К маленькой булочной на углу Парковой и Красноармейской Журка подошел совсем веселый. Там как раз подъехал фургон, и продавщицы принимали лотки с батонами и караваями. Но эта задержка не испортила Журке настроения. Он посидел на штакетнике перед магазином (солнце жарило плечи), дождался, когда станут торговать, купил батон и половинку украинского хлеба, а на сдачу – посыпанный сахарной пудрой рогалик. Чтобы сжевать по дороге домой.
Вернулся он через полчаса.
Но как много значат иногда полчаса!
Журка не стал звонить, открыл дверь своим ключом. Поставил сумку в кухне, шагнул в свою комнату… и увидел себя. Как в зеркале. Но это было не зеркало, потому что рядом с ним, с Журкой, стоящим на доске качелей, сидела Иринка. Это была картина "Летний день".
Она стояла на тахте, прислоненная к стеллажу.
Зачем она здесь? Резкая тревога сразу обожгла Журку. Вошла мама. Журка глянул на нее с нетерпением: что случилось? Мама сказала как-то виновато:
– Иринка заезжала со своим папой. У них что-то изменилось, они улетают прямо сейчас.
– Что изменилось, почему? – беспомощно спросил Журка.
– Я не знаю точно, они очень торопились… Игорь Дмитриевич получил какое-то письмо, ему завтра надо быть во Владимире. Поэтому они сейчас самолетом до Москвы, а там по железной дороге до Владимира, это недалеко… А Вера Вячеславовна поедет завтра поездом, с вещами…
"Ему надо скорее, а Иринке-то зачем? – думал Журка. – А, ну, конечно, они с матерью не захотели отпускать отца одного. У него сердце и вообще… И чего меня понесло ни раньше, ни позже в булочную?" Эти мысли проскакивали какими-то равнодушными серыми строчками, будто думал кто-то другой. А Журка… Он стремительно тонул в прихлынувшей тоске. Неужели это он совсем недавно скакал по улице, беззаботный и почти веселый? Сейчас не было ничего, кроме едкой тоски и обиды на дикую несправедливость. Почему все так нелепо? Почему именно в эти полчаса? Зачем кому-то понадобилось отнимать у него и у Иринки этот последний день?
– Они очень жалели, что тебя нет, – сказала мама. – Но ждать было нельзя, они торопились, на такси заехали… А картину подарили нам на память. Такая прелесть, верно?
– Ну при чем здесь прелесть? – с болью откликнулся Журка. – Я же ничего не успел…
Мама поняла.
– Что же делать, Журавушка…
Что делать? Самолет улетает не сразу. Сначала регистрация билетов, потом очередь у выхода на поле. Журка летал, знает! Если уговорить маму схватить на улице такси… Но разве схватишь его здесь, далеко от центра, да еще в выходной день? Это если только счастливый случай…
Но делать что-то надо. Журка чувствовал с нарастающим отчаянием, что, если не скажет Иринке хотя бы несколько слов, если не отдаст ленточку с надписью «Виндроуз» и книгу, если не махнет вслед самолету, что-то очень надломится в жизни.
А может быть, все же можно успеть? Может быть, если…
В это время очень громко затарахтел звонок. "Они вернулись!" – радостно понял Журка и кинулся к двери. Но это была не Иринка и не Игорь Дмитриевич. Это был отец.
Он мельком взглянул на Журку и озабоченно сказал маме:
– Ты мне, Юля, собери что-нибудь поесть, дай с собой. Обедать не приеду, в середине дня начнем со склада материалы в лагерь возить, будет не до того…
– В выходной работаете да еще без обеда, – укоризненно отозвалась мама.
– Воскресник же. Лагерь-то надо сдать к каникулам. Все родители там работают. Юрий вон тоже, небось, запросится отдыхать…
"Никуда я не запрошусь", – подумал Журка. И вдруг сказал:
– Папа…
Видно, как-то по-особому сказал. Отец вздрогнул и посмотрел на него.
– Папа… Иринка уехала, – с тоской сказал Журка, почти забыв про все, что было. – Я не успел попрощаться, они на самолете… Папа, если на машине, то можно успеть в аэропорт!.. Папочка…
Отец мигнул, по мускулам его лица словно прошла короткая рябь. Потом лицо затвердело, и отец глуховато сказал:
– Давай.
