С ребятами что-то произошло. Они сразу все, как по команде, лишились дара слова. Неужели их так поразил рисунок? Нет, на него они не смотрели. Они не спускали глаз с Сережки. А тот — тот смотрел на доску с таким видом, будто бы собирался проглотить ее.
— Что случилось, ребята? — спросил учитель.
— Это моя мама, — сказал Сережка.
— Это его мама, — подтвердили ребята. — С карточки. Когда в школе училась. Мы сами видели.
— Их было две, — сказал Сережка. — Одну она подарила кому-то во время войны.
— Моей маме, — сказал учитель. — Значит, этот осколок...
Он замолчал, не в силах побороть волнения.
— Его мама в подушке нашла, — машинально проговорил Сережка, взволнованный не меньше учителя.
— Где ты живешь? — крикнул учитель и, не ожидая ответа, потянул Сережку к двери. — Пойдем...
На пороге он остановился и виноватым голосом сказал:
— Урока сегодня не будет.
ВАЛЕНКИ
Нас было трое: Грошик, самый маленький, Спичка, средний, и я, Донкихот, самый старший и длинный из всех.
Угадать происхождение наших прозвищ было нетрудно. Этим мы были обязаны худобе.
Да, мы были худы, как... Впрочем, «грошиком», «спичкой» и «донкихотом» все сказано.
Грошика будто в книге вместо закладки подержали и вынули широким и плоским. Меня словно в длину за счет толщины вытянули. Ну а Спичку... Спичка был средней величиной между нами. Однако если кто подумает, что худы мы были от природы, то ошибется.
Не природа, а беда довела нас до такого состояния. У беды было страшное имя — война, и хотя она осталась где-то далеко позади, мы — я, Спичка и Грошик — вздрагивали всякий раз, когда в доме что-нибудь грохотало. А грохотать здесь было чему! Старый, покачнувшийся набок, как не устоявший в драке задира, дом был полон тревожных звуков. То вдруг ставне, висевшей на одной петле, приходила странная фантазия оторваться и улететь куда-то за тридевять земель. (Оторваться не удавалось, и она со злостью бодала деревянным лбом каменный подоконник.) То вдруг крыша, возомнив себя птицей, пыталась расправить железные крылья и взмыть куда-то вверх. (Взмыть не удавалось, и крыша, погремев крыльями, замирала перед новой попыткой отдаться на волю стихиям.)
Вообще, как нам казалось, у дома было тайное намерение разлететься ко всем чертям на все четыре стороны и оставить нас без крыши над головой. Звуки, которые он издавал при этих попытках, казались нам эхом войны: воем мин, разрывом фугасок, скрежетом «зажигалок», прошивающих крышу, и мы вздрагивали... Мы — это я, Спичка, Грошик и еще тридцать пять мальчиков и девочек, эвакуированных из осажденного Ленинграда в далекое алтайское село.
В селе нас не ждали. Селу, провожающему на войну мужчин, было не до нас.
В селе плакали, пели грозные песни, от которых становилось весело и нестрашно, и работали от зари до зари, прогоняя работой сон и отчаяние.
«Работая, человек забывается», — не раз слышали мы. Это было так. Но, забывая себя, те, кто работал, забывали и нас. Поэтому мы жили в холодном доме, несытно ели и не смели зимой носа высунуть на улицу, хотя дело было вовсе не в этой части тела, а совсем в другой, вернее, в двух других частях тела, которые не во что было обуть.
О, если бы их было во что обуть! В валенки, например. Нас бы отсюда как ветром сдуло. Мы бы в два счета разлетелись на все четыре стороны. Нет, не на все. Мы — я, Спичка, Грошик и ещё тридцать пять мальчиков и девочек — держались бы только одной стороны света: западной. Там шли бои. Там сражались наши палы и мамы. Наше место было среди них. Но не было валенок, и мечта оставалась пустой мечтой.
Раз утром в спальне, где мы ежились, согревая друг друга под дырявыми одеялами, распахнулась дверь, и на пороге появилась Снегурочка.
Мы не верили в существование всемогущей внучки Деда Мороза, хотя в самого Деда верили всей душой, вернее, всем телом, которому очень близко приходилось соприкасаться с этим добрейшим персонажем детской сказки. Увы, нам Дед Мороз не казался добрым.
