— Мам! Ты знаешь, что у Рыбаленции на груди написано: «За веру», а дальше стерто. Какая Вера?
Мама рассмеялась:
— Ты не понял. Это солдат и матросов так учили, что они должны сражаться «за веру, царя и Отечество».
— Значит, он царя и отечество стер?
Мама промолчала. Тетя Мариша развела руками и перешла, как она всегда говорит, «на другой пикантный случай».
Очень мне надо. Я понял главное, что Рыбаленция болен и потому не приходит к лодке. А фамилия? Какая-то странная. И что? Всякие бывают. Бабушкина девичья фамилия Кнопко, еще смешнее — не такая уж она маленькая.
Я оставил маму и тетю Маришу допивать чай и ушел к морю. Дядя Ваня болен и неизвестно, когда поправится, с ребятами играть неохота. Взрослые скучные со своими неинтересными, иногда непонятными делами. Я один, я ушел.
По мосту навстречу мне быстро шла, почти бежала Анна-прачка. Заметила меня, громко всхлипнула и еще быстрее помчалась к Большому дому. Я облокотился на перила моста. Внизу, на отлогом берегу риголовский Абрам Хенцу, не распрягая, негромко посвистывая, поил мерина. На телеге полулежали двое мужчин. По бокам, свесив ноги, — два стражника. Стражники злые, угрюмые. У одного наган вынут из кобуры, держит в руке.
Абрам взнуздал коня и поехал в гору. На выезде к шоссе, у трактира «Бережок», телега зацепилась осью за тумбу и стала. Абрам соскочил, схватил за узду, ударил мерина кулаком по храпу, вывел телегу на шоссе, опять вскочил на нее и долго злобно хлестал коня кнутом. Мимо меня они промчались, подняв жуткую пыль и гремя деревянным настилом, почти вскачь. Я узнал, кого везли: Кот и Антон держались руками за грядки телеги. Мне стало страшно.
В гостях у Рыбаленции
В воскресенье я решил навестить дядю Ваню. Кстати, вспомнил, что он давно просил достать конский волос и перья. С перьями просто — набрал целый пук у курятника, столько и не надо. С волосом хуже. Обещал принести от Мышки, дядя Ваня отказался: от кобылы не годится, тонкий. Надо от мерина или лучше всего от жеребца. Знакомого жеребца не было, пришлось взять у мамы из шкатулки ножницы и идти к пульмановскому мерину. Его зовут Пойга — по-фински, мальчик, — он смирный и почти всегда стоит под навесом на дворе за лавкой. Я прошел тихонечко во двор. Мерин заржал добродушно. Дал ему корочку подсоленного хлеба, зашел сбоку и отчикнул от хвоста большую прядь. Пойга даже не вздрогнул, обернулся и посмотрел. Пульман во двор не выходил. Все обошлось.
Изба Натальи в другом конце деревни, крайняя. Домик маленький, темный, огороженный забором, недавно починенным — много белых палок. Я вошел в калитку и остановился. Весь двор был засыпан будто черной смородиной. В углу стояла большая серая коза и смотрела на меня стеклянными злыми глазами. Я коз не боюсь, не очень, хотя она наклонила в мою сторону длинные рога.
Еще немного постоял у калитки и услышал голос:
— Проходи, мальчик. Ты к нам? Не бойся, Машка не бодается, пугает.
Я быстро забежал в сени и в темноте столкнулся с высокой пожилой женщиной. Вместе вошли в дом. Комната оказалась, как ни странно для такого домика, большая. У окна дощатый стол, две скамейки. У стены — огромный сундук и маленькая плита. На полу чистые половики. В открытых окнах, чтобы мухи не залетали, полоски из газетной бумаги. Они дрыгнули и задрались, когда тетя Наташа захлопнула дверь. На плите кипели два горшка. Пахло рыбой и вареной картошкой. Неизвестно откуда сказал Рыбаленция:
— Жаходи, жаходи.
Я не сразу нашел оклеенную обоями дверь в перегородке. Закуток Рыбаленции узкий, в одно небольшое окно. Сам он сидел на кровати, положив забинтованную руку на стол, другой листал книгу. Дядя Ваня был в полосатой тельняшке и валяных галошах. Первый раз увидел его без зюйдвестки. Волосы по-цыгански черные, виски белые; выглядит гораздо моложе, чем на улице. В закутке, как и в первой комнате, чисто. У двери палка, и на гвозде знакомая клеенчатая сума. Узкая железная кровать. Над ней прибит образок, медный, тройной с петельками, вроде книжки. Стол у окна совсем маленький, накрытый простой скатертью.
