— Ты ложись, не жди, — неловко сказал я.
— Только не напивайся там, — попросила она. И на этот раз я не испытал ни раздражения, ни досады. Лишь резкую печаль.
6Все, что двигало мной, теперь не поддавалось объяснению.
Будто во сне я вышел на улицу Хохрякова, встал у поребрика, вдоль которого проносились ослепительные, пахнущие бензином фары. Поднял руку. Тормоза взвизгнули сразу. И… надо же! Водителем оказался небритый детина, который утром возил меня на улицу Лесорубов. Оскалился:
— Ха! Вроде знакомый! В совпадении была мистика. А в ней — неосознанная закономерность. Опять же как во сне.
— На Черданское шоссе, — сказал я.
— За столько же, как в тот раз, — нагло сказал он.
— За столько же…
Черданское шоссе было то самое, по которому мы с Вовкой три дня назад уезжали от кладбища.
В зеркальце над ветровым стеклом, в полумраке, колюче поблескивали глаза водителя.
— Чегой-то тебя, друг, мотает сегодня по окраинам… — сказал он.
— Мотает…
— Видать, дела?
— Ты ведь стольник просил, не так ли? — сказал я.
— Как договорились. А че?
— Тогда помолчи.
— Понял…
Я велел ему остановиться у поворота на шоссе. Не хотел, чтобы он знал, куда я иду.
— Ля-ля-ля… Нехорошие здесь места… — протянул он, пряча сотенную бумажку.
— Понял, — сказал теперь я и тут же забыл об этом. Подождал, когда небритый тип уедет, и пошел по обочине.
Справа тянулась кладбищенская изгородь, сложенная из ребристых каменных плиток. Над ней чернели великанские головы сосен. Слева была пустошь. Далеко за ней мигали редкие огоньки, а на низких тучах вспыхивали зеленые отблески далекого трамвая. Темноты не было. В тучах, пообещавших было грозу, появился широкий разрыв, выкатилась большущая луна кирпичного цвета. Она светила, как театральный прожектор, затянутый грязной оранжевой марлей. Тучи впитывали это свечение и принимали бурый оттенок.
И неестественный свет, и само появление круглой луны вносили свою долю в ненатуральность происходящего.
Ведь на самом-то деле, по календарю, следовало появиться месяцу в последней четверти, и то ближе к утру. Я отметил этот факт, но он отложился у меня в голове отстраненно, без удивления.
На пустоши, недалеко от дороги, громоздились на фоне туч будто нарисованные тушью конструкции. Какие-то искривленные башенные краны и обрывки эстакад. Странно — в прошлый раз я их не заметил… От конструкций ощутимо пахло ржавчиной. Этот запах перемешивался с запахами болота, теплого асфальта и бензина. Но машин не было — ни обгоняющих, ни встречных. И пешеходов, конечно, не было — кого сюда понесет в такую пору!..
И тихо, тихо, тихо. Только мои шаги…
Я шел как заведенный. Расталкивал грудью плотный душный воздух. Во мне была спрятана четкая цель, но в то же время все, что делалось со мной, и все, что было вокруг, явно отдавало природой потусторонних пространств или сном. И в то же время не было в этом сумрачной таинственности и торжественного настроя души, а была какая-то расхлябанная дурь. Она лезла в меня снаружи и отзывалась внутри обрывками паршивых воспоминаний, кривляющихся мелодий и дурацкими строчками, которые появлялись неизвестно откуда. Стоило мне взглянуть на черные конструкции, как в голове начинало прыгать:
А когда я переносился мыслями вперед, начинала вертеться в памяти залихватская частушка студенческих времен:
Я мотал головой, чтобы прогнать поганую песенку. Сейчас она была не просто поганая, а кощунственная. Ведь я шелк стене.
«Это недалеко, вон там, у самой изгороди… стена такая из кирпича, в ней углубления, а в них вазочки с пеплом. И больше ничего. Только снаружи дощечки с именами и фотографиями…»
«А интересно, у него какая вазочка? Наверно, самая дешевая. Кто стал бы тратить большие деньги ради мальчишки. Да и не было их, скорее всего, у тетки… Идиот, что значит «интересно»! Совсем это неинтересно!» Пепел мне был не нужен. Мне был нужен снимок на табличке. Я высвечу его ярким фонариком-брелоком и нажму кнопку спрятанного в мобильнике аппарата. Потом я увеличу снимок на экране компьютера, обработаю в программе «Фотошоп» и превращу в портрет. И больше никогда не пойду к стене с табличками. Вовка будет у меня дома…
По здравом размышлении, вовсе не было резона переться на кладбище в такую пору. Никто не мешал дождаться дня и отыскать, что хотел, при солнечном свете. И легче, и безопаснее — меньше риска свернуть себе шею или наткнуться на опасных типов. Но это — именно по здравом размышлении. А его тогда у меня не осталось ни вот на столечко. Была лишь неумолимая тоска, было отчаянное желание немедленно сделать хоть что-то такое, чтобы… Чтобы что? Сохранить хоть какую-то, пускай призрачную связь с Вовкой? Оправдаться перед ним? Просто уменьшить тоску?.. Мне казалось, что я совершаю тайный обряд, который освободит от тяжести душу. Снимет с меня вину…
А об опасностях я, кстати, и не думал. Ничуть…
Наконец я увидел в кладбищенской изгороди черный провал. Тот самый, из которого мы с Вовкой выбрались сюда, на шоссе. Не сдерживая шага, я по шумно зашелестевшей лебеде приблизился к пролому и с маху окунулся в него.
Здесь все оказалось не так, как на дороге. Сразу обняла меня тьма. Непонятная луна осталась в другом мире. Навалились влажные кладбищенские запахи. И… никакого страха. Да, никакого, хотя казалось, что вокруг, повсюду много невидимых существ. Они приблизились с осторожным любопытством, но без всякого желания причинить зло. А когда они тонким чутьем жителей иного мира ощутили, зачем я здесь, то даже прониклись пониманием. И, наверно, это их понимание позволило мне быстро добраться, куда я хотел, — не плутать среди неразличимых надгробий, не застревать в кустах и не путаться в травяных плетях, а через минуту оказаться у пахнущей кирпичом стены со смутно белеющими квадратами табличек.
Я уперся в теплые кирпичи ладонями — понял вдруг, что устал. Отдышался. Включил фонарик-брелок. Тонкий луч прорезал сумрак, отвоевав у него кусочек реального мира. Сопровождавшие меня невидимки деликатно отступили подальше в чащу.
Каменные пластинки с именами и овальными снимками были расположены в три ряда. Нижние на уровне пояса, верхние выше головы. На узеньких выступах кое-где лежали высохшие букетики. Я снизу доверху и обратно прошелся лучом по ближним табличкам. Потом по соседним. Вдоль стены тянулась травянистая тропинка, я медленно, боком, пошел по ней, выхватывая фонариком имена и фаянсовые овалы с лицами. Вверх-вниз, вверх-вниз… Длина стены оказалась около тридцати шагов. И на всей длине я не нашел того, кого искал… Пропустил?
Я пошел обратно. Опять фонариком — вверх-вниз…
Не было Вовки. Не было, не было, не было…
Снова прошел я туда и обратно — уже понимая, что не найду. Невидимки, что провожали меня, еле слышно и виновато вздыхали неподалеку: мы, мол, ни при чем, не знаем, где он…
Наконец стала садиться батарейка. Быстро так. Свет фонарика сделался кирпичным, как у той луны. Я сунул брелок в карман и пошел к пролому.
Я не понимал, огорчаюсь или радуюсь.
Если Вовки здесь нет, значит… А что «значит»? Может быть, все, что случилось, какой-то громадный розыгрыш? Стечение обстоятельств? Гипноз? Сон? Может быть, Вовка все-таки не оттуда?
Или…
Или, может быть, я просто не понял? Где-то рядом есть еще одна такая же стена?
Но я знал, что больше не пойду сюда. Ни ночью, ни при свете дня. И не буду нигде искать Вовкину фотографию (хотя, наверно, можно было бы найти, если постараться, — в школе, у друзей-приятелей). Нет, не буду. Потому что это было бы… ну, словно насилием над природой неведомых законов и правил. Попыткой изменить то, что подарила судьба.
Видимо, у ангелов-хранителей не бывает портретов.
Наверно, это почему-то нельзя…
А что можно? Что осталось? Спасение от нищеты? Как мне теперь было на это наплевать!.. Что еще? Альбом с