Отставная театральная контролерша благодарила нас величественно, как народная артистка. Мы обещали заглянуть завтра и наконец отправились туда, куда так стремились моя душа…
По правде говоря, я был даже доволен, что Сойки нет с нами. Жаль, конечно, что она заболела, но… зато никто не помешает нам с Сережкой быть вдвоем и говорить о самом главном – о тайнах Безлюдных пространств и о полетах в заоблачных мирах.
Чтобы успокоить совесть, я сказал:
– Корь – это ведь не очень опасно. Только красная сыпь появляется, и надо, чтобы в комнате не было много света. Я болел, знаю…
Сережка промолчал. Он, кажется, читал все мои мысли.
Мы прошли на заброшенную территорию в обход башен и опять оказались в стране уснувших механизмов, замерших локомотивов, пустых цехов и ржавых эстакад. Опять – звенящая тишина, бабочки, чертополох и розовый кипрей выше головы.
Мы находили удивительные вещи.
В каменной будке тихо качался большущий – от пола до потолка – маятник с чугунным, изъеденным оспинами диском. Качался сам собой, без всякого механизма и гирь.
– Не трогай, – прошептал Сережка, когда я хотел коснуться толстого стержня. Я отдернул руку.
Потом мы увидели бетонную трубу – с метр в поперечнике и метров пять длиной. Труба наклонно лежала на подпорках с поржавевшими роликами и была похожа на громадный, нацеленный в небо телескоп. Мы заглянули в трубу снизу… и разом ойкнули. Небо, которое виднелось в трубе, было темно-синим и звездным! Среди звезд неспешно проплыл светящийся диск. Летающая тарелка?
Мы говорили вполголоса, и ощущение, что что всюду с нами ходит кто-то третий – молчаливый хозяин, – не оставляло нас…
В просторных цехах с пробитыми крышами и сводчатых ангарах чуткое эхо повторяло наш самый тихий шепот. А рупор-динамик на решетчатой мачте сварливо сказал:
– Московское время четырнадцать часов. Передаем последние известия… Обедать не пора, а?
Мы даже присели.
По знакомому телефону в кирпичной будке я позвонил маме, сказал, что мы гуляем по окрестным переулкам, немного увлеклись и поэтому опоздаем к обеду. Мама не рассердилась.
Мы выбрались на просторную, в белых зонтичных цветах лужайку, Сережка закатил меня с креслом в тень пробитой цистерны, а сам сел напротив – на вросшее в землю вагонное колесо.
И тогда я сказал то, что раньше никак не решался. Потому что, если Сережка откажется, значит, никаких Туманных лугов, и Заоблачного города, и Старика – ничего нет. Сломанная палочка – разве доказательство?
– Ты можешь прямо сейчас… вот здесь… превратиться в самолет?
Сережка отозвался совсем обыкновенно:
– Превратиться-то – пожалуйста. Только взлететь нельзя, мало места. Да и опасно – увидят…
– Не взлетай, просто превратись! Хоть на секунду!
Он вскочил, отбежал… И появился над соцветиями-зонтиками бело-голубой самолет! С блестящими лобовым стеклом, с надписью «L-5» и белой морской звездой на борту. И с такой же звездой на стабилизаторе – голубой в белом круге. И все это – в один миг, бесшумно, только воздух качнулся, пригнул траву.
А потом – опять настоящий Сережка. Бежит ко мне, смеется:
– Ну как?
– Чудо!.. Сережка, но если это были не сны… тогда, в те ночи… то…
– Что?
– Значит, когда мы летали, меня в постели не было?
– Не было.
– А если бы мама вошла ночью в комнату?
Сережка сдвинула бейсбольную кепку на лоб, заскреб затылок:
– Вообще-то я кой-какие меры принял. Чтоб она спала покрепче. Сказал одно заклинание, которое в школе у Старика выучил…
– Какое там заклинание, если мама почует, что со мной что-то не так!
– Да-а… Это я дал маху. Вот бестолочь…
– Ну, ничего, – утешил я Сережку. – Мама скоро уедет. А тетя Надя по ночам спит как убитая…
Самостоятельная жизнь
Мама перед отъездом оставила мне тысячу наставлений, велела неукоснительно выполнять режим дня и беспрекословно («Слышишь? Бес-пре-ко-словно!») слушаться Надежду Михайловну. И обещала звонить каждый вечер. Евгений Львович на такси увез маму на вокзал. А мы с тетей Надей остались вдвоем.
Она была полная, добродушная. Стеснялась спорить со мной, когда я хотел сделать что-нибудь по-своему. Только качала закутанной в клетчатую косынку головой:
– Ох, Ромушка, гляди, узнает мама, попадет нам обоим…
Сережка появлялся каждый день, а иногда и оставался ночевать. До сих пор это время у меня в памяти как солнечная и лунная карусель. Днем – путешествия по окраинам, ночью – полеты…
Иногда мы забегали к Сойке. В дом к ней было нельзя, карантин. Мы передавали ей в форточку книжки и пакетики с карамелью, она улыбалась, нерешительно махала ладошкой. Бабка ее, стоя на крыльце, величественно говорила:
– Какие преданные кавалеры. Шарман…
По-моему, она была немного сумасшедшая.
Гуляли мы с Сережкой до пяти часов (в этот час обязательно звонила мама: тут уж будь дома как штык). Маму я уверял, что живу дисциплинированно и по распорядку. Да, гуляю с Сережкой, но в меру. Что ты, мама, никаких приключений!
А Сережка между тем за два приема научил меня плавать. За городом, на Платовском озере был малолюдный пляж, и там Сережка затаскивал меня в прогретую жарким солнцем воду:
– Не бойся, работай руками. Ноги при плавании не обязательны, главное – не выдыхай до конца воздух…
Я тихонько вопил от восторга. И… плыл.
Несколько раз я был у Сережки дома. Видел отца и тетку. Тетка – деловитая, молчаливая, но, по-моему, не сердитая. А отец – тоже неразговорчивый, тихий и как будто виноватый – все время возился с какой-нибудь домашней работой. Со мной ни о чем не говорил, только неловко улыбался…
По ночам улетали мы на Туманные луга или на поле, где стояли каменные идолы и чудовища. Это была древняя степь какого-то исчезнувшего народа. Самое настоящее Безлюдное пространство. Я любил подолгу ходить среди травы и камней. Просто ходить. Это была такая радость…
А через неделю наша с Сережкой счастливая жизнь нарушилась. Ночью у тети Нади схватило живот, она промаялась до утра, а когда я поднялся, не выдержала:
– Ох, Ромушка, беда-то какая… «Скорую» надо, а то помру. Наверно, аппендицит.
Делать нечего, я набрал на телефоне «03». Там, конечно, сперва: «Мальчик, не хулигань, знаем мы эти шуточки». Потом все-таки спросили наш номер, перезвонили и через час приехали. Тетя Надя еле шевелила губами:
– Ромушка, скажи маме, чтобы приезжала, а то как ты тут один-то…
Но я к тому времени был не один, уже появился Сережка. Часа через два он умело дозвонился до больницы, узнал, что у Надежды Михайловны Соминой не аппендицит, а воспаление кишечника и что сейчас ей лучше, опасности нет, но полежать придется недели две.
– Полетел мамин отпуск, – вздохнул я.
– Ромка, а почему полетел? Разве мы одни не проживем? Я могу совсем перебраться к тебе.
Это была мысль! Но…
– Ох, а мама потом все равно узнает…
– Но это же потом! Она увидит, что все в порядке, и не рассердится. Разве что для вида…
«В самом деле, – подумал я. – Даже обрадуется, что я такой самостоятельный!»
Но самостоятельный был, конечно, не я, а Сережка. Я только и делал, что слушался его. Мы ездили на рынок и в магазин, готовили завтраки и обеды, мыли посуду, каждый день вытирали пыль в комнатах. И успевали побывать в больнице – отвезти для тети Нади передачу с фруктовым соком (остальное было запрещено). Заглядывали и к Сойке.
Сережка оказался гораздо строже тети Нади, все время находил какое-нибудь домашнее дело, и времени для приключений у нас почти не оставалось. Это днем. А к вечеру мы так выматывались, что летать уже не хотелось. Ляжем в моей комнате (я – на тахте, Сережка – на раскладушке), поболтаем немного – и в сон…
Маме я голосом примерного мальчика сообщал каждый раз, что все у нас «в самом замечательном порядке, отдыхай спокойно».
– А где Надежда Михайловна?
– Ушла сдавать молочную посуду.
– Почему она обязательно уходит, когда я звоню? То в магазин, то к себе домой, то еще куда-то…
– Ну… у нее такой распорядок. Тоже режим дня.
На четвертый день мама не выдержала:
– Вот что, голубчик! Ты, наверно, что-то натворил, и Надежда Михайловна уходит нарочно, чтобы не выдавать тебя. Я ее знаю: и врать не хочет, и тебя жалеет.
– Да ничего я не натворил! Честное слово!
– Попроси ее завтра в пять часов быть дома обязательно.
Вот и все! Куда денешься? Можно протянуть еще сутки, но это будет сплошная маята, ожидание маминого негодования.
– Что ты там сопишь в трубку? А?.. Ро-ман…
– Мам… я уж лучше сразу признаюсь…
И признался.
Ох что было! И какой я бессовестный обманщик, и от интерната мне теперь не отвертеться никакими способами, и не будет мне прощения до конца жизни, и…
– Ну, мама! Ну, я же хотел, чтобы ты отдыхала спокойно!
– Я совершенно спокойна! Потому что сию минуту иду на станцию и утром буду дома!
– Господи, да зачем? Мы с Сережкой тут управляемся совершенно отлично! И еду готовим, и деньги экономим, и…
– Передай своему Сережке, что вздрючка вам будет одинаковая! По первому разряду!
Я передал тут же: Сережка стоял рядом.
– Подумаешь, – вздохнул он. – Мамина вздрючка не страшная…
Он словно забыл, что мама-то – не его. Или не забыл, но все равно… Вспомнил, как был когда-то Лопушком?
– Мама, не надо приезжать!.. Ну, позвони тете Эле, пусть она с Ванюшкой у нас поживет!
– Тетя Эля на даче! У нее-то есть полная возможность отдыхать по-человечески!
Мама велела нам запереться, никому не открывать, не высовываться из квартиры и ждать ее возвращения. «И уж тогда я поговорю с тобой как полагается!» Запищали короткие гудки.
– Вот так… – Я поник, будто приговоренный преступник.
– Обойдется, – отозвался Сережка. Не очень, правда, уверенно. – Я вызову огонь на себя…
– У мамы хватит огня на двоих.
– Лишь бы не сказала, чтобы я больше здесь не появлялся…
– За что?! – взвился я. – За то, что ты со мной нянчился?!
Он ответил еле слышно:
– Не нянчился, а дружил.
– Если она что-нибудь… я тогда… куда-нибудь… Вместе с тобой! В самое дальнее пространство, навсегда!
– От мамы-то? – грустно усмехнулся Сережка.
Мы с полчаса сидели молчаливые и подавленные. И вдруг опять затрезвонил телефон.
– Здравствуйте, Рома! Это вас беспокоит Евгений Львович. Мне только что звонила ваша мама и обрисовала, так сказать, ситуацию… Она в большом расстройстве…
– Ну и зря, – буркнул я.
– Совершенно с вами согласен! Понимаю, что вы вполне могли бы вести самостоятельный образ жизни. Но мы должны учитывать свойства женского характера. Поэтому возник такой вариант: что если мне поквартировать у вас, пока Ирина Григорьевна отдыхает? Разумеется, если вы не возражаете…
Конечно, я не возражал! Вариант был не самый приятный, но все же лучше, чем завтрашнее возвращение мамы.
И Сережа вроде бы обрадовался:
– Вот и ладно. А то тетя Настя уже ворчит, что я от дома отбился.
– Но приходить-то будешь? – всполошился я.
– Каждый день!
Евгений Львович перебрался к нам в тот же вечер. С «командировочным» чемоданчиком. Вел себя очень скромно. Опять сказал, что верит в мою самостоятельность, но мужчины должны уступать женщинам в их слабостях. Заявил, что ни в коем случае не ляжет на мамину кровать, будет спать на раскладушке.
– Я ведь, Рома, человек неприхотливый…
Сережа торопливо попрощался и убежал.
А я в тот же вечер убедился, какой замечательный человек Евгений Львович.
Раньше я относился к нему прохладно. Поведение его казалось мне наигранным. А теперь я понял: просто у него такое воспитание, такие манеры. И что ни говорите, а он спас меня сегодня.
Перед ужином он сходил на вечерний рынок, принес помидоры и научил меня делать с ними вкуснейшую яичницу. «По-испански!» Потом заварил очень душистый чай. «Учитесь, Рома, чай – это совершенно мужское дело». А после ужина сели мы за шахматы.
Сережка в шахматах был слабоват, и я соскучился по настоящей игре. А сейчас отвел душу. Правда, не выиграл ни разу, но зато Евгений Львович показал мне два интересных дебюта…
Перед сном он зашел ко мне, присел в бабушкино кресло, мы слово за слово разговорились о всяких делах. Евгений Львович вспомнил, как был мальчишкой, как они с ребятами из просмоленного картона смастерили индейскую пирогу и потерпели на ней кораблекрушение во время грозы и ливня.
– Но все обошлось без драматических последствий, все умели плавать… Кстати, Рома, вы не пробовали учиться плаванию? Я понимаю, что… известные обстоятельства… они затрудняют дело, но тем не менее.
– А я умею! Меня Сережка научил недавно!.. Ой, вы только не проговоритесь маме…
– Ни в коем случае… А что за Сережка?
– Но вы же его видели! Сегодня!
– А! Выходит, вы хорошие приятели? А я, признаться, думал, это случайный мальчик, сосед со двора…
– Почему вы так решили?!
– Ну… по правде говоря, мне показалось…
– Что?! – насторожился я.
– Да ничего. Я, видимо, ошибся… Показалось, что у него с вами мало общего. Почудился, так сказать, недостаток интеллигентности в облике этого молодого человека…
А какой у Сережки облик? Самый для меня хороший – Сережкин!
Я сказал очень твердо:
– Евгений Львович, внешний вид тут ни при чем. Сережка – мой лучший друг. Вернее – он единственный.
– Понимаю вас, Рома. Извините… Но вы неправы в одном: Сережа, возможно, ваш лучший друг, но не единственный. Вам не следует сбрасывать со счетов меня… Спокойной ночи, Рома.
– Спокойной ночи…
Утром Сережка появился рано. Евгений Львович только еще приготовил завтрак (я бессовестно проспал).
– Ромка, привет! – И Евгений Львовичу: – Здрасте…
– Здравствуйте, молодой человек. Позавтракаете с нами?
Сережка не отказался. Охотно умял свою порцию салата и пшенную кашу с тушенкой. Но завтрак прошел в молчании.
Потом я и Сережа отправились на озеро. Я крутил колеса, Сережа топал рядом. И вдруг сказал:
– Как-то странно он ко мне приглядывался…
– Кто?
– Этот… Евгений Львович.
– Он тебе не нравится, да?
– Ну, почему не нравится? Не знаю… Мы же совсем не знакомы.
– По моему, он хороший дядька.
– Тебе виднее… – Это у Сережки прозвучало примирительно. И все же я почуял: что-то здесь не то.
Но потом было озеро, брызги, горячий песок. Счастье…
А вечером, за ужином, Евгений Львович обронил:
– Гуляли с вашим другом?
– Естественно…
– Кстати… кто его родители?
– Не все ли равно? – Я малость ощетинился.
– Да нет, я без всякого умысла. Просто из любопытства…
– Мамы у него нет. А папа… он, по-моему, плотник. Ну и что?
– Абсолютно ничего, почтенная и древняя профессия, сам Иисус Христос был плотником… Только посоветуйте Сереже – чисто по дружески – не втягивать воздух, когда он ест помидорные ломтики. Из-за этого летят брызги, и… ну, вы понимаете.
Я сказал напрямик:
– Евгений Львович! Почему вы его невзлюбили? Так сразу!
– Я? Бог с вами, Рома! Я готов согласиться, что у вашего друга масса достоинств. Но меня тревожит вот что…
– Что «вот что»?
– Мне кажется, вы слишком подчинены его влиянию. Это при вашем-то развитии! Ваш интеллект не должен быть закрепощен.
– Я нисколько не подчинен! Наоборот! Сережка, что я скажу, то и делает! Даже не знаю почему!..
– Это внешне, Рома. А по сути дела…
– И по сути! И по-всякому!.. Вы же его совсем не знаете!
В самом деле! Знал бы он, что умеет Сережка!
– Ну, хорошо, хорошо. Простите ради Бога! Я не коснусь больше этой темы, раз она вам неприятна.
Я промолчал: в самом деле, мол, неприятна, учтите это.
Он, однако, не учел:
– Впрочем, несмотря на внешнее отсутствие просвещенности, внутри у этого мальчика чувствуется нечто…