Дядя Ваня показал мне место на табуретке у стола. Я вытащил из-за пазухи перья и волос. Дядя Ваня посмотрел, пощупал обрезок Пойгова хвоста, одобрил:
— Хорош! Толштый и шивый — по нашей воде лучше черного. Поправитша рука, выучу тебя лешки плешть, крепкие, беж ужлов.
Я посмотрел на забинтованную, похожую на большой снежный ком руку, и посочувствовал.
— Болит?
— Не. Лучше штало. Беда, грешть не могу, никак.
Дверь скрипнула. Мурлыкая на ходу, пришел большой кот. Очень смешной. Весь белый, кончик хвоста и нос черные, будто его двумя концами по очереди ткнули в чернила. Кот еще раз громко мурлыкнул и одним прыжком забрался ко мне на колени.
Я удивился:
— Какой тяжелый!
Рыбаленция погладил кота:
— Харч хороший — рыба, кожье молоко. Кто хошь поправитша.
Придерживая локтем дверь, тетя Наташа внесла и поставила на стол котелок с горячей картошкой, тарелку с селедкой, политой постным маслом, и хлеб. Из карманчика передника вынула две вилки; одну целую, другую — с обломанным зубом.
— Ешьте на здоровье. Старая картоха, да хорошая, молодая не скоро.
Дядя Ваня подал мне целую вилку, ломаную взял себе. Тетя Наташа принесла и положила мне на колени вышитое петухами полотенце. Спросила:
— Мерзавчика подать?
Рыбаленция замотал головой и принялся за еду. Страшно вкусная была картошка. Часть прижарилась, отлупишь корочку, она, как печенная на костре. И селедка вкусная.
Рыбаленция сказал:
— Шгони кота, мешает. Папка в плавании?
— Ага. В Котке.
— Жнаю. Финляндия.
— Дядя Ваня! Где вы по-фински научились?
— В Швеаборге. Шлужил долго, там и отшлужилша…
Глаза у Рыбаленции стали совсем-совсем маленькими и сердитыми. Вообще, говорил он мало, но почему-то не повторял слова. Я рассказывал. Про все: про Ваньку прачкина, разбойников, стражников, урядника и что завтра Иванов день, кокка, будут костры везде и мама позволила нам с Юркой не ложится спать. Можем идти на берег, смотреть хоть всю ночь.
Рыбаленция слушал внимательно, один раз переспросил, когда я про разбойника Графа рассказывал:
— Как? Как он штражнику шкажал?
Я повторил:
— «Адиеты, лучше бы за политиками смотрели!»
Рыбаленция на минуту перестал слушать, смотрел куда-то в сторону. А когда я говорил про Иванов день, сказал:
— Да, кокка…
И вдруг — при мне первый раз — помянул черта.
Тетя Наташа убрала со стола и ушла. Кот побрел за ней. Рыбаленция вытащил из-под кровати окованный железом матросский сундук, и открыл крышку. На крышке — фотография военного корабля. Показал, спросил:
— Хорош карап?
Я не очень разобрался, довольно темный был снимок, все равно согласился, что корабль очень хороший. Дядя Ваня порылся в сундуке, вынул что-то аккуратно завернутое в черную суконку, развернул и подал мне маленького медного сидящего человека, с ладонями, положенными на колени.
— Вожми на память. Давно иждалека привеж, вше думал подарить кому-нибудь, вожми.
Как я не отнекивался, пришлось взять. Рыбаленция задвинул сундук, мы еще поговорили, собственно, один я, он все смотрел и смотрел на меня, и вдруг:
— Жнаешь што? Хочешь на кокку ш моря пошмотреть? Крашиво! Грешть тебе, не могу…
Я сразу согласился. Дядя Ваня еще раз глянул на меня, будто рост смерил, решил:
— Жавтра к вечеру приходи к мошткам. Пойдем в море. Шайчаш мне на перевяжку. Пошли?
Мы вместе вышли на главное шоссе. Я рассказывал, что отец из плавания прислал велосипед и обещал еще шлюпку, настоящую морскую. Рыбаленция как всегда слушал молча, и вдруг… голова у него пригнулась, ноги зашаркали, палка застучала вовсю. Громко-громко забормотал:
— Рыбаленция! Рашкатушки! Першиада! Норд-вешт — тень-вешт! Буря!
