Я боялся прозевать Плескуна — в такую погоду все камни плещут. Нашел по памяти и привернул на Лондонский. Рыбаленция не обернулся, не проверил меня, головой кивнул и продолжал грести. Я понял, что он часто ходит этим курсом и знает его не только по носу, но и по корме — следит за береговыми приметами.
Волны на банках дыбились, шипели и пенились, бежали к берегу, как гривастые лошади, и частенько заскакивали через борт. Под ногами всплыли, зашевелились слани — вот сколько воды накидало. За четвертой банкой водяные валы позеленели, стали выше и глаже. Ветер стихал. Мы прошли еще с версту, не меньше — береговой лес низенький, синий, прибрежные дома — коробочки.
Рыбаленция остановился, посмотрел вперед и по сторонам, сказал:
— Вожми футшток[18], пробуй, штукнет, шкажи, шкажи.
Я догадался, что футшток — это шест с зарубинами, что лежит вдоль борта, разобрал найтовы, встал и, с трудом удерживаясь на ногах, опустил футшток глубоко в воду. Он далеко внизу уперся в мягкое. Рыбаленция потихоньку греб, я мерил. Все было мягко и мягко, и вдруг жестко стукнуло — камни. Не успел я еще сказать, как Рыбаленция буркнул себе: «Вешла по борту» и потянулся за якорем. Мне сказал: «Ешть луда. Убери вешла» — и отдал якорь.
Я понял, что мы пришли на место, на луду — каменистую отмель, положил футшток и с удовольствием плюхнулся на банку, трудно было стоять. Рыбаленция недовольно захмыкал:
— Хм! Хм! Вожми верп[19], ражвернет по ветру, отдай. Штанем фертоинг[20], на два, на два.
Под моей банкой оказался второй якорь. Я взял его в руки, подождал, когда нос шлюпки пришел строго на ветер, и скинул за корму.
Так мы и встали на два якоря далеко от берега, и волны качали и подбрасывали нашу шлюпку. И ветер был еще сильней: когда я откачивал воду, по дурости плеснул из лейки в наветренную сторону, все вернулось мне в морду.
Рыбаленция сползал в форпик, достал баночки с червями и удочки. Страшно смешные удочки: удилища короткие можжевеловые, на двух оставленных сучках намотано много толстой лески, поплавки большие пробковые, крашеные, из каждого высоко торчит кисточка куриного пера, грузила тяжеленные, крючки прямо звери, в сто раз больше наших речных.
Я не умел ловить такой удочкой, смотрел на Рыбаленцию. Он размотал леску, уложил ее кольцами на слань, приладил можжевеловое удилище стойком у борта, ослабил на поплавке перо, протягивая леску, поставил глубину по футштоку, наживил червяка, взял в руки поплавок и грузило и кинул за борт. Леска побежала как змея, разматывая кольца, поплавок вынырнул и закачался на волне, бойко подняв перяной хохолок.
Я точно все повторил, кинул в волну поплавок. Он утонул. Что делать? Рыбаленция заметил, сказал:
— Подшекай! Шражу вжяла, вжяла.
Я дернул удилище, понял, что так не получится, и тащил, перебирая леску руками. Тяжело и в руки стучит. Глубоко в зеленой прозрачной толще блеснуло, раз, другой. Я заторопился и с силой выкинул в шлюпку огромную рыбу.
Что это был за окунь! Гигант! Не меньше фунта! Таких у нас в речке не бывает. И цвет другой: не темный — удивительный, светло-зеленый с ярко-красными плавниками. Пасть как пещера и глаза кошачьи — большие и круглые. Он сам сошел с крючка, провалился под слани и забрызгал меня грязной водой, пока я хватал его и перекладывал в ведро. Сразу клюнуло и у Рыбаленции. Его окунь был не меньше.
Сильный был клев! Мы натаскали больше полведра, а поплавки то и дело уходили глубоко в воду. Я не успевал, ловил на одну удочку. Рыбаленция удил двумя и еще постоянно раскуривал крохотную трубочку, закрываясь от ветра ладонями.
Рядом с моим поплавком в воде затемнело, показались усы и глаза. Они уставились на меня, не мигая. Честно говоря, я немного испугался, отдернулся от борта и вскрикнул. Рыбаленция обернулся, увидел морду, взял весло, стукнул резко по борту и сказал с досадой:
— Тюлень. Теперь клеву конец. Ладно, подождем, подождем.
