Но лучше всего и всех — это радостное, торжественное, полное глубокого смысла, пение, голубоватый дымок, вьющийся из кадильниц, дивные слова «Христос Воскрес»…
— Неужели это Лидочка? Как выросла, похорошела! Христос Воскресе, дитя мое! — слышится за мною.
Я оглядываюсь. Перед нами madame Весманд и ее муж, весь залитый орденами, а рядом… Неужели это лукаво улыбающееся, румяное, жизнерадостное лицо, эта красивая голова и гибкая, стройная фигура в ловко сшитом мундире, мой Вова, мой рыцарь, мой прекрасный принц? А та нарядная девочка с рыжими волосами, которая стоит за ним, неужели это Лили?!
— Лидочка Воронская! Моя невеста! — слышу я веселый оклик и вижу широкое хохлацкое лицо Хорченко, с его бородавкой на левой щеке.
— Христос Воскресе! Елизавета Дмитриевна, можно похристосоваться с Лидочкой?
Это говорит он, Хорченко. А рядом с ним стоит Ранский и бледный, томный, красивый Гиллерт.
— Ну, христосуйся же, Лидюша! — тихо шепчет мне Катишь и легонько подталкивает меня вперед.
— А ты будешь? — спрашиваю я и лукаво прищуриваю один глаз.
Офицеры улыбаются. Вова хохочет. Лицо Катишь делается красным, как кумач.
— Что касается меня, то я терпеть не могу лизаться, — говорю я задорно.
— Грех не христосоваться! Не по-христиански! — говорит Хорченко и протягивает мне губы. Я равнодушно подставляю ему щеки, одну, другую, и тот час же вытираю их платком, как бы уничтожая этим самый след поцелуя.
Когда мы вышли из церкви (обедню стоять мы не могли, так как тетя Лиза очень устала за страстную неделю, с ее приготовлениями к Пасхе), Вова протиснулся ко мне.
— А со мной ты и не хотела похристосоваться, Лида, — сказал он с укором.
— Целоваться с тобой! Ты с ума сошел! — с искренним негодованием восклицаю я.
— Но ведь ты же целовалась с этим противным Хорченко.
— Слушай, Вова! — говорю я самым серьезным тоном. — Неужели ты такая баба, что… что любишь лизаться? Терпеть этого не могу! И не понимаю даже, что в этом за радость. Вот дикие или китайцы — те остроумнее придумали, нос об нос потрут — вот тебе и поцелуй…
— А все-таки ты должна похристосоваться со мною! Я так долго не видел тебя, — не унимается Вова.
— Ну, если так… — я поднимаюсь на цыпочки, потому что Вова куда выше меня, и чмокаю его прямо в нос, и оба мы заливаемся хохотом.
Обратный путь от церкви куда веселее. Тетю уговорили идти разговляться к Весманд, и я по привычке чуть не завизжала от восторга, когда она согласилась.
За большим столом уселись около пятидесяти человек. Вова, Лили, Катишь, Хорченко и Ранский заняли тот конец, где стоял залитый чем-то белым отварной поросенок с красным яйцом во рту, и Хорченко пресерьезно уверял Катишь, что вид этого поросенка чрезвычайно напоминает ему одну мистическую картину о переселении душ в животных.
— Вот и вы когда-нибудь скушаете меня за пасхальным столом, — говорит он всем нам, напуская на себя крайне меланхолический вид.
— Ну, уж нет, — кричу я чуть не на весь стол, потому что мой сосед Ранский успел налить мне рюмку наливки, которую я и выпила залпом, как настоящий лихой гусар, — ну, нет, не придется, — особенно звонко несется мой голос под влиянием злополучной наливки, — потому что, когда ваша душа переселится, я стану старая-престарая, и поросенок мне будет не по зубам.
— Браво! Лидочка! Браво! За ваше здоровье! — весело подхватил Ранский и чокнулся со мною.
— Лида, а помните, как вы трепака плясали? — лукаво улыбается рыжая Лили.
На минуту я конфужусь при этом невыгодном для меня воспоминании, но только на минуту. Вслед за этим я встряхиваю моими локонами, мастерски подвитыми к заутрене тетей Лизой, и говорю:
— Ну, так что ж, что плясала! Тогда я меньше была и глупее. Теперь плясать не буду… Теперь я…
— Что теперь? — насмешливо сощурилась на меня Лили.
— Стихи теперь я сочиняю, вот что! — неожиданно, помимо воли, вырвалось из моей груди.
Ах! ненавистный язык! Выкинул же ты со мной подобную штуку!
— Стихи? Вы — стихи? Лидочка Воронская стихи пишет! — умышленно басящим голосом загудел Хорченко. — Прочтите нам, прочтите нам! Непременно прочтите! Вова, проси хорошенько твоего друга! — накинулся он на маленького пажика.
— Воображаю эти стихи! — сквозь зубы процедила Лили. — Верно нечто в роде того как:
— Ха, ха, ха! — расхохоталась она, довольная своей остротой.
— И вовсе не такое… А стихотворение настоящее! — неожиданно обозлилась я, — и если вы так говорите… — тут я повернула к ней дерзкое, вызывающее лицо, — то завидуете мне. Да, да, завидуете! — подтвердила я со злостью.
— Как можно завидовать тому, чего не знаешь! — пожала она плечами и тотчас же добавила с ноткой презрения в голосе:
— Могу себе представить это стихотворение, воображаю…
— Прочти его, Лида! Прочти непременно! — попросил Володя, очевидно обиженный за своего друга на кузину.
— Да, да, прочтите, Лидочка, непременно! Мы ждем!
Не знаю, что сделалось со мною. Но если бы не задорное поведение Лили, я бы и не подумала прочесть своего произведения. Но тут какое-то странное желание «показать себя» овладело мной. Я поднялась со своего места и, вся красная от смущения, но с высоко и гордо поднятой головою, звонко отчеканила:
— Звезды. Стихотворение Лидии Воронской. Посвящено «солнышку». Звезды, вы, дети небес…
Не успела я докончить последнюю фразу, как m-me Весманд быстро поднялась со своего места, с шумом отодвинув стул, почти бегом подбежала ко мне, схватила мою голову и, покрыв в одну секунду все мое лицо поцелуями, прошептала растроганным голосом:
— Девочка моя, прелестно! Очаровательно! Такая крошка! Непостижимо!.. Елизавета Дмитриевна, — обратилась она вслед затем к тете, — поздравляю вас: у вас не племянница, а сокровище!
Бурный взрыв аплодисментов покрыл слова генеральши.
Громче всех аплодировал Хорченко.
— Ай да Лидочка, ай да принцесса! Чудо что за девочка! Ай да моя невеста! Талант!
У меня горели уши, пылали щеки, а сердце билось так, точно выскочить хотело из груди. Тетя Лиза, умиленная и счастливая, ловила мой взгляд, Катишь тоже. Я кивала им и улыбалась.
Потом я быстро повернулась в сторону Лили, побледневшей, как мне казалось, от зависти, и проговорила насмешливо:
— Вот вам и ватрушка с творогом! Не ожидали?..
После розговенья тетя стала торопиться домой. Возбуждение, мой триумф, шумное общество — все это сделало свое дело. Глаза мои смыкались. Гиллерт и Хорченко любезно вызвались проводишь нас. Они сложили крест на крест руки, посадили меня на них, как на кресло, и понесли домой.
Дикие грезы окутывали меня сквозь дремоту: мне казалось, что двое верных рыцарей-вассалов мчат владетельную принцессу через горы, дебри и леса, спасаясь от погони. Действительность перестала существовать для меня…
Прислуга приняла меня с рук моих кавалеров и отнесла прямо в мою комнату.
Сквозь сон я слышала, как нежные руки тети расстегивали мои крючки, развязывали тесемки, потом, как кто-то долгим поцелуем приник к моим губам, и голос Катишь прошептал чуть слышно:
— Бедная наша девочка! Такая таинственная, такая чудная, непосредственная и живая! Не радостную долю уготовала ей судьба!
— Тс! А что, если она не спит? — прошептала взволнованно тетя Лиза.
— Да она спит как мертвая! — повысила голос Катишь, — бедная девочка! Если б ты так проспала подольше!
Я смутно поняла сквозь сон, что они меня отчего-то жалеют обе… Но отчего? Я не решалась и не умела понять. Не все ли равно, что ждет меня когда-нибудь позднее? Если сама я — талантлива, умна и мила, какое мне дело до всего остального? И тут уж я окончательно подчинилась охватившему меня крепкому и здоровому сну.
Ах! Этого я ожидала меньше всего.
ГЛАВА II
Ужасное открытие. — Мое отчаяние
Солнце стояло уже высоко, когда я проснулась. Смутное воспоминание о чем-то радостном и донельзя приятном сразу толкнулось мне в голову, лишь только я открыла глаза.
Что было вчера?
Ах, да! Стихи! Успех! Триумф! Аплодисменты! Как жаль, что «солнышко» не присутствовал там! Должно быть приятно сознавать себя отцом поэтессы!
И я быстро вспрыгнула с постели и подбежала к туалету. Вот так поэтесса! В зеркале отразилась смешная заспанная рожица, всклокоченная голова, большие темные глаза и потешная миниатюрная фигурка в одной ночной сорочке.
Я начала было пристально рассматривать свое изображение, будучи уверенной найти в нем какую-нибудь характерную черту будущей знаменитости, и вдруг какой-то большой пакет, тщательно завернутый в бумагу и лежащий на стуле, около моей кровати, привлек мое внимание. В два прыжка я была уже подл? и трепещущими руками срывала тонкую оберточную бумагу… Огромная французская кукла в костюме институтки стояла передо мною в зеленом камлотовом платье, в манжах, белом фартуке и пелеринке.
Я ненавидела кукол, но кукла-институтка мне ужасно пришлась кстати. У нас, седьмушек, была мода на кукол-институток: у всех было по кукле, и у Стрекозы, и у Миши, и у Лорановой, и даже у гордой Голицыной. Мне давно хотелось иметь такую же. А тетя Оля, милая баловница, точно угадала мое желание и, верно, сама сшила и платье, и передник моей институтке.
Я поцеловала наскоро куклу и перебежала к маленькому столику, сплошь уставленному подарками… Великолепный бювар от «солнышка», чудный зонтик от тети Лизы, «Всадник без головы» от Катишь, десятифунтовая изящная бонбоньерка с конфетами, с надписью «милой Лидочке от стрелков», другая бонбоньерка от офицеров-товарищей отца и, наконец, изящная тросточка, на которой четко вырезана надпись: «Другу Лиде от товарища». Ах, Вовка, Вовка, знал, чем угодить! Я схватила тросточку в зубы, книгу, бювар, конфеты—подмышки, куклу и зонтик — в руки, и двинулась было к двери… Но тут вспомнила, что я не одета, бухнула все это на постель, расхохоталась, и стала в дикой пляске кружиться по комнате…
«Нет, — думала я. — Решительно, я самый счастливый человек в мире! И любят меня все, и стихи писать могу и… и… и…»
Тут я стремительно начала мыться, причесываться, одеваться, и все это разом вместе, давясь от необузданного, молодого, беспричинного, радостного смеха. Наконец я готова. Быстро скольжу я из спальни в коридор, оттуда в гостиную, и только у порога столовой задерживаю шаг. Появиться разве неожиданно и сделать сюрприз Катишь и тете Лизе? Они и не думают, что я встала…
Вдруг чужой голос привлек мое внимание. — Несчастный ребенок, — говорил кто-то за дверью в столовой, — как-то она перенесет это!
Какой несчастный ребенок? Что он должен перенести? Мое любопытство возбуждено до крайности. Никогда в жизни не подслушивала я, считая это подлостью, но тут…
В дверную щелку видно тетю Лизу, Катишь и какую-то чужую даму в шляпке, очевидно гостью, которую я еще не видела никогда. Все трое сидят у пасхального стола.
— Жаль! ужасно жаль девочку. — Говорит дама. — О, она наверное примет это очень к сердцу… Ведь хотя она и молоденькая еще, все же поймет… Мне сейчас рассказывали, что она у командира стихи свои читала. Даровитая девочка…
Ах! «даровитая», «стихи читала», — значит, про меня это, про меня! И сердце мое замерло в ожидании чего-то. Что-то ужасное, кажется мне, услышу я сейчас. Господи! Господи!.. Дыхание перехватывается у меня в груди… Голова холодеет, и руки, и ноги тоже. Зубы начинают дробно стучать… Вот-вот, сейчас, сию минуту случится что-то… И ужас, сплошной холодный ужас охватывает меня всю с головы до ног.
— Я всеми силами старалась ради Лидюши удержать Алексее от этого шага, — с усилием различаю я голос тети. — Я ведь предвидела, как это должно сильно подействовать на бедную девочку. Но все напрасно. Мы с Алексеем ссорились, пререкались, говорили даже грубости друг другу… Ничего не помогло. Алексей женился. У Лидюши мачеха…
«Женился! Мачеха! „Солнышко“ женился, женился, женился! Мачеха, мачеха, мачеха!»
Точно дождь забарабанил по крыше. Точно поезд, стуча колесами, пробежал где-то близко, близко от меня. И в воображаемом шуме колес, и в свисте дождя, и кругом меня, и подо мной, и над моей головой слышалось на все лады, дробно, назойливо, ясно, до боли ясно:
«Женился… мачеха… мачеха… мачеха… Женился…»
Мне хотелось удариться об пол и зарычать, как рычат звери. Хотелись кататься по земле, рвать на себе волосы, кусаться… Хотелось побежать куда-то далеко, далеко, без оглядки, без цели, чтобы только бежать, бежать… Но я не бросилась на пол, не побежала. Что-то огромное, страшное бурным ураганом подхватило меня, заставило застонать от боли. И вдруг разом внезапная тишина воцарилась в моей душе… Я подняла глаза к небу и, несмотря на то, что было утро, прошептала:
— Звезды! Вы, дети небес! Зачем вы не спасли меня, Лиду'?
И какое-то холодное тупое равнодушие охватило всю, всю мою душу…
Медленно, осторожно отворила я дверь столовой и вошла. Три женщины, сидевшие у стола, тихо ахнули.
— Ты больна, Лидюша! Что с тобою! — с ужасом вскричала тетя Лиза, взглянув на меня.
Должно быть, хорошо я выглядела в ту минуту!
Но я не ответила ни слова на ее вопрос, подошла к ней вплотную, стиснула ее руку, и сквозь крепко сжатые зубы проговорила каким-то чужим, не своим голосом:
— Я все слышала… Я все знаю… Ах, Лиза, милая тетя Лиза! За что? За что?.. Он «солнышко» мне… он — мой папа Алеша, мой дорогой, и вдруг… «мачеха!». Он женился!.. Хорошо же он меня любит, хорошо, если он не пожалел меня и решил дать мне «мачеху!»
Слезы разом подступили мне к горлу и тотчас же отхлынули назад, во внутрь меня, в самую глубь моего сердца.
Жгучая, страстная злоба и что-то еще острое, острое, непонятное тогда еще для меня, десятилетней девочки, невидимыми иглами вонзились мне в душу.
— Лиза, тетя Лиза, — вскричала я, как безумная, — ты должна мне сказать ее имя!
И я вся дрожала с головы до ног.
Тетя вскинула растерянными глазами на Катишь, Катишь на тетю. Чужая дама суетилась подле меня, предлагая воды, спирту.
Но я отстранила ее руку и снова подняла на тетю Лизу свои широко раскрытые глаза. И верно во взгляде десятилетней девочки было что-то не детски властное в ту минуту, потому что голубые, добрые глаза Лизы метнулись в сторону и скрылись под опущенными ресницами. Когда она снова подняла их, я ясно услышала, как она сказала:
— Ее зовут Нэлли Ронова.
И обвив мою шею руками, Лиза глухо зарыдала навзрыд.
ГЛАВА III
Безумное решение. — Неожиданный утешитель
Я лежу под моим любимым голубым одеяльцем.
Одеяло выстегано тетей Олей, кружева на простыне сплетены Линушей, метки на белье вышиты Уляшей. Туфельки, миниатюрные кавказские туфельки, стоящие на полу у постели — подарок Лизы. Все, куда ни кинешь взгляд, полно любви, нежности, заботы. Они умели побаловать маленькую принцессу! И теперь… теперь…
«Звезды! Вы, дети небес», вы видите, что сделали со мною!
И прежнее безумие отчаяния овладевает мною…
Завтра приедет он — «солнышко»! Тетя просила меня не говорить ему, что я все знаю. Ей будет неприятно тогда, бедной тете! Не надо поэтому показывать вида, что все знаешь… Но как скрыть, когда в сердце что-то оборвалось со звоном и трепетом, как струна на гитаре?
Звезды моей души, вы, дети небес! Понимаете ли вы, что это значит?!.. Я сама ничего не понимаю. Я не понимаю с того самого часа, как узнала роковую новость. Это было только вчера, а мне кажется, что уже прошли недели, месяцы, годы…
В моем мозгу сверлит неустанно: «У тебя теперь мачеха! Твой отец вторично женился… Ему было мало твоей детской любви… Между тобою и ним, твоим „солнышком“, будет теперь чужая женщина, которую он сделал своею женою… Она, эта чужая женщина, должна заменить ту, которая лежит теперь давно в гробу и которой ты даже не знала, но к которой ты, тем не менее, питаешь какое-то странное, неопределенное, неясное, но врожденное, сильное чувство — чувство любви к родной матери»…