Навстречу нам шел Фрол Петрович, урядник. Не здороваясь, строго посмотрел на Рыбаленцию и разминулся с нами, не сказав ни слова.
Дома мама посмотрела на подаренного мне медного человечка и сказала, что это Будда и что зачем я взял, может быть, вещь дорогая.
Опять урядник
Юрка целое утро растирал бутсы страшно вонючей и темной мазью. После завтрака убежал в Петровский хутор. Я решил посмотреть, как в Лоцманском готовят кокку. Не хотел с собой никого брать, прошел мимо наших бревен. Там никого не было. Заметил, что с шоссе в Большой дом идет урядник. Опять что-то случилось! Мигом обежал вокруг, на тропку под сиреневыми кустами и взгромоздился на приступку.
В кухне была одна тетя Зина. Открылась дверь, ввалился урядник и опрокинул ведро. Страшный получился грохот. Хорошо, что в ведре было мало воды. Урядник бормотал:
— Пардон! Пардон! Виноват! Ольгу бы Константиновну…
Тетя Зина бросила тряпку на лужу и ушла в комнаты.
Урядник плюхнулся на табуретку. Вид у него был унылый. Кончики усов свешивались, как сосульки. Бабушка появилась, как всегда, в двухэтажном платье и в наколке, только все светло-коричневое. Подошла к уряднику:
— Что ж ты, Фрол Петрович, с утра пораньше и в виде? Водки не дам…
— Ивана Купала большой праздник, сударыня, — урядник хотел перекреститься; получилось не очень: залез рукой выше красного погона. Хихикнул, икнул.
Бабушка продолжала выговаривать:
— Что люди скажут, — ладно еще, пусть. Гляди, Фрол, как бы начальство не заглянуло. Не за тридевять земель.
— Ольга Константиновна! Как в воду глядела. Беда, помогайте, становой завтра пожалует.
— Ну?
— С ревизией. Всюду нос сунет. Скажет, кони тощие…
— Не продавал бы овес на сторону. На одном сене…
— Помилуй бог, Ольга Константиновна, не продавал. Худокормные они…
— Врать-то в глаза. У кого Абрам Хенцу, риголовский мужик, десять мешков купил?
— Лошадки полдела. Подлецы кругом — люди, нашепчут: берет, порядка нет, кругом воровство. Ох, ославят ни за что!
— Сам виноват.
— Помилуйте, разве я… Посудите, с воришками. Одного, ради вас, отпустил, другой убежал…
— Как убежал?
— Из риги. Подрылся — и нет…
— Откупился, значит. Эх! Фрол Петрович, сам ты себе враг.
— И то ничего, сударыня, всего хуже голубки-листовки эти, с вашего чердака, — урядник провел ребром ладони над форменным воротником, — вот где! Егор-продавец, сволочь, извините, в Ораниенбауме стукнул.
Бабушка промолчала, переложила что-то на полке, поправила волосы.
Урядник тянул:
— Вот и получается, на моем участке с политикой неблагополучно, а тут еще довесочки. Считайте. Воришка живет? Живет. Непомнящий живет. Цыгане пришли — разрешил пожить. Полное притонодержательство!
— Что тебе цыгане? — спросила бабушка и притворно зевнула.
— Как что? Волхование запрещено[33].
— И с этих взял.
Тетя Зина вошла с бутылкой водки и кусочком колбасы на тарелке.
Бабушка отмахнула ее рукой:
— Не надо, ему и так полно.
Тетя Зина поставила все на стол и вышла. Урядник долго молчал опустив голову.
Бабушка сказала: «Подожди, сейчас» и вышла. Фрол Петрович прямо прыгнул к столу, налил стопку водки, проглотил, не закусывая, и уселся на место. Еле успел. Бабушка вернулась и скучным голосом спросила:
— Что тебе надо?
Урядник сложил ладони и таким сладким-сладким голосом:
— Ольга Константиновна! Матушка! Выручайте. Не уедет так становой. Не отдарить — съест, сожрет с потрохами. У меня ничего, ну, ничего…
— Врешь, поди…
Мне надоело слушать. Я запомнил некоторые новые слова, чтобы спросить у мамы. Хотя понял, что разговор о Непомнящем — это о Рыбаленции, что отпущенный воришка — это Ванька и что Чернобородый на свободе. А про лошадей, цыган и волхование — не понял.
