И я понял, что спас маму своим неверием в беспощадный приговор того сытого, спокойного врача. Спас уверенностью, что мама в этом мире должна быть всегда…
Потом пришел март – праздничная ранняя весна, звонкая, как миллионы стеклянных бусин. Той весной я впервые построил парусный кораблик. Вырезал из сосновой кары. Это стало моим любимым – делом. И тогда, и через год, и через два я выпускал на синие разливы луж свои бриги и фрегаты с парусами из тетрадных листов. Мама тоже любила мою игру, только всегда боялась, что я вымокну и простыну.
Через много лет, ранней весной восемьдесят первого года, я написал об этом времени рассказ «Остров Привидения» и подарил его маме к Восьмому марта. Она обрадовалась. Читала, смеялась, потом заботливо спрятала папку с рассказом в тумбочку с самым ценным ей имуществом – дневниками и письмами. И спросила:
– А как дела с нынешними корабликами?
Она знала, что в отряде «Каравелла» мы должны строить новые яхты. Я сказал, что восемь парусников типа «Штурман» решили заложить осенью, а зимой уже начнем сборку.
Пришла зима.
В декабре мы начали собирать на стапеле первого «Штурмана». Дело не клеилось. Дерево килевого бруса оказалось плохим, рыхлым, упругая фанера днища вырывала из него шурупы. Был вечер, занятия по расписанию давно закончились, но мы с мальчишками все торчали у стапеля. Ругали строительные отходы, из которых приходится собирать свои корабли, и сокрушенно думали: как крепить обшивку?
…И вдруг все стало не важно. Не нужно.
В начале того дня мамин звонок застал меня уже на пороге.
– Ну, как там ваша стройка? – спросила она.
– Сегодня начинаем… Мам, я спешу. Вечером приеду и расскажу подробно!..
«Не расскажу, – отчетливо понял я вечером, когда узнал, что маму увезли на «скорой» и она лежит в палате интенсивной терапии. – Поздно».
Я был слишком взрослый. Слишком хорошо понимал, что чудес не бывает. Второй инфаркт, да еще, как сказали, «обширный», при мамином-то здоровье, при ее годах…
Мне бы то детское, отчаянное неприятие смерти, ту яростную уверенность, что с мамой никогда ничего не случится. Как в сорок пятом году… Может, и сейчас бы эта вера помогла?
Я понимаю, что с законами природы ничего не поделаешь, но ощущение вины не проходит до сих пор.
Мама всю жизнь работала с ребятами. До войны была воспитательницей и заведующей в детском саду. В тяжелые военные годы главной ее заботой стали эвакуированные семьи и дети фронтовиков. Потом она руководила тимуровскими отрядами и ребячьими клубами в Тюмени. А когда приехала в Свердловск, квартира ее стала вторым штабом нашей «Каравеллы».
Мама сочиняла с мальчишками пьесы для наших праздников, гладила измятые галстуки, зашивала продранные в лесу рубашки, помогала выпускать стенгазеты, кормила проголодавшихся, мазала йодом ссадины и порой укрывала от праведного командирского гнева провинившихся.
В горький час прощания три знамени склонились над мамой – избитые походными и штормовыми ветрами флаги ребячьей флотилии. Ветераны «Каравеллы» – теперь уже семейные люди – надели прежние значки и нашивки и по очереди вставали в караул…
Приехал дядя Боря Старый, печальный и спокойный. Он плохо слышал и обычно разговаривал очень громко, но сейчас, вспоминая про маму, как они росли вместе, как играли, говорил тихо. Будто сам себе…
…Через год холмик облицевали по краям плитками и поставили камень-гранит. Женя Пинаев сделал на ватмане рисунок, а мастер перенес штрихи на камень. На граните – силуэт женщины Она держит на ладони маленькую каравеллу. Склонилась над корабликом, прежде чем отпустить его в плавание.
Плыви, кораблик…
– Папа, ты чего? – Лешка бухнулся рядом на диван.
– Ничего… Не трогай больше кота, замучил.
– Он сам лезет.
Женя торжественно трахнул по клавише последний раз, выпрямил согбенную спину и выдернул из машинки лист. Бодро, хотя и не совсем к месту, загудел марш Мендельсона. Исполнив эту свадебную музыку, он повернулся ко мне.
– Что ты там насчет Севастополя?
– Это я так… Все равно раньше осени не выбраться: у меня паруса, у тебя выставка.
– Да… а хорошо бы… – Он, как и я, посмотрел на сухую ветку акации.
– Женя, а помнишь, как проводница рычала, когда мы этот сук втащили в вагон? «Вы бы еще целое дерево» Я говорю: «Отломим половину», а ты «Зря, что ли, братцы Вихревы старались?»
– Помню… Только не братцы старались, а один Алька. Роськи не было, он потом с матерью на вокзал пришел.
– Да нет, ты забыл, оба они…
– Это ты забыл.
Но я же помню, как Роська стоит рядом с Алькой и вдруг отпускает ветку и мчится по Шестой Бастионной навстречу матери
– Ма-ма-а!
…А может быть, это я бегу по улице Герцена, влажной и свежей после недавней грозы? Мама вернулась из пионерского лагеря для детей фронтовиков, где работала целых две смены Она спешит мне навстречу. У нее в руках охапка мокрых васильков и ромашек. Я с разбега утыкаюсь в них лицом…
Сандалик, или Путь к Девятому бастиону
Повесть
Знакомство
От стен Херсонеса до проспекта Гагарина, где ходят троллейбусы, можно идти по улицам. А можно и напрямик дворами, площадками, на которых сохнет белье, сквериками и маленькими пустырями.
Я старался выбрать путь покороче. В городе меня ждали друзья: капитан яхты «Фиолент» Олег Вихрев и его сыновья – Алька и Роська. Был четвертый час. Воздух над подсыхающими травами тихонько звенел и струился от густого тепла: стоял конец сентября, но солнце палило по-летнему.
Где-то в квартале от кинотеатра «Мир» тропинка вывела меня на площадку, заросшую высокой травой. На ее пыльных стеблях висели высохшие улитки. В траве лежали серо-желтые глыбы песчаника, изрытого круглыми впадинами. На ближнем камне сидел, согнувшись, мальчишка.
Уперся локтями в коленки, охватил пальцами виски и не двигался. Только выгоревшие добела волосы шевелились в струйках теплого воздуха.
Неподалеку валялся полуоткрытый ранец.
Сперва я на мальчишку глянул мельком. Мальчик как мальчик. Светло-голубая рубашка с короткими мятыми рукавчиками, старенькие шорты цвета пыльной плащ-палатки, потрескавшиеся сандалетки на босу ногу. Обыкновенный четвероклассник из ближней школы. Обыкновеннее некуда… Только вот поза невеселая (я чуть сбил шаг). Но и здесь, видно, дело обычное. Скорее всего, двойку схлопотал и не решается идти домой. (История хотя и грустная, но старая, как весь белый свет). Чем тут поможешь?.. Я все же еще раз оглянулся на ходу. В этот миг из-под мальчишкиной руки упала капля-искорка. Чиркнула по колену и побежала вниз, оставляя на коричневой ноге темную полоску.
В десять или одиннадцать лет люди из-за двойки не плачут. То есть так открыто не плачут, на виду у прохожих.
"Но прохожих здесь и нет, – попытался успокоить я себя. – Я один тут иду, да и то случайно…"
"Ну иди, иди… случайный прохожий", – сказал ехидный собеседник, который сидит внутри каждого из нас. Я тихо чертыхнулся, медленно подошел и сел на другом краю камня.
Конечно, мальчик меня заметил. Ни движением, ни взглядом он этого не показал, только весь как-то напрягся. Я молчал.
Самое глупое в таких случаях спрашивать: "Что случилось?" В ответ будет или досадливое дерганье плечом, или сердитое сопенье. А на второй и третий вопрос короткое бормотанье: "Ничего…" Если даже мама или отец спрашивают, и то… А если незнакомый дядька, которого черт принес не вовремя!
Мы посидели с минуту. Потом я сказал негромко:
– Ну?
Он чуть всхлипнул и (вот удача!) тихонько отозвался:
– Чего?
Я проговорил осторожно:
– Вот и я думаю чего? Так просто люди не роняют слезы среди бела дня.
Он шевельнулся, но голову не поднял. Проговорил полушепотом:
– Вам-то что…
Тут не было ни грубости, ни желания огрызнуться. Просто горькая досада: какой, мол, прок от ваших вопросов?
Я придвинулся к нему на два сантиметра.
– Как «что»? Просто увидел, когда мимо шел…
– Ну и шли бы… – опять всхлипнул он.
– Интересно ты рассуждаешь. У одного человека слезы, а другой, значит, топай мимо, как на прогулке…
Мальчик всхлипнул сердито и решительно. Нагнулся еще ниже, дернул к себе ранец. Потом быстро промокнул глаза растрепанным концом галстука. И тогда хмуро ответил:
– Ну и что? Ну и топают сколько угодно.
– Дело хозяйское. А я вот не могу, характер такой дурацкий, – с досадой сказал я (было ясно, что в клуб опоздаю).
Он сел прямо и наконец посмотрел на меня.
Галстук не помог, глаза все равно были мокрые. В них я не заметил ни капли неловкости за слезы. Эти серые мальчишкины глаза неприступно щетинились белыми ресницами, на которых блестели крошечные брызги.
Нет, не получилось разговора, не сумел я. Что-то не так сказал… Мальчик поднял ранец, застегнул, стал просовывать под ремешки руки. На меня опять не смотрел.
– Не уходи, – попросил я. – Может, я смогу тебе помочь.
Он равнодушно качнул головой:
– Никто не поможет.
– А все-таки, – сказал я с осторожной настойчивостью. – Сперва кажется, что никто, а потом находится выход… Ты ведь не знаешь, что я могу.
Мальчик опять взглянул мне в лицо. Мигнул. Чуть свел маленькие выгоревшие брови. Как-то иначе он сейчас глядел. Помягче. Даже чуточку улыбнулся.
– Время-то вернуть все равно не можете.
"Время вернуть не могу", – подумал я. Но не признался в этом и спросил:
– А зачем?
Он как-то еще больше обмяк, бросил опять ранец и сказал с грустной доверчивостью:
– Потому что вот так получилось… Все пошли на экскурсию на крейсер, а меня – домой… Теперь все равно ничего не поделать, потому что давно ушли.
Вот оно что… Как же мальчишке хотелось на корабль, если дело дошло до слез!
Я мысленно прокрутил в голове список всех знакомых, которые имеют отношение к флоту. И тех, у кого родственники и знакомые имеют отношение.
– С этой экскурсией и впрямь дело безнадежное. Но я могу договориться! Чтобы тоже на крейсер или на какой-нибудь эсминец. Или хочешь на яхту? Большая яхта – это целый парусный корабль! И прокатиться сможешь!
Глаза у него быстро высыхали. Но ответил он серьезно и грустно:
– Да нет… Не в этом же дело.
– А в чем? Обидно, да?
Он ничего не сказал, только бровями шевельнул: и обидно, мол, и еще есть причины, сразу не объяснишь. Потом улыбнулся:
– А я вас помню.
– Да ну? – обрадовался я. Но не удивился. Мне приходилось встречаться с ребятами в десятках здешних школ.
– Вы в нашем классе выступали. В прошлом году.
– А в какой школе?
– Да не в школе. Мы в библиотеку приходили.
В Центральной детской библиотеке я встречался со школьниками множество раз. И чаще всего с третьеклассниками. Почему-то именно этот народ любили водить туда учительницы и воспитательницы с продленки.
– Вы нам сказку про ржавых ведьм рассказывали… – напомнил мальчик.
– А-а! – сказал я. Про ведьм я рассказывал неоднократно. Но чтобы подержать разговор, я «вспомнил»: – Ты, кажется, тогда еще вопрос задал: "Скоро ли эту сказку напечатают?"
– Нет… – мальчик улыбнулся чуть снисходительно. – Я вопросов не задавал, я позади всех сидел… Да вы меня все равно не вспомните, нас вон сколько было. А меня даже на карточке нет.
– На какой карточке?
– Ну, мы тогда фотографировались вашим аппаратом помните? Вы потом Тамаре Ивановне карточки для всего класса прислали.
Я вспомнил наконец! Вспомнил молодую и веселую Тамару Ивановну, ее шумный класс, толстую девочку Лену, которая сочиняет стихи, белобрысых близнецов Женьку и Федю, высокого тоненького Кирилла, который читал свой смешной рассказ про непослушную кошку… Но всех разве упомнишь!
– А почему тебя нет на карточке?
– Да так… Я не люблю сниматься, всегда какой-то смешной получаюсь… Наши ребята на заборе расселись, я за акацию задвинулся. Только ноги получились, которые из-за веток свесились.
– Ну вот, посмотрю на снимок и буду теперь знать – это ты сидишь за акацией, твои башмаки торчат.