…И вот гудящий тяжелый грузовик летит по исполинскому асфальтовому кольцу. Это не самая короткая дорога, через город ближе, но там светофоры, пробки, а здесь можно до поворота к аэропорту мчать на предельной скорости. И эта нетерпеливая скорость воет в моторе, звенит в каждой нервной струнке у Журки.
Дорога пошла по широкой дамбе. Слева громадами белых кварталов, стеклянными цехами и тонкими трубами начал поворачиваться, будто на гигантском блюде, "Сельмаш". Справа зазеленели луга, очерченные по горизонту кромкой леса. Оттуда, из-за синей кромки, взлетел и круто пошел в небо необыкновенно большой ТУ-134.
Но это еще не тот самолет, который увезет Иринку, не тот. Журка успеет. Вон как мчится под радиатор серое полотно асфальта! Вон как прочно лежат на руле отцовские руки. Они сразу и четко дали машине самый верный, самый рассчитанный курс.
У отца резкий профиль, спокойный, но не отрывающийся от дороги взгляд. Не поворачиваясь к Журке, отец сказал:
– Ничего, Юрик, успеем. Точно успеем.
Тревожные Журкины жилки слегка ослабели. Раз отец сказал, можно верить. Он же пилот, ас автомобильных дорог.
Только бы ничего не случилось…
– Папа, а за нами, по-моему, милиция на мотоцикле, я в зеркальце заметил.
– Едут. Ну и что?
– Тебя не остановят за превышение?
– А нету никакого превышения, идем как надо… Да и ребята на мотоцикле знакомые.
– А тогда нельзя чуточку скорее?
– Нельзя. Да и не надо, все будет нормально.
Хорошо, если нормально. Если успеют. Потому что в таких случаях успевают не всегда. А случаев таких в жизни множество. Он слышал про них, читал, смотрел в кино. Про то, как один друг уезжает, а другой отчаянно старается догнать его, потому что это очень важно для них обоих. И вот человек рвется по летящей навстречу дороге, скачет на коне, летит на самолете, несется под штормовым парусом, мчится в машине, стараясь напряжением всех мускулов и нервов добавить скорости мотору. Скорее, скорее, ско…
Молния ударила горизонтально – черной свистнувшей полосой. И в короткий-короткий миг после этого Журка успел подумать о многом: "Что это?.. Какая аккуратная дыра в середине стекла. И какие мелкие трещинки вокруг дыры… А небо в ней гораздо синее, чем за стеклом… Это выстрел? Теперь не успеть, папа не поедет с разбитым стеклом…"
Журка рывком повернулся к отцу. Тот одной рукой держал руль, а другую прижимал к лицу, и между пальцами набухали красные капли.
– Папа!
– Ничего, ничего, Юрик, сейчас…
Машина замедлила ход и осторожно встала у края дамбы.
– Папа!
– Ничего, Юрик, глаза целы…
Он оторвал от лица ладонь, и лицо это было незнакомым – в алых пятнах и черных трещинках, из которых, пульсируя, выталкивались тонкие красные струйки. Но Журка растерялся лишь на миг. Все равно это было папино лицо. Журка заплакал – не от страха, а от жалости, рванул из-под ремешка рубашку, выхватил из кармана бритвочку.
– Папа, я сейчас, я перебинтую…
Лезвие оказалось тупым, Журка суетливо кромсал им подол рубашки.
– Да что ты, не надо, аптечка есть…
Журка оторвал застежку на коричневой сумке с красным крестиком, выхватил перевязочный пакет, дернул, как надо, нитку (на "Зарнице" учили), размотал марлевую ленту.
– Папочка, больно? Я сейчас…
В эту секунду распахнулась дверца, в кабину сунулся молодой черноусый милиционер.
– Журавин, Саша! Живой?.. А ну, давай… – Он выхватил у Журки бинт, начал быстро и очень ловко обматывать отцу голову. – Ничего, тут недалеко, в Колпакове, медпункт… Вот гады, из-под насыпи, из кустов бросили. Нас-то не видели, мы левее ехали…
Завязав бинт, милиционер выглянул из кабины и крикнул кому-то:
– Здесь нормально, давай за теми!
У отца остались незакрытыми только глаза и рот. Сквозь марлю проступали веснушками красные пятнышки.
– Больно? – шепотом спросил Журка.