Морда ушла в глубину. Поплавки замерли. Скучно покачиваясь на волнах, они неглубоко заливались, выныривали, и солнце играло в налипших на перьях пузырях воды.
Пока клевало, оглянуться было некогда, теперь смотрел во все стороны. Опустит волна шлюпку — ничего не видно, кругом вода, поднимет — вот он, Толбухин маяк, за ним финский берег. Из Кронштадта летит низенький черный миноносец. Бурун у носа кажется выше палубы. Рыбаленция одобрил:
— Шлавно идет. «Новик»… В Кронштадте три таких пошудины. Никак по шорок ужлов…[21] Раньше не было. Давай жавтракать. А?
Он вытащил из сумки хлеб, бутылку молока, две кружки и достал из форпика мой мешочек. Кира положила бутерброды — французская булка с котлетами, — печенье и мятные леденцы. Рыбаленция налил в обе кружки:
— Пей! Кожье, хорошее.
Я еще никогда козьего молока не пил.
Мне страшно неудобно было разговаривать, не знал, как обращаться. Решился спросить:
— Пожалуйста! Как вас зовут?
Рыбаленция ничуть не смутился:
— Дядя Ваня, дядя Ваня жови, дядя Ваня.
Припасы мы разложили на банке, на куске парусины. Дядя Ваня вытащил из-за голенища источенный, узкий финский нож, нарезал хлеб. От своих кусков отрезал корки и бросил за борт. Мякоть медленно жевал красными беззубыми деснами. Про зубы не хотелось думать: завтра нужно было идти к зубнихе. Страшно ненавижу! Когда зажужжит проклятая машинка и начнет подбираться к больному месту — лучше умереть.
Я сказал:
— Дядя Ваня, знаете, и мне уже два зуба вырвали, и еще надо, а вам вот сколько…
Рыбаленция улыбнулся, вдруг нахмурился, глаза стали совсем маленькие, сердитые, ответил коротко:
— Выбили дружья.
Я понял, что ему про это почему-то не хочется говорить, и больше никогда не спрашивал.
Солнце припекало, от нашей шлюпки запахло смолой. Я скинул куртку и рубашку, остался в одних трусах. Дядя Ваня отвернул сколько мог голенища сапог и тоже разделся. Если не считать маленького серебряного креста, он был голый до пояса и оказался весь-весь татуированный. Пока он лазал, убирал бутылку, кружки и остатки хлеба, я оглядел его со всех сторон.
Рыбаленция закрыл своим кафтаном ведро с уловом, раскурил трубочку и пристально смотрел в открытое море. Я растянулся на банке, пригрелся, немного подремал, вспомнил про удочку, глянул на воду. Моего поплавка нигде не было. Спросонья не мог сообразить, все искал его в зыби и вдруг понял, что клюнула рыба. Удилище мое дрыгалось и плясало как игрушечный паяц. Я схватил, подсек, почувствовал толчки и тяжесть. Тащил осторожно. Кто-то там внизу понял, что тащат, и заходил из стороны в сторону. Леска рассекала воду, и за ней бежал водяной бурунчик. За спиной услышал голос:
— Не торопишь, дай походить.
Пальцы резало, как ножом, даже бросить хотелось, терпел. Далеко внизу показалась серая палка. Я осторожно тащил. Когда она оказалась близко, помог дядя Ваня; с борта появился сачок и выкинул палку в шлюпку. Это был угорь. Таких я еще не видел! Толще, много толще моей руки, он змеей вился на сланях, путался в леске. Взять его в руку и отцепить крючок было прямо невозможно, такой он скользкий и верткий. Рыбаленция посмотрел на мою возню, опустил руку в переметный ящик с песком, легко взял рыбу, снял с крючка и кинул в ведро.
После угря клев пошел вялый, у дяди Вани иногда клевало, а мой поплавок замер. Зашла туча, похолодало, подул ветер. Мы оделись, еще немного подождали, и Рыбаленция решил:
— Ладно, пора.
Я принялся вставлять в уключины весла. Дядя Ваня остановил:
— Не надо, гляди, чиштый фордевинд[22].