– Ага… У меня один сандаль расстегнулся и еле на ноге висел…
Мне что-то смутно вспомнилось… Стоп…
– Слушай-ка, а на других снимках тебя нет? Мы ведь тогда много щелкали.
– На одном есть, только вдалеке. Там, впереди, Ленка Ловицкая стоит, у которой стихи, помните? И еще девчонки. А я сзади, на турнике вниз головой. А Тамара Ивановна меня поймать хочет…
– Да! – сказал я. – Она боится и кричит: "Ну-ка, слазь! Шею свернешь, Сандалик!.." Это ты Сандалик?
Он шмыгнул носом, неловко заулыбался и кивнул.
Сейчас я уже хорошо помнил тот веселый час в просторном дворе библиотеки. Озорной стук подошв, смех, боевые кличи мальчишек, визг девчонок. И оклики наперебой: "Саньчик, Сандалик! Светку держи, она мою брызгалку стащила!.. Сандалик, иди к нам!.. Сандалик, тебя Тамара Ивановна зовет!"
Теперь мы были, можно сказать, давние знакомые.
– Сядем, Сандалик.
Он послушно сел рядом со мной на камень.
– Веселое у тебя прозвище. Ребята придумали?
Сандалик улыбнулся, кивнул. Но тут же насупился, сорвал сухой стебель, стегнул им по камню, сказал неохотно:
– Только это еще давно, в старой школе. А сейчас мы переехали, тут недалеко. И школа другая…
И сразу стало понятно, что не в радость Сандалику этот переезд и новая школа. И что хотя он отвлекся разговором, но обиду свою и слезы свои помнит.
Я спросил поспешно:
– Ну, а как все-таки насчет яхты? Устроить?
– На яхту я и так могу. Меня папины знакомые обещали взять…
– Ну, тогда на крейсер. Я попробую договориться.
– Да не в этом же дело, – повторил Сандалик недавние слова. И добавил сумрачно: – А вы даже и не спросили.
– О чем?
– Ну… может, мне так и надо. Что не взяли на экскурсию…
– Нет, – сказал я, – что-то не верится. – И добавил осторожно: – Мне кажется, если бы все было справедливо, ты бы не плакал.
Сандалик подумал и вздохнул:
– Не знаю…
– А за что не взяли-то?
– Да… – начал он. Замолчал, дотянулся до ранца, выдернул из него и раскрыл дневник. Там было размашисто начертано:
"Накануне устроил безобразную драку, пытался избить товарища. Поведение 2".
Тихо свистнул я и отдал дневник. Отодвинулся, глянул на Сандалика со стороны. При коротком и непрочном знакомстве можно ошибиться в человеке, но я был уверен, что не ошибаюсь:
– Ты же никогда не лезешь первый. Как тебя довели до драки?
Сандалик затолкал дневник в ранец и устало объяснил:
– Да не было драки. Я его только пнуть хотел, да и то не дали… Ну, сил уже нет. Пристает, пристает…
Я не спросил, кто пристает, не это сейчас было главное.
– А с чего началось-то?
Сандалик нерешительно облизал губы, опять насупился:
– Может, я правда сам виноват…
– Не знаю. В чем виноват?
– Наверно, не надо было говорить, что Стрелецк – неправильное название. Получилось, что приехал откуда-то и сразу указываю… А я же просто объяснить хотел.
– Ты сначала мне объясни. Причем тут Стрелецк?
– Это весь здешний район так называется, потому что Стрелецкая бухта рядом.
– Я знаю. А почему неправильно?
– Потому что бухты перепутаны, – хмуро сказал Сандалик. Я же не виноват… Раньше Стрелецкая бухта была Казачья, а та наоборот…
– Стоп, стоп, стоп! А откуда ты это взял?
– С карты… Вот, – он снова полез в свой потрепанный ранец. И на этот раз вытащил сложенный бумажный лист – желтый и сухо шелестящий. Развернул на камне.
– Ясно, – сказал я со смесью досады и удивления. – Будь она неладна…
Это была карта Гераклейского полуострова времен Первой обороны – с Севастополем, с окрестными бухтами, с горами и балками. С русскими укреплениями, с французскими и английскими батареями и траншеями. С витиеватой надписью в верхнем углу: "Планъ окрестностей городовъ Севастополя, Камыша и Балаклавы въ 1854 и 55 годахъ. Составилъ Кор. Воен. Топ. Штабсъ-Капитанъ Мотковъ 2-й".