– Да чепуха, щиплет слегка… Вот беда, не получилось у нас. Не догнали твою подружку…
– Да ладно, папа…
Все теперь отодвинулось: Иринка, аэропорт. Не было уже ни тоски, ни жгучего нетерпения, был только страх за отца. Иринке он напишет, объяснит, лишь бы с папой ничего страшного…
Милиционер потянулся к заднему стеклу. Оно было затянуто проволочной сеткой, а в ней застрял серый камень. Круглый, размером с небольшое яблоко. Сержант покачал его на ладони, хмуро сказал:
– Вот такой подарочек. Немного бы в сторону – и заказывай по кому-то из вас поминки.
Журка рукавом резко вытер слезы и спросил с тихой яростью:
– Зачем его бросили?
– А черт их знает! Шпана проклятая… Давай, Саша, я сяду за руль.
– Да я сам могу…
– Какое там "сам". Давай.
Отец придвинулся к Журке. Журкины пальцы были в крови. Он вытер их о полуобрезанный подол, комком затолкал его под ремень, взял отца двумя руками за локоть, прижался к нему плечом. Автомобиль завыл, выбираясь на проезжую часть. Журка неловко покачнулся, ухватил отца покрепче, напряженно глянул на его забинтованное лицо. Опять спросил с тревогой:
– Тебе больно?
Отец помолчал, как-то странно дернул плечами, сказал с хрипотцой:
– Чушь какая, разве это боль… Юрик, сынок, ты меня прости.
– Что? – не понял Журка и опять испугался. Отец так редко говорил "сынок". Может, это от потери крови, от слабости?
– Папа…
– Ничего, Юрик, ничего, родной. Переживем… Все переживем… Да?
Валерик
Порезы оказались неопасными, но каждый день отец ходил на перевязки. Глядя на его забинтованное лицо, Журка сказал однажды:
– Ты похож на марсианина.
Отец почему-то очень обрадовался, ответил весело и невпопад:
– А стекло уже заменили… Ничего, мы еще поездим!
Один раз к отцу приходил незнакомый мужчина – оказалось, что из милиции. Когда он ушел, отец сказал:
– Вот уж не думал! Нашли ведь тех "гранатометчиков", догнали.
– Да?! – зло обрадовался Журка. – А кто они?
– Кто… Пацаны, конечно. Вроде тебя.
– Почему это вроде меня? – сразу ощетинился Журка.
– Ну, я про года говорю. Такие же по возрасту. Чего ты как динамит…
– Мама говорит: весь в тебя, – усмехнулся Журка. – Папа… а что им будет? Этим ребятам…
Отец пожал плечами.
– Откуда я знаю? Что заработали, то и будет… – И ушел опять в поликлинику.
А Журка побежал на репетицию.
Репетиции "Сказки о Золушке" шли одна за другой, потому что предстоял еще один спектакль. И очень важный. Вероника Григорьевна с таинственным видом говорила, что ожидается какой-то сюрприз. Все выпытывали: какой? И она сообщила наконец, что, "кажется", пьесу будут снимать для детской телепередачи "Сигнал горниста".
– Ой, мамочка, – шепотом сказала "новая Золушка" – Лида Синявина. Она была неплохая Золушка. Если по правде говорить, она играла, пожалуй, не хуже Иринки. Только сильно волновалась. Если на репетиции она сбивалась от волнения, Журка терпеливо ждал и подсказывал. И ни капельки на нее не сердился. Потому что это было бы глупо и по-свински. Лидка же не виновата, что Иринка уехала.
И сейчас, когда она перепугалась, Журка сказал ей:
– Не бойся, это же будет съемка. Если что не получится, переснимут, вот и все…
Но сам он ощутил какое-то беспокойство. Его не очень-то обрадовало участие в телепередаче.
– Конечно, вся пьеса в передачу не влезет, – разъяснила Вероника Григорьевна. – Только самые интересные эпизоды. Но все равно! Представляете, охломоны вы мои ненаглядные, как это здорово! Вся область вас увидит на экране! Школу свою прославите… Но и ответственность какая!
Журка прислушался к своей тревоге. Нет, его не пугала ответственность. Тут что-то другое. Кажется, дело все же в Иринке. В том, что не она будет Золушкой.
По всей справедливости должна была играть Золушку она. Именно для передачи. Назло всему, что случилось! Если одна передача принесла ей столько несчастий, пускай другая будет ее победой!
Но это было невозможно… Ощущение такой невозможности, все эти беспокойные мысли очень мешали Журке на репетиции. Он даже начал злиться на Лидку. Вероника Григорьевна сказала:
– Журавин, да что с тобой сегодня? Ну-ка, соберись, голубчик.
Он вздохнул и постарался "собраться"…
В субботу провели генеральную репетицию. Ради такого дела "артистов" освободили от уроков. Вероника Григорьевна доказала директорше Нине Семеновне, что репетировать надо на свежую голову, с утра.
Пришла незнакомая женщина – в джинсах и замшевой куртке, высокая, с красивым лицом, с резким нарисованным ртом и короткой прической. Звали ее Эмма Львовна. Оказалось, что она с телевидения.
Эмма Львовна весело, но решительно вмешивалась в репетицию, громкими хлопками ладоней останавливала игру на сцене, что-то проверяла по часам, делала пометки в блокноте. Оробевшая Вероника Григорьевна кивала и со всем соглашалась.
Впрочем, ребятам Эмма Львовна понравилась. Благодаря ее напору и быстроте репетиция закончилась уже в половине двенадцатого. Полагалось идти на два последних урока, но Вероника Григорьевна переглянулась с Эммой Львовной, подмигнула ребятам и сказала:
– Так и быть, разбегайтесь и отдыхайте до понедельника. Ответственность мы берем на себя.
"Актеры" громким шепотом сказали "ура" и дунули по домам.
Когда Журка вернулся из школы, дома никого не было. Мама, несмотря на субботу, ушла в машбюро: ее попросили перепечатать срочную работу. Отец, видимо, был в поликлинике.
День стоял совсем летний, жаркий, воздух в комнатах перегрелся. Журка с наслаждением распахнул все окна, вытащил из холодильника бутылку молока, глотнул из горлышка (вот мама-то не видит!), смочил в ванной нажаренную солнцем макушку и начал торопливо переодеваться: они с Горькой договорились пойти на двенадцать тридцать в кино.
Кто-то нерешительно, сбивчиво позвонил. Явно не Горька. Журка торопливо заправил в шорты подол желтой рубашки (мама ее уже починила) и открыл дверь.
За дверью стояли незнакомые люди: пожилая, почти старая женщина и темноволосый мальчишка с сумрачными глазами волчонка. Сразу, в одну секунду, Журка ощутил, что веет от них какой-то бедой. Женщина, переминаясь, проговорила:
– Ты, мальчик, извини… Журавин здесь живет?
– Да, это я, – почти с испугом сказал Журка. – То есть мы все Журавины. А что?
– Значит, папа твой… – пробормотала женщина. И вдруг дернула мальчика за плечо: – Вот, привела, чтоб прощения просил! За камень за свой дурацкий! Он ведь бросил-то! Теперь, если папа твой не простит, совсем худо…
Плечо у мальчишки мотнулось, и он опустил голову.
Журка смотрел на него и на женщину с удивлением и растерянностью.
Неужели этот парнишка в самом деле бросил камень? И зачем они пришли?
– У, паразит, – жалобно сказала женщина мальчику, а у Журки заискивающе спросила:
– Папочка-то дома?
Журка внутри себя застонал от мучительной неловкости и хмуро сказал:
– Нет. Наверно, он на перевязке…
– Вот беда опять. Что же делать-то?..
– Ну, вы проходите, – пробормотал Журка. – Он скоро придет.
– Да чего же проходить-то, если… – начала растерянно женщина и как-то машинально шагнула в прихожую. Дернула мальчика за собой. Он худыми, какими-то ломкими ногами переступил порог и опять замер, не поднимая головы.
В полутемной прихожей не было окон, и Журка включил яркую лампочку. Женщина растерянно мигнула. Журка увидел ее тоскливые, беспомощные глаза, дряблые щеки, маленький жалобный подбородок и понял вдруг, что это лицо ему знакомо. Но откуда и почему, не вспомнил. Они встретились глазами, и Журка торопливо перевел взгляд на мальчишку.
Тот казался чуть младше Журки. По виду – класса из четвертого. Тощий, с большими ушами, торчащими из-под прямых черных прядок. Волосы упали вперед, лица не разглядеть. Он был в новых сандалетках, голубых носочках, в летнем синем костюмчике с олимпийскими колечками на кармашке. Новый этот костюмчик сидел на мальчишке неловко и твердо, торчал острыми углами – как спичечный коробок, наткнутый косо на длинную лучинку. Кое-где на жесткой материи заметны были слежавшиеся складки. И Журка вдруг догадался, что в эту нарядную, поспешно купленную одежду мальчишку засунули специально: чтобы он казался более приличным, более воспитанным. Даже более маленьким. Это, мол, не хулиган, а ребенок, который случайно совершил нехороший поступок.