Который час? Уже утро. Розовое солнце проглядывает сквозь морозный туман, смотрит в окно. Как холодно и страшно! Что будет дальше? Сейчас он придет, строгий, молчаливый, велит ей одеться, возьмет за руку и поведет вниз по длинной лестнице. Тогда прощай, Москва! Прощай, интернат! Прощай, мама! Нет, нет! Нана ни за что не уедет отсюда! Ни за что!
И вдруг в коридоре, около двери, слышатся голоса. Сначала Нана пугается, отбегает от двери подальше. Это он возвращается! Но нет! Это женские голоса. Нана прислушивается. Говорят женщины… По-русски… Одна спрашивает:
— Ты уже убрала номер семьсот сорок первый?
Другая отвечает:
— Нет еще. Там девочка спит. Еще рано. Они уезжают в десять. Тогда уберу.
Нана бросается к двери. Стучит сначала тихонько, ладошкой, потом кулаками, потом ногой…
С той стороны женский голос тревожно и тихо спрашивает:
— Кто стучит? Люди спят!
— Откройте, пожалуйста! — задыхаясь, говорит Нана. — Откройте, пожалуйста! Мне очень нужно вам что-то сказать! Он сейчас вернется!
За дверью слышно, как звякает упавшая ручка ведра; кто-то подходит к двери, слышно, как шуршат по ковру подошвы…
— Кто это? — спрашивает Нана, прижавшись щекой к холодной белой двери рядом с замочной скважиной.
— Уборщица четырнадцатого этажа, — отвечает женщина.
— Откройте, пожалуйста! — шепчет Нана. — Я вам должна что-то сказать…
— Твой папа взял ключ, — говорит женщина. — А что ты хочешь, девочка? Где ты научилась говорить по-русски? Ведь папа твой не знает русского…
— Я учусь в Москве… В интернате номер двадцать один. В интернате номер двадцать один. Пожалуйста, позвоните туда по телефону, скажите, что он меня хочет увезти с собой в Америку. А я не хочу! — Нана начинает плакать… — Вы слышите меня? — спрашивает она, прижавшись губами к самой замочной скважине.
— Слышу, — отвечает женщина. — Слышу…
— Интернат номер двадцать один, — повторяет Нана. — И моя мама живет в Москве. Она учится в Университете дружбы. Скажите ей, что он хочет меня увезти. Скажите ей… Скажите, что самолет улетает сегодня в двенадцать часов…
— А как зовут твою маму? — слышится шепот из-за двери. — Как зовут?
— Тереза Машаду. Мою маму зовут Тереза Машаду… из Анголы. Она учится в Москве. Скажите ей! Скажите ей… Вы слышите? Вы слышите?
Но Нане никто не отвечает. Звякает ведро, шуршат подошвы. Женщина отходит от двери… Почему она уходит? Почему? Ведь Нана ей еще ничего не объяснила. Почему же она уходит?.. Нана снова прижимается ухом к замочной скважине, и вдруг слышит другие шаги: чуть-чуть поскрипывают туфли… Это возвращается он.
Вот уже поворачивается ключ в замке. Нана отбегает от двери и садится на диван. Быстро вытирает глаза. Пусть он не знает, что она плакала…
Дверь открывается.
— Ты уже встала? — спрашивает он. И голос его звучит ласково. — Это хорошо. Нам пора ехать!
Вслед за отцом входит переводчица.
— Уже десять часов, — говорит она. — Машина господина Уилсона, вероятно, уже внизу. Я спущусь, попрошу вынести ваши вещи. Одевайся скорее, Нана! Разве ты не рада, что поедешь вместе с нами в аэропорт, проводить папу? А потом я тебя отвезу в интернат…
Нана стремительно вскакивает. Переводчица, повернувшись, выходит из комнаты.
— Только проводить? — спрашивает Нана, и глаза ее сияют. — Только проводить?
— Ерунда! — говорит отец. — Одевайся! В этом дурацком платье ты долетишь только до Стокгольма. А это?.. — И он носком черного узкого башмака толкает валенки Наны. — Это годится только для русских. Жаль, что нет ничего другого. Надевай эти страшные боты. Нельзя же ехать в одних чулках. И это… — Отец бросает Нане ее коричневую шубку, белую меховую шапку…
Нана одевается…
Вот он опять, этот длинный, длинный коридор. По обеим сторонам двери, двери, двери. Отец идет легкой походкой, высокий, стройный, в пальто, без шапки. За руку он ведет Нану. Рядом с ним она похожа на медвежонка, на коричневого медвежонка с белой головой. Еле-еле двигаются ноги Наны… Может быть, валенки такие тяжелые? Но как же раньше она бегала в них на лыжах?