Ветер дул прямо на берег. Мы подняли парус и скоро влетели в устье речки. Удивительно, как легко шла тяжелая лодка под небольшим парусом. Дотянули до самой пристани.
Я стеснялся взять себе рыбы. Сказал:
— Мне не надо.
Дядя Ваня сердито фыркнул, срезал на берегу прут, продел угря и нескольких окуней под жабры, свернул в кольцо и протянул мне:
— Вожми, твоя рыба.
Я держал кольцо в руке, закинув рыб за спину. Угорь висел, почти касаясь хвостом травы. Вся спина у меня была липкая от рыбьей слизи. Ужасно хотелось встретить кого-нибудь из наших ребят. Пофасонить не получилось, даже наоборот. Положил угря на кухонный стол, Кира увидела, как закричит:
— Уберите! Уберите!
Мама уговаривала:
— Кира! Это лучшая, самая вкусная рыба. Деликатес, очень дорогая. Это — угорь, не змея, не гадюка, не уж. Это — рыба! Завтра сделаем пирог с угрем, попробуете и скажете — прелесть.
Кира не слушала, повторяла:
— Не буду делать пирог ни с ужовиной, ни с угрёвиной. Тесто сделаю, там как хотите, сами…
С тех пор я ходил в море с дядей Ваней почти каждый день. Мама, конечно, была довольна, что приношу свежую рыбу. Гордилась — добытчик. Ворчала немножко:
— Нельзя так. Совсем запсел, ноги плохо моешь, засыпаешь над тазом. Рыбой от тебя пахнет. И бери поменьше рыбы — он на это живет.
Ребята завидовали. Рыбаленция их не звал, со мной подружился и сердился, если я не приходил к мосткам.
«Синий волк»
Один раз в очень свежую погоду мы стояли на той же луде. Рыбалка шла ни шатко ни валко, ведро помалу наполнялось окунями. Попался один сиг. Я ловил уже на две удочки, был очень занят и все же услышал за спиной ворчание Рыбаленции. Он бросил удочки и внимательно, из-под руки смотрел на море.
По фарватеру, густо дымя, тащился черный жук-буксир, за ним довольно далеко такая же барка-щит, как наш корабль сокровищ. Рыбаленция поднял руку и, не отрывая глаз от кораблей, сказал мне:
— Видишь букшир и мишень? Гляди, шкоро выйдут на траверж[23]. Либо ш нашего форта, либо ш Ино ударят. Во!..
На нашем берегу грохнуло, в небе заскрежетало и завыло. Рядом со мной в лейке вода сделалась кольцами. За баржами поднялся белый столб, оттуда глухо докатился разрыв. Вскоре все повторилось. И еще, и еще.
Рыбаленция поднимал и опускал руку, бормотал чуть слышно:
— Перелет! Недолет! Вилка! Опять недолет! Эх! Пушкари, кабы опять…
Я спросил:
— Дядя Ваня, что опять?
Он забыл про меня, удивленно обернулся:
— Опять?.. А… Видел баржу, недавно к берегу прибилаш?
— Видел, видел. Мы на нее лазали…
— Лажали, лажали… Почему прибило, прибило… Беда! Шмотри… букшир, жа ним баржа, будто далеко, будто шама идет. Не, он ее тащит, тащит… на букшире, ну, перлинь[24] кабельтов[25] шем-вошемь. Ближко и далеко. Ошиблишь, ахнули не в мишень — букширишке в корму, в корму… Пароходишко оверкиль[26] и нет… матрошики на дно, на дно… там и штоят или лежат… Мишень по ветру…
— Стоят?
Рыбаленция нагнулся ко мне и дальше говорил шепотом:
— Штоят, чуть качаютша, глажа жакрыты, волоши дыбом… Гошподи помилуй!..
Черноголовая крачка прилетела, принялась кружиться над шлюпкой, наверно, заметила хлебную корку или рыбу. Плавно кружила, проваливаясь между крыльями, внимательно смотрела вниз черными глазами, вдруг забилась на месте, закричала отчаянно: «кирр-риэ! Кирр-риэ!» — и бросилась в сторону. Что она заметила сверху? Может быть, тех матросов, что стоят и покачиваются в глубине, под нашей шлюпкой?
Я долго смотрел, как улетает крачка, вихляясь в полете, далеко в море. Забыл про удочки и очнулся, услышав, что Рыбаленция шепеляво свистнул. Ни разу не слышал от него.