Кокка
Кокка — это большой костер. Его у нас и на той стороне залива у финнов жгут в день Ивана Купала. Чем больше костер, тем лучше. Правда, наши дяди и их компания жгут против батареи не один, а два костра поменьше, чтобы удобнее было прыгать. Поодиночке или парами. Возьмутся за руки, разбегутся и прыгают прямо через пламя. Через большой нельзя.
Я пошел смотреть, как в Лоцманском готовят кокку.
В Лоцманское село ведут высокие железные ворота с красивой надписью. Одинаковые домики лоцманов стоят за старой речкой вдоль морского берега. Речка не течет, она бывшая. В ней удивительно прозрачная вода и белые лилии. Сережка говорит, что это не лилии, а кувшинки. Все равно очень красивые, особенно днем, когда полностью открываются — белоснежные лепестки и на середине чашечки желтая пупочка.
Я постоял на мосту через старую речку, посмотрел, как смешно бегают поверху водомерки и черные блестящие жуки-вертячки. Листья лилий, как большие зеленые тарелки, плавают на воде. Под ними, если присмотреться, можно заметить щурят. Похожие на зеленые палочки, они недвижно стоят в прозрачной воде, как полагается у больших щук — хвостики в тени под листьями, головы на солнце.
На песке у самого моря, подальше от домов, готовился большой костер, наверно, самый большой на всем побережье. Садовник и трое лоцманских учеников привезли бочку смолы. Здоровый конь еле протащил по песку, тужился и хрипел. Бочку сгрузили и поехали за дровами.
У бочки крутились лоцманские ребята и, хуже всего, барановские близнецы. Они сразу начали приставать ко мне, толкаться и дразниться. Я знал, что они перестали мучить Рыбаленцию, и не хотел связываться. Все-таки чуть не пришлось драться. Лоцманские сказали, что двоим на одного нечестно, и отогнали близнецов, даже раза два их стукнули.
С дровами приехали три подводы. Привезли всякие старые доски, обломки бревен, всякую деревянщину. Сложили такой кострище, что, когда зажгут, наверно, будет видно на том берегу. Мы смотрели, как садовник обвязал дрова проволокой, чтобы не развалились, и топором отколол кусок от бочки, чтобы смола немного вылилась и вечером было легче поджечь.
Тут лоцманские ребята закричали: «Идет! Идет!» — и бросились бежать от моря к своим домам, будто так далеко может заплеснуть. Я сразу понял, что они увидели большой пароход и ждали волну. Нарочно остался на берегу, даже ближе подо шел.
Высокую черную волну было хорошо видно. Над Плескуном поднялся белый столб, потом над Чайкиным, и все ближе и ближе. От берега сначала ушла вода, потом хлынула далеко на берег, охватила и даже немного покачала готовую кокку. Я оказался слишком близко, еще для задавательства повернулся спиной к морю. В спину и стукнуло, свалило и прокатило по песку. Весь мокрый, я встал и, спокойно посвистывая, пошел домой. Нахальные барановские ребята смеялись.
Контрабандисты
После ужина все пошли на берег. Я задержался, будто бы дочитать «Кожаный чулок», выждал и побежал к пристани. Рыбаленция одной рукой откачивал из шлюпки воду. Я отобрал лейку и откачивал долго-долго — так налило дождями. Кончил, когда сильно стемнело. Дядя Ваня сел на руль, я на весла. Сначала было неудобно, непривычно широко, потом приспособился, и шлюпка пошла.
Мы вышли из речки, отвалили за вторую банку и повернули на восток. По берегам зажигались кокки: горела у дачников Петровского хутора, в Свиньинской бухте, наша — перед батареей, лоцманская и еще много. Когда мы вышли на траверз Лоцманского, там горел большой огонь. Дыма не было видно, только высокое пламя, искры до неба и внизу на песке темные фигурки людей. Здорово горит смола!
Рыбаленция молчал. Я греб и греб, не оглядываясь, и без особого любопытства старался догадаться, куда идем. Случайно оглянулся и ахнул: на море был полный штиль и везде звезды. Они светились россыпью над головой, струились волнами от носа шлюпки, вспыхивали и кувыркались в каждой воронке гребка, переходили на берег как бусы по обеим сторонам моря…
По кострам я увидел, что мы миновали Лоцманское и Старую гавань. Я все греб и греб, понимал, что скоро будет Борковская поляна.