– Ясно, – опять сказал я. – "Севастопольский сборник", второй том… Оттуда выдрал?
– Она еле держалась… У вас тоже есть такая, да?
– Есть… А у тебя откуда "Сборник"?
– Ой, да еще от бабушки. То есть от прабабушки и прадедушки. Прадедушка много книг собирал про Севастополь.
– Моряк был?
Сандалик кивнул:
– Папа говорит, он был на миноносце командиром. Ну не самым главным, а каким-то помощником… А потом он курсантов учил. Только папа его не помнит, он еще до войны умер.
– Как же книги-то уцелели в войну? Тут такое было…
– Да, я знаю, – серьезно сказал Сандалик. – Одни развалины остались. Но книжки некоторые в погребе лежали, их бабушка туда вместе со всякими вещами спрятала… А дом разбомбили.
– И бабушка погибла? – нерешительно спросил я.
– Нет, ей повезло. Она тогда не дома была, а под старым мостом пряталась. Знаете, такой старинный мост от водопровода, на Аполлоновке?
– Знаю, конечно.
– Она вместе с папой пряталась, он тогда совсем годовалый был, у нее на руках. А потом их на эсминце в Новороссийск вывезли. Только папа этого не помнит, конечно.
Мы разговаривали, придерживая пальцами развернутую карту. И я чувствовал, что Сандалику хочется скорее сказать о главном: о путанице с бухтами и своей обиде. Но мне было все интересно, что он рассказывает. Это во-первых. А во-вторых, не хотелось его огорчать раньше времени.
– Значит, раскопали потом погреб? – спросил я.
– Раскопали… Бабушка вернулась, когда немцев прогнали. Дом был весь разбитый, а заваленный погреб – целый. Потому что он старинный был, каменный. В нем еще в ту войну, при Нахимове, от бомбежки прятались. Ну, то есть не от бомбежки, а от ядер…
– Дом на Корабелке стоял?
– Да, вот здесь. – Сандалик обрывком травяного стебля ткнул в карту. В сантиметре от голубого завитка Корабельной бухты темнела чернильная звездочка.
– Отметил? – улыбнулся я.
– Да. Там сейчас новые дома, но мне это место папа показывал. А ему бабушка… Она еще долго жила, наша бабушка, даже я ее помню. А дедушка погиб в первые дни войны, ушел – и больше ничего не известно.
– Весь ты до десятого колена здешний, севастопольский, – проговорил я чуть ли не с завистью.
– Конечно, – просто сказал Сандалик. Видно, он был уверен, что иначе и быть не могло. Он нетерпеливо, но вежливо помолчал: нет ли у меня еще вопросов? И опять ткнул стебельком в карту:
– Видите, эта бухта сейчас Стрелецкая. А здесь написано – Казачья.
– Вижу… – вздохнул я. – И на других планах видел. Только знаешь, Сандалик, наверно, это все-таки путаница.
– Почему? – он глянул недоверчиво и требовательно.
– Ну, кто ее знает почему… Слушай, пойдем куда-нибудь в тень, а? Я сейчас расплавлюсь.
Сандалик посмотрел удивленно. Ему, до костей прожаренному черноморским солнцем, жара ничуть не досаждала. Но тут же он согласился:
– Пойдемте… Ой, а вы никуда не торопитесь?
– Уже не тороплюсь, – сокрушенно сказал я. И подумал, что капитан Вихрев и Алька меня, пожалуй, поймут, но Юрос будет долго дуться и непримиримо сверкать очами.
Мы сели на скамейку в тени двухэтажного дома, недалеко от песочницы с неутомимыми малышами. Сандалик расстелил карту на коленях. И опять спросил нетерпеливо:
– А почему путаница?
– Трудно сказать. Я сам столкнулся с этим случайно, когда писал один рассказ… Может быть, это пошло от генерала Тотлебена. Слышал про него? Он в Первой обороне командовал инженерными работами.
– Ну да, я знаю! Ему памятник на Историческом бульваре.
– Да. У него про Оборону большущий труд, толстенные книги… Кстати, у вас такие не сохранились от прадедушки?
Сандалик помотал головой:
– У нас мало осталось…
– Ну ладно… Так вот, в самом начале Тотлебен перечисляет бухты в том же порядке, что здесь.
– Вот, значит, и правильно! – обрадовался Сандалик. – Раньше же лучше знали! А потом перепутали…
Я подумал: для меня это случайный разговор, а у Сандалика из-за давней неточности названий всякие неприятности и обиды. Я сказал осторожно, боясь обидеть его еще больше:
– Видишь ли, у того же Тотлебена потом написано… Я не помню точно, а смысл такой: когда французы и англичане еще делали первые разведки, их четыре корабля встали у Стрелецкой бухты и вели огонь бомбами по Александровской батарее… Вот по этой, там сейчас яхт-клуб. Ну и по этим тоже – по Восьмой, по Десятой. Наши им отвечали и заставили отойти. На Десятой ранило двух человек и разбило один лафет. Это были тогда первые потери в Севастополе…
Сандалик смотрел непонимающими глазами: ну и что, мол, из этого?
– Ты взгляни, я ногтем провел по карте. – Если эта дальняя от города бухта и в самом деле не Казачья, а Стрелецкая, значит, корабли должны были стоять где-то здесь. Расстояние до батарей километров двенадцать. А таких орудий, чтобы на эту дальность били, тогда и в помине не было. Самое большое – версты на три. Гладкоствольные же… Значит, корабли были все же вот здесь. Значит, вот эта бухта не Казачья, а Стрелецкая. Как сейчас…
Сандалик с минуту смотрел на карту, потом опять поднял на меня глаза: и недоверчивые, и в то же время виноватые. Мне стало неловко, будто это я причина всех его горестей.
– Кто-то в прошлом веке напутал, а при чем здесь ты?
– Им ведь это не объяснишь, – тихо сказал Сандалик. – Они и не слушают… Хохочут только да дразнятся.
– Кто?
– Ну… в классе.
"Пойдем в ваш класс, – чуть не сказал я. – Там я объясню вашим ребятам, в чем дело". Но тут же с досадой вспомнил, что сегодня суббота, а послезавтра я уезжаю.
Не зная, чем помочь Сандалику, я сказал:
– Ты все же, это… ты не унывай, держись. Ты все равно больше прав, чем они. Потому что ты хочешь разобраться, а им, видимо, все равно… Не ты же составлял карту, а штабс-капитан Мотков-второй… Ох и грамотей этот Второй! Смотри, даже название переврал: написано не Стрелецкая, а Стерлецкая.
Сандалик пригляделся к мелким буковкам и улыбнулся:
– Ой, верно…
Я сказал строго (чтобы побольше вины свалить на незадачливого штабс-капитана из корпуса военных топографов):
– К тому же по старым правилам здесь должна быть не буква «е», а буква «ять». Знаешь такую?
– Конечно. Я же "Севастопольский сборник" весь прочитал. И еще старую книжку про Синопский бой. Там тоже везде эти «яти» и твердые знаки… Из-за них мне и про драку написали…
Я ничего не понимал. Сандалик свернул карту и печально объяснил:
– Из-за памятника… Вы на Малаховом новый памятник Корнилову видели? Его недавно сделали вместо разрушенного.
– Знаю. Не видел еще, завтра собирался…
– Вы посмотрите внимательно, там сзади надпись есть. Про те битвы, где Корнилов сражался, и корабли, которыми командовал. Надпись такую надо ведь или всю по-старинному делать, как раньше писали, или всю по-нашему, верно? Нельзя же половину так, а половину так?
– А там?
– А там по-всякому. Например, слово «тендер» с твердым знаком на конце, а слово «бриг» – без. Название «Фемистокл» – с твердым, а "Двенадцать Апостолов" – опять без. Ну и еще… Я про это сказал, а они опять: "Ха-ха-ха, профессор…" – Глаза Сандалика снова намокли и ощетинились ресницами. Он крепко хлопнул сложенной картой по скамейке. Вздрогнула и бросилась прочь серая кошка, которая нежилась на солнышке неподалеку.
– Слушай, а ты ничего не путаешь? Может, неправильно прочитал?
– Не путаю. Сами увидите… Они, наверно, думают, что я выхвалиться хочу. А я просто хочу, чтобы правильно… Обидно же за Корнилова.
– Нелегко тебе, – вздохнул я и подумал опять: "Чем же ему помочь?" А Сандалик глянул на меня сбоку и спросил совсем про другое:
– А тот рассказ уже напечатали?
– Какой?
– Вы же сказали, что рассказ сочинили, тоже про эти бухты.
– А! Нет, я его так и не закончил… Я хотел о фрегате «Везул» написать. Он погиб в начале прошлого века, еще задолго до Обороны. Во время шторма. Выбросило его на берег в Казачьей бухте, вот я и разбирался, где Казачья, а где Стрелецкая…
– А почему не написали?
– Трудно сказать… Наверно, потому, что не люблю печальных концов. Там люди погибли. Среди них один мальчик, юнга…
Сандалик посмотрел на меня внимательно и сказал:
– Жалко.
– Да… В общем, не получилось у меня.
– А вы про этот фрегат где узнали? Тоже из какой-то старинной книжки?
– Тоже… Есть такая, с описанием всех крушений в русском флоте. От петровских времен до Крымской войны.
– Всех-всех?
– Да. Много там всяких историй…
Сандалик придвинулся ко мне и сел поудобнее, словно решил, что эти истории я стану ему пересказывать. Потом произнес полувопросительно:
– Интересно, наверно…
– Конечно. Хотя и грустного много.
Сандалик понимающе кивнул, затолкал карту в ранец, но не встал. Ему явно не хотелось домой. Он подтянул на скамейку ногу, уперся в колено подбородком, посидел так, глядя куда-то вдаль. Потом сказал:
– В позапрошлом году у волнолома буксир штормом разбило, тоже люди погибли. Слышали?
– Да, я знаю…
– Так обидно, – тихо проговорил Сандалик. – Совсем недалеко от берега.
– Крушения чаще всего и бывают у берега.
Сандалик задумчиво покивал, каждый раз тыкаясь подбородком в колено. И признался:
– Я тоже не люблю книжки с плохими концами.
– Наверно, никто не любит, – сказал я.
– Наверно… А все-таки интересно, – вздохнул он.
– Что? – не понял я.
– Ну, та книга. Про крушения кораблей.
Мне показалось, я уловил его тайное желание. А может быть, мне не хотелось вот так просто встать и распрощаться с Сандаликом. Я в самом деле не люблю печальных концов, а этот конец был бы вполне печальный. Останется мальчишка со своими обидами. Ничем я его не утешил, ничем не помог, никакой даже маленькой радости ему не сделал. Стоило тогда останавливаться и садиться рядом?
Я сказал, почти не размышляя:
– Хочешь, я дам тебе эту книгу? Только на денек, послезавтра я уезжаю.
Он глянул удивленно. Глянул недоверчиво. Глянул обрадованно.
– А… как? А… она где?
Нам повезло: на проспекте Гагарина я увидел свободное такси и мы домчались до гостиницы буквально в пять минут. Я оставил Сандалика в машине, взлетел на лифте в свой номер, схватил книгу, вернулся и сказал шоферу:
– Обратно…
Надо было доставить Сандалика домой, а то получится, что похитил ребенка.
Он сидел в уголке кабины смущенный и слегка ошарашенный неожиданностью и быстротой всего, что случилось. Я сказал:
– У тебя сегодня вечер, завтра день и послезавтра почти день. Всю книгу, наверно, не прочитаешь, но кое-что успеешь.
– Ага… – тихонько выдохнул он. – А куда мне ее принести?
– Сможешь прийти прямо на вокзал?
– Конечно, – торопливо сказал он. – Я с первого класса один через весь город езжу.
– Поезд отходит в семь вечера. В полседьмого приходи к вагону номер шесть, я буду ждать.
– Ладно… – И дальше он всю дорогу молчал, только недалеко от кинотеатра «Мир» сказал:
– Здесь остановите, я тут пешком доберусь, по дворам…
Еще когда я ехал с Сандаликом в гостиницу, во мне зашевелились осторожные взрослые мысли. Книга редкая. Охотился я за ней несколько лет и лишь недавно «изловил» в Москве, в антикварном отделе Дома книги. Что я знаю про мальчишку? Где живет неясно. В какой школе учится – тоже (их несколько в том районе). Даже фамилию на дневнике не посмотрел. Как найдешь четвероклассника, про которого известно только, что зовут его Саша или Санька и прозвище Сандалик? К тому же это прозвище в новой школе, наверно, и не знают… А расспрашивать Сандалика я не решился. Подумает еще, что я ему не доверяю.
Конечно, ничего плохого о Сандалике я не думал. Но я боялся разных случайностей. Вдруг не удержится и вытащит книгу на уроке, а тут эта самая учительница, которая накатала запись в дневнике! "Дай сюда! Где взял такую книгу? Не отдам, пока не придут родители!" Или потеряет где-нибудь. Или еще что-то…
Но, в конце концов, шут с ней, с книгой. Если мальчишка не придет к поезду, я не о книжке думать буду. Из-за него изведусь, из-за Сандалика. А он может не прийти: мало ли какие причины готов нам подсунуть подлый закон "всемирного невезения"! Сандалик может просто опоздать, может неожиданно заболеть ангиной, может ногу подвернуть. Это еще ладно. А если будет спешить и не там побежит через улицу?..
Он не придет, а я буду маяться в вагоне от неизвестности и всяких мыслей…
Страх за мальчишек, видимо, у меня в крови. Первый раз я ощутил его давно, лет двадцать пять назад, когда повел купаться на озеро ватагу соседской ребятни. Простая мысль, что безопасность каждого гвалтливого и беспокойного пацана из этой компании зависит сейчас только от меня, вызвала колючую дрожь и нехорошую слабость в ногах. Но дрожь дрожью, слабость слабостью, а вскоре ватага превратилась в отряд. Появились походные палатки, фехтовальные клинки, парусная эскадра. И все это, как взрывчатой начинкой, было наполнено риском: походы по лесам и скалам, плавания по штормовым озерам, мушкетерские турниры, киносъемки с рыцарскими боями и абордажными схватками… И бояться приходилось каждый день. Даже в мелочах. Не пришел кто-то из мальчишек на вахту, и думаешь: не случилось ли что по дороге? Пошли ребята с занятий поздним зимним вечером – опять боишься за них. Ободрал кто-то колено или локоть – снова забота: хорошо ли промыли и забинтовали? Стоят ребята в ночном карауле – и сам спишь вполглаза…
Может быть, это и зря. Может быть, чересчур. Но никуда не денешься, такая тревога становится постоянной, как дыхание. И она уже не только о «своих». Она о любом, с кем ты хоть как-то знаком…
Такие мысли, уже не имеющие прямого отношения к Сандалику, крутились у меня, пока я мчался на такси к яхт-клубу.
Я почти не опоздал. А Юрос явился еще позже меня: он учился во вторую смену и к тому же его заставили переписывать задание по математике. Я его даже слегка подразнил за это.
Мы весь вечер готовили яхту к выходу, а следующий день провели в море. Ветерок был так себе, небольшой, но все же плавание оказалось интересным. Особенно для меня, для человека, который бывает у моря неделю в году. К вечеру около десятка крейсерских яхт оказались недалеко друг от друга, когда шли от Херсонесского маяка в порт. Ветер перешел к норд-весту, сделался покрепче, и парусники, обгоняя друг друга, полетели к гавани мимо всех бухт Гераклейского полуострова: Казачьей и Камышовой, Круглой и Стрелецкой, Херсонесской и Карантинной… Море было очень синее, небо чистое, на волнах появились гребешки, чайки поворачивались клювами к ветру и останавливались в его потоках. А яхты набирали скорость. Рядом с нами мчался громадный двухмачтовый «Орион». Юрос, прочно расставив тощие ноги, стоял на носу и снисходительно махал "Ориону"…
Во время плавания тревожные мысли о Сандалике у меня рассеялись. На следующий день тоже некогда было беспокоиться, хватало других забот. И волноваться я начал уже на подходе к вокзалу. Опять стал думать: а вдруг не придет?
Конечно, так и получилось: была ровно половина седьмого, а Сандалика на платформе не оказалось. Закон "всемирного невезения" вступал в силу.
Люди шли от троллейбусной остановки на платформу через мост над рельсами. Несколько раз я обрадованно вздрагивал, когда между прутьями перил мелькали коричневые ноги, а над поручнями проносилась голубая рубашка и светлые растрепанные волосы. Но это были просто похожие на Сандалика мальчишки. Много их таких…
До отхода осталось десять минут. Потом восемь.
Семь… Тут я впервые чертыхнулся. Вполголоса, но от души. Иногда это действует на "всемирное невезение" как заклинание.
…Сандалик появился не с моста, а откуда-то сзади. С частым топотом и сбитым дыханием. Встал передо мной встрепанный и виноватый, быстро проговорил:
– Здрасте… Извините, пожалуйста. Ой…
– Ох и мчался ты, – сказал я радостно. – Что-нибудь случилось?
– Да… Нет… Я из-за Люськи задержался, это сестра моя. Ух, я ей потом еще скажу…