И все же, хотели мы того или не хотели, верили мы в то или не верили, на пороге стояла самая настоящая Снегурочка. Красная морковка носа. Черные угольки глаз... Снежный ком головы, туловища... Мы замерли, не спуская глаз с живой сказки.
Вдруг Снегурочка пошевелилась, топнула одним валенком, топнула другим, стряхивая снег, весело ухнула и стала разматывать белую шаль, в которую была закутана с ног до головы.
Размотала, наконец, и мы увидели маленькую, тоненькую — рюмочка на ножках — девушку.
К ее появлению мы отнеслись по-разному. Грошик, для которого все происходящее было непрерывным спектаклем, — восторженно. Спичка — настороженно («В селе, слышно, корма для скота не хватает, как бы солому из матрасов не вытряхнули!»). Я — равнодушно. Меня, «старика» по сравнению с другими — как же, стукнул двенадцатый! — ничем уже нельзя было удивить.
— Здравствуйте, ребята, — сказала Снегурочка. — Я ваша учительница. Меня зовут Мариной Генриховной.
К приветствию учительницы мы опять-таки отнеслись по-разному. Я — пренебрежительно («Подумаешь, нужны войне уроки!»). Спичка — с интересом. Он никогда не отказывался от того, что дают, и заранее был благодарен учительнице, которая даст ему знания. Грошик скривил такую рожицу, как будто надкусил клюквинку. Ученье — труд, а он не любил трудиться.
— Всем встать и одеться, — сказала Марина Генриховна.
Не слезая с кроватей, мы напялили на себя штаны и рубахи (девчонки за занавеской тоже зашевелились) и сели завтракать...
Когда говорят — сели завтракать, подразумевается — сели за стол. У нас это выражение имело другой смысл. Сесть завтракать означало усесться поудобней на кровати, спрятав ноги под одеяло, и хлебать на первое гороховую похлебку, похожую на чай, а на второе — чай, похожий на гороховую похлебку, потому что заваркой служил настой каких-то витаминных трав, окрашивающих кипяток в зеленоватый цвет.
Когда дежурные в дежурных валенках убрали миски и кружки, Марина Генриховна сказала:
— Всем сесть, как полагается.
Мы взяли в руки учебники и свесили ноги на пол. Подумать только, как удобно! Кровать была одновременно и кроватью, и столом, и партой.
— Начинаем урок Конституции, — сказала Марина Генриховна. — Права и о...
На букве «о», колесиком застрявшей у нее в губах, учительница споткнулась, и слово «обязанности» ей не удалось выговорить.
Круглое, доброе (все круглые — добрые) лицо у Марины Генриховны вдруг вытянулось, и она, закусив губу, уставилась на наши ноги. Это было живописное зрелище. Обувь всех времен и народов, от русских лаптей до индейских мокасинов, украшала наши стопы.
В этой фразе перед словом «обувь» пропущен эпитет «драная». Но именно он, как мы поняли, и заставил добрую Марину Генриховну закусить губу.
— Какой следующий урок? — с непонятной дрожью в голосе спросила она.
Я был старостой, и я сказал:
— Пение.
— Урок Конституции переносится на урок пения, — сказала Марина Генриховна и, набросив на плечи шаль — волшебную шаль, сразу превратившую ее в Снегурочку, — выбежала из школы.
Дальнейшее нам известно по рассказам колхозников.
Марина Генриховна, сама не своя, влетела в правление и, наскочив на председателя артели — задумчивого и тихого, как омут, Антона Филимоновича, — потребовала, чтобы ее немедленно соединили по телефону с секретарем райкома партии Андреем Захаровичем.
Председатель даже бровью не повел в сторону учительницы. Душой и ухом он был там, на фронте. Ухом даже больше, чем душой, потому что слушал в эту минуту сводку Совинформбюро, обняв, как родного, похожий на скворечник громкоговоритель. Как он сам рвался туда, на фронт, чтобы там, в бою, громить врага, а не здесь, в тылу, воевать с бабами! Вот и еще одна свалилась на его голову. Самого секретаря ей подавай! А дело (лицо председателя затуманила печаль) — дело небось выеденного яйца не стоит.
— У тебя что? — тихо спросил он.
— У меня дети! — громко, как глухому, крикнула Марина Генриховна.
Так и есть. За детей пришла просить. Ну и настырная эта учительница! Не успела приехать откуда-то из Прибалтики, оглядеться, а уж требует: вынь да подай! А где он возьмет, если война и все — для фронта, для войны и победы. Секретарю хочет жаловаться? Пусть. Турнет ее секретарь.
Председатель покрутил у аппарата ручку и спросил:
— Шура? Главный дома или в хозяйстве?
Телефон зашуршал, словно транслируя переселение тараканов, и вдруг весело крикнул:
— Андрей Захарыч? У себя. Соединяю.
— Высказывайся, — предложил председатель и протянул трубку Марине Генриховне.
Учительница прижала трубку к груди и... заплакала.
— Алло! — заволновалась трубка. — Алло! Кто говорит?.. Кто плачет?..
— Это я плачу, — сказала учительница, — Марина...
Трубка крякнула и голосом Андрея Захарыча спросила:
— Что там у тебя?
— У меня дети.
— Не совсем ясно.
— У меня дети, — сказала, всхлипывая, Марина Генриховна. — Раздетые и босые.
— Теперь ясно. Передай трубку председателю. Филимоныч? Собери правление и реши вопрос о покупке... Сколько их там у тебя, эвакуированных? Тридцать девять?.. О покупке в сельпо сорока пар валенок. Одни про запас пусть будут.
Антон Филимонович пытается возражать и бросает в трубку кажущиеся неотразимыми слова:
— Все для фронта, Андрей Захарыч.
— Неправильно толкуешь, — возражает трубка. — Все для фронта и все для будущего. А дети и есть наше будущее. Понимать надо. Об исполнении доложи.
...Мы сидели на кроватях, поджав под себя ноги, и ждали урока Конституции. От скуки мы быстро-быстро делали «вдох-выдох», и бледный парок, вылетавший из наших ртов, напоминал милую детскую забаву: нам казалось, что мы пускаем мыльные пузырики где-нибудь на набережной Фонтанки.
Открылась дверь, и на пороге появилась Снегурочка. Она была не одна. Следом за ней в спальню-столовую-класс ввалились четыре веселых, бородатых Деда Мороза, и у каждого из них за спиной было по мешку. Чего? Мы так и впились в них глазами.
«Сахар», — подумал веривший во все неосуществимое Грошик.
«Хлеб», — решил не любивший хватать звезд с неба Спичка.
«Солома», — определил потерявший веру во все доброе Донкихот, то есть я.
Деды Морозы, ухмыляясь, развязали мешки и высыпали на пол целую гору... валенок.
Отнеслись мы к этой волшебной горе по-разному.
Грошик, веривший во все несбыточное, вдруг усомнился в реальности происходящего и, теребя меня за рукав, проговорил:
— Что это? Нам? Не может быть!
Спичка, знавший цену вещам, обрадованно забубнил:
— Давай, давай, давай!..
А я, самый сдержанный из троих, соскочил с кровати и, напялив на ноги первую попавшуюся пару валенок, задал трепака.
Голос учительницы напомнил нам о том, где мы находимся.
— Сейчас не урок народного танца, — сказала Марина Генриховна, — сейчас урок Конституции. Прошу сесть за парты...
Вечером мы трое — Грошик, Спичка и я, Донкихот, — поклялись страшной клятвой — через пятнадцать лет, день в день, где бы мы ни были, приехать на Алтай и подарить Марине Генриховне каждый по... Стоп! Что подарить — было тайной, которую мы поклялись свято хранить все эти пятнадцать лет.
И вот я еду на Алтай. Я, Донкихот, а еще Дядя-достань-воробышка, моряк-гарпунер с флотилии «Слава», и один везу в далекое алтайское село то, что мы должны были привезти втроем. Эх, Спичка, Спичка!.. Эх, Грошик, Грошик!.. Прежнее детское неверие во все доброе просыпается в моем сердце, и я почем зря отчитываю своих забывчивых друзей. Ведь писал же, напоминал! И Спичке, директору целинного совхоза, и Грошику, известному артисту. Ни ответа ни привета. Пришлось одному купить три пары изящных женских бурок (чего стоило выведать у Марины Генриховны размер ее ноги!) и одному везти их в далекое алтайское село.
Вот и оно. А где же наш дом-класс, дом-столовая, дом-спальня? Давно уж нет. На его месте стоит светлое, просторное, двухэтажное здание школы-интерната, а на припудренном снежном крылечке, все такая же маленькая, но располневшая — графинчик на ножках, — встречает меня директор Марина Генриховна. закутанная в волшебную шаль Снегурочки.
Марина Генриховна берет меня под руку и ведет в свой кабинет. Расспросам и поцелуям нет конца. Но «самое-самое» я берегу под конец. Раскрываю чемодан и —
— Примите, пожалуйста, дорогая Марина Генриховна, от меня подарок — валеночки. И еще примите подарок. Тоже валеночки. Но уже не от меня, а от Спички. И еще примите — от Грошика. Пятнадцать лет назад, день в день, на этом самом месте...
Марина Генриховна, конечно, сразу припоминает, что было пятнадцать лет назад на этом самом месте.
— Милый ты мой! — тянется она ко мне, да так и застывает с простертыми вперед руками: по коридору школы с чемоданом в руках (мы видим это сквозь стеклянную дверь кабинета) идет... Спичка.
Я едва успеваю спрятаться сам и спрятать подарки. Спичка входит, и после поцелуев: — Пожалуйста, дорогая Марина Генриховна, примите подарок: от меня, раз, валеночки, от Грошика, два, валеночки, от Донкихота, три, валеночки. Пятнадцать лет назад, день в день, на этом самом...
Последние слова не успевают слететь у него с губ: Спичка, а вместе с ним и я и Марина Генриховна видим идущего по коридору... Грошика.
Спичка едва успевает спрятаться сам и спрятать подарки. Грошик входит и — сами понимаете:
— От меня подарок — валеночки, от Спички — валеночки, от Донкихота — валеночки...
— Милые вы мои! — Марина Генриховна, не в силах сдержать своих чувств, тянется к Грошику, но мы начеку: нельзя допустить, чтобы ласка Марины Генриховны досталась одному Грошику. Я подхожу слева, Спичка подходит справа, и Марина Генриховна обнимает нас всех троих. На полу, на столе, на стульях, вповалку, как солдаты на привале, лежат валеночки. Но это уже не просто валеночки — это символ мальчишеской дружбы и веры, ставший символом дружбы и веры мужской.
МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ И ДВА СИНИХ СОЛНЦА
Все, на что с любовью падал жадный Майкин взгляд, становилось ее игрушкой: осинка, клевавшая носом над зеленым прудом; теленочек, пьющий теплое, и круглое, как солнце, вымя: домик, похожий на мальчика с пальчика, напялившего огромную шапку.
Крошечный, в одно оконце и одну дверь, он только благодаря своей высоченной крыше-шапке и выделялся среди уличных домов-великанов.
Набрела на него Майка случайно, когда, не спросясь мамы, отправилась узнавать дорогу в школу.
— Скажите, пожалуйста, — остановила она встречного старичка, — как пройти в школу?
Старичок как-то по-петушиному, сбоку, посмотрел на Майку правым глазом и спросил:
— Ты кто будешь?
— Зайка, — ответила Майка так, как ее звала мама.
Старичок посмотрел на Майку левым глазом:
— Что-то я таких див в наших лесах не примечал, — сказал он.
— Я не дива, — обиделась Майка. — Я Майка.
— Да, да, да, да... — обрадовано затоковал старичок. — Новой учительницы дочка. А я школьный сторож. Пойдем провожу.
Вот тогда, по дороге в школу, совершаемой впервые, Майка и набрела на крошечный домик под большой крышей. На двери висел круглый и плоский, как блин, замок. Значит, в полюбившемся ей домике никого не было. Тем лучше. Возвращаясь назад, Майка познакомится со своей игрушкой поближе.
Так она потом и сделала. Подошла к домику, заглянула в оконце и — испуганно отшатнулась. Прямо на нее — глаз в глаз — смотрели две рожицы: курносая, мальчишечья, и усатая, кошачья. Но ведь двери были на запоре — как они туда попали?
Майка была большой фантазеркой, поэтому ей ничего не стоило получить ответ на свой вопрос. Мальчик был маленьким принцем, которого заточил злой волшебник. Кто же иной станет прятать детей под замок?
Что касается кошки, то и она, по мнению Майки, не избежала волшебных чар. Кошка была заколдованной царевной. Смущало ее, правда, то, что царевна, вопреки всем правилам волшебства, была превращена в кошку, а не в лягушку, но потом, здраво рассудив, Майка решила, что это вполне возможно. Просто задело взялся неопытный колдун и брызнул на царевну не тем снадобьем.