Дядя Ваня нагнулся, вытащил из форпика[27] плащ, накинул его на вход так, чтобы свисал до слани[28], повернулся ко мне:
— Полежай туда. Не покаживайшя, пока не шкажу, — добавил просительно: — Пожалуйшта!
Я бросил удочки, нырнул под плащ и устроился на соломе. В щелку мне все было видно. С моря шла парусная шлюпка, ходко, в полветра. Быстро приблизилась, разваливая и пеня воду острым форштевнем. Ближе и ближе, казалось, сейчас протаранит наш борт. Я чуть не крикнул, удержался, и мне показалось, что только в последнюю секунду рулевой прямо лег на румпель[29], лихо повернул оверштаг[30], потравил шкот и встал борт к борту. Большой, гладкий, темно-синий швертбот[31] покачивался рядом. На кливере нашита или нарисована синяя голова волка с оскаленными зубами. У руля девушка, желтоволосая, в полосатой вязанке, красивая. Держась рукой за мачту, стоял похожий на девушку, тоже белокурый, широкоплечий молодой мужчина в белом костюме.
Рыбаленция приподнял зюйдвестку. Мужчина заговорил скороговоркой по-фински и так тихо, что я понял одно слово — «кокка». Рыбаленция опять приподнял шляпу. Девушка выбрала шкот, «Синий волк» отвалил, парус набрал ветер, за рулем поднялся водяной бурун, швертбот накренился и помчался в море. Белый парус уменьшался, и скоро только яркая от солнца блестка маячила на горизонте.
Я вылез из форпика, взялся за удочку. Мы еще часок поудили. Дядя Ваня молчал, и я тоже. Страшно хотелось спросить про этих людей. Все равно молчал: настоящие моряки не болтуны. На обратном пути Рыбаленция строго держал курс, мурлыкал песню, мне показалось, почти веселую.
На берегу, укладывая в мой мешочек рыбу — всегда старался дать побольше, а я отказывался, — Рыбаленция сказал:
— Жнакомые… давно, давно… их отца жнал… Хорошие люди. Не говори никому. Ладно?
Я кивнул. Больше не спрашивал, — это взрослые дела. Хоть и хотелось узнать, что за люди и почему «синий волк».
Тетя Мариша
Дядя Ваня оказался очень хороший. Он привык ко мне и в море был совсем другой: быстрый, ловкий, почти не повторял слова и рассказывал всякое интересное. Последние дни он не приходил и вообще не показывался в деревне. Мне стало скучно, тоскливо без него. Я снова и снова шел к лодке, два раза откачал воду, налитую дождем. Последний раз после ночной грозы очень много было воды, я долго откачивал и вернулся домой весь мокрый.
В гостях у мамы за чашкой чая с печеньем и вареньем сидела тетя Мариша. Она — земский доктор. Принимает больных в маленьком домике на краю деревни. Приходит к маме, рассказывает кто чем болеет и при младших часто переходит на шепот. К варенью я, конечно, подсел. Мама налила чашку. Тетя Мариша рассказывала про Рыбаленцию. Оказывается, он наживлял сиговый перемет и наколол руку крючком. На крючке был присохший червяк, в червяке трупный яд, получилась флегмона. Руку раздуло, как крокетный шар. Пришлось резать, два раза. Стало лучше, но еще не совсем.
— И знаешь, Маруся, какая история. Мы все гадали, как его настоящее имя. Я обязана записать в книгу посетителей. Спросила.
Моя мама, любопытна, страшно заинтересовалась:
— Ну и как? Ну и как его зовут?
Тетя Мариша женщина, а курит, всем рассказывает, что привыкла в анатомичке, чтобы отбивать трупный запах. Она вытащила из ридикюля черепаховый портсигар, достала папиросу, долго закуривала — нарочно, чтобы помучить маму, — закашлялась и так с кашлем и ответила:
— Не-кх-по-кх-мня-щий… Иван Непомнящий! By компроне?
— И все?
— Все… Улыбнулся, говорит: «Можно еще Иван-С-Воли»[32].
— Что это значит?
— Значит, без письменного вида…
— Кто же он?
Тетя Мариша пожала плечами и выразительно показала на меня глазами. Я сразу понял, что меня сейчас выгонят, и поторопился сказать: