионе Добрейшей Сандокрассы, где я училась, все просто стонали от злых придирок вестер-воспитательниц. И я дала себе слово…
— Но вы ведь… были девочка… — несмело перебил Авка. — А к вам сейчас посылают мальчишек…
— Да! И это еще несправедливее… Мальчики по своей натуре склонны к шалостям, озорству, непослушанию и всяким фокусам. Многие не любят учить уроки, говорят взрослым дерзости и купаются без спросу. Что тут поделаешь? Так было всегда и будет впредь, пока наш мир держится на трех китах. Порой мальчишечьи выходки вызывают немалую досаду, это понятно. Однако переделывать мальчиков путем суровостей и строгостей бесполезно и вредно. Это все равно что переделывать законы природы. Природа не терпит бесцеремонного вмешательства, оно нарушает гармонию мироздания… Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Д-да… — неуверенно отозвался Авка и тихо икнул последний раз.
— Вот и хорошо. И помни, что ты клятвенно обещал молчать. Иначе меня выгонят с должности. Впрочем, ты мальчик не хуже других, а за долгие годы меня не выдал еще ни один…
— А вы, значит… никого никогда?.. — не сдержал любопытства Авка.
Баронесса слегка опечалилась:
— Нельзя сказать, что никогда. Изредка попадаются столь негодные личности, что я вынуждена… соответствовать своей должности. Что мне было делать с двумя юными злодеями, которые чуть не довели до инфаркта уличного кота? Они привязали к его хвосту пустую сушеную тыкву-погремушку, и бедное животное полдня носилось по улицам столицы!.. Бывали и другие случаи, да… Иначе как бы я подновляла коллекцию голосов? — И она погладила жестяной раструб. Потом вздохнула: — Но такие случаи — редкое исключение…
— Теперь понятно, почему император наградил вас медалью! — радостно догадался Авка.
— А вот и непонятно, — сухо сообщила баронесса. — Потому что с его высочеством я обошлась по всем правилам. Это была просьба его мамы-императрицы, и я не могла обмануть ее величество…
— Что же он такое натворил? — опасливо спросил Авка.
— Вообще-то это государственная тайна… но ты обещал молчать о нашей беседе. Наследник продул друзьям-приятелям в известную тебе игру «чопки» какую-то императорскую реликвию. И не стал говорить, кому именно проиграл. И отказался требовать ее обратно, сказал, что за это его обзовут «бзяка-отбирака»… Вот его и доставили сюда… Впрочем, его высочество не был на меня обижен. Когда все закончилось, он даже сказал: «Благодарю вас, мадам. Я думал, это будет гораздо неприятнее».
«Наверно, за это и медаль», — проскочило в голове у Авки. Но сказал про другое (дернуло его за язык):
— А голос принца у вас тоже сохранился?
Авка уже понял, что машина с трубой умеет не только вопить по-мальчишечьи, но и запоминать голоса.
К сожалению, нет. Я включила запись, но во время процедуры его высочество героически молчал, а его храброе сопение аппарат уловить не сумел.
— А как он действует? — опять не сдержал любопытства Авка.
— Довольно просто. Звук попадает в трубу и заставляет колебаться вот эту металлическую пластинку с иглой. Игла выцарапывает на кожуре вертящейся тыквы зубчатые бороздки. Это и есть запись голоса. А звучание — это обратный процесс.
Игла бежит по бороздке и заставляет звучать трубу. Главное, чтобы тыква была гладкая, иначе иголка спотыкается…
— До чего замечательно! — выдохнул Авка. — Ваше сиятельство, это вы сами придумали?
— Нет, это давнее изобретение моего покойного мужа. Фигус фон Рутенгартен был большой любитель музыки. У него в замке каждую неделю играл замечательный оркестр, и барон решил оставить на память лучшие музыкальные произведения. Для этого и придумал тыквофон…
— Что?
— Что такое «тыква», известно. А «фон» на одном из древних языков означает звук. Отсюда и название аппарата… Но изобретения полагается регистрировать в Императорской патентной коллегии. А там всякие ученые мужи воспротивились. Как, говорят, можно подменять скрипучим тыквенным звучанием живые голоса оркестровых инструментов и песен! Надругательство над искусством! И запретили!
— Но ведь никакого скрипа почти не слыхать! Вовсе даже настоящий голос!
— Да, но попробуй убедить коллегию! Она даже постановила: сломать тыквофон!.. Ну, ломать его барон, конечно, не стал и даже сохранил кое-какие музыкальные тыквы, однако все это под секретом. Достоянием тыквогонского общества изобретение так и не стало…
— Всякие власти почему-то очень боятся новшеств, — горько посочувствовал баронессе Авка. — Вот в Никалукии… ну, там, где Звенка… еле-еле разрешили построить гра… ви-то-план. А теперь, наверно, запретят насовсем…
Сейчас, когда страхи ушли, Звенкино лицо снова как бы висело в воздухе перед Авкой. Некрасивое, печальное и… незабываемое. И Авка снова понял, что эта грусть — надолго… Он протяжно, почти со стоном, вздохнул.
Баронесса внимательно взглянула на него.
— Ты мне почему-то весьма симпатичен, Август Головка. Давай-ка я оставлю для коллекции твой голос…
— Ой, нет… — Авка опять машинально вцепился в лямку.
— Ты не понял. Я попрошу тебя что-нибудь сказать в трубу… Негромко, чтобы не услышали за дверью… Скажи, например, какое-нибудь заветное желание. Не стесняйся. Имей в виду: если желание сохранено в записи на долгий срок, оно все время действует на силы природы, и, может быть, силы эти в конце концов поспособствуют его исполнению… А?
«Может, правда?»
— Н-ну хорошо… Только вы никому-никому это не давайте слушать, ладно?
Бзяка буду.
Баронесса запустила маховик тыквофона. Подвинула Авку лицом к трубе.
— Говори, Август Головка…
Авкины уши опять стали горячими. Он зажмурился.
— Хочу… ик… чтобы Звенка прилетела снова… или… — Авка с трудом договорил фразу и прерывисто задышал.
— Замечательно! — Баронесса остановила колесо. Передвинула на тыквочке «ложку» с иглой. Крутнула маховик опять. — А теперь слушай…
Сперва сквозь шипенье прозвучал голос баронессы: «Говори, Август Головка…» А после заикающийся мальчишка тихо выговорил: «Хочу… ик… чтобы Звенка прилетела снова… или… чтобы я как-нибудь сам оказался на ее берегу… Вот…» Затем — сбивчивые вдохи и выдохи…
Неужели это правда он, Авка? Чудеса…
— Ваше сиятельство… А еще… можно я спрошу?
— Можно.
— Как вы думаете… есть какая-нибудь возможность добраться… туда?..
— До девочки?
— Ну да…
— Не знаю, голубчик. Честно говоря, по-моему, нет. Наша техника еще не доросла до такого… Может быть, потом…
— Когда потом-то… — прошептал Авка. И чуть не уронил слезинку…
Баронесса вздохнула совсем по-старушечьи:
— Кабы знать… Я ничем не могу тебе помочь. Был бы жив мой супруг, тогда другое дело, он был замечательный изобретатель…
— Значит, всю жизнь так и мучиться? — горько сказал Авка. Не баронессе, а себе.
— Что поделаешь, голубчик. От любви лекарства нет… Разве что одно — забыть.
— Не забывается же…
— А вот это можно попробовать… Есть одно очень сильное средство…
— Это, что ли, как тех, за кота? — выговорил Авка печальную догадку. И подумал: «Может быть, пусть? Зато потом — облегчение…»
— Я совсем не про то! В коллекции барона сохранилась одна тыква с записью замечательной музыкальной пьесы. Называется «Соната забвения». Неизвестного старинного композитора. Барон говорил, что, если послушать эту музыку один раз, мучения души становятся легче. А если дважды — причина мучений забывается совсем. Я, правда, не пробовала, потому что не привыкла прятаться от страданий. Но тебе-то зачем страдать в такие юные годы?.. Хочешь послушать сонату?
— Да! — с горьким нетерпением качнулся вперед Авка.
Баронесса покивала. Достала с полки тыквочку лимонного цвета, вставила ее в зажимы тыквофона вместо прежней.
— Это должно быть тихо, чтобы тот, кто в прихожей, не удивлялся: что там у них за концерт? — Она заткнула жестяной контрабас большущей пробкой, от которой тянулся шланг из длинного тыквенного стебля. Шланг раздваивался, и к двум концам были приделаны пустотелые половинки сушеной тыквы-шуршалки. Их соединяло упругое медное полукружье — по размеру головы.
— Садись, Август Головка… — И баронесса надела тыквенные половинки ему на уши. Авка услышал шелест и шуршание.
Он сидел и смотрел, как баронесса идет к тыквофону, как поправляет ложку с иглой, как берется за маховик… Но видел это как бы через портрет Звенки. Девчонкино лицо снова было перед ним — полупрозрачное, печальное и… ну, такое… Звенкино…
— Нет! — Авка быстро снял шуршащие полутыковки. — Не надо… Простите, ваше сиятельство, но не надо… Пусть…
— Вот как? — Баронесса подняла левую бровь.
— Да… — вздохнул Авка. И повторил: — Пусть… — И (странное дело!) слегка повеселел.
ДВЕ ГОЛОВЫ
В прихожей баронессы томился и топтался, не решаясь присесть на лавку, императорский паж Данька Белоцвет.
— О! — удивился Авка, когда вышел.
— О… — удивился и Данька, увидев знакомого. Впрочем, не очень.
— Привет! — сказал Авка.
— Привет… — грустно отозвался императорский паж. И кажется, удивился снова: Авкин бодрый тон не вязался с недавними воплями за дверью. В глазах Даньки Белоцвета появился страдальческий вопрос: «Ну, как там?» Авка, разумеется, только хмыкнул и пожал плечами. Скоро, мол, узнаешь.
Данька был не в пажеском костюме, а в обычной мальчишеской одежке, вроде как у Авки. Но все же в шапочке с перьями и в сапожках с кружевами на отворотах. Как-никак придворный. Только было Даньке сейчас от этого звания не легче.
Авка спросил:
— Тебя за что?
— За штаны… Помнишь, как я торопился после игры в чопки? Оказывается, надел штаны задом наперед. Прибежал на дежурство, встал в шеренгу и тут чуть не помер с перепугу. У всех левая нога желтая, правая красная, а у меня наоборот. Его величество прошел мимо, ничего не заметил, ему это все по фигу. А у старшего церемониймейстера аж рожу перекосило. Кулак мне показал из-за спины. А потом вызвал к себе и говорит: «Или пиши рапорт об увольнении со службы, или завтра отправляйся с визитом к ее сиятельству фон Рутенгартен»… А мне как увольняться-то? Без моего жалованья семейство с голоду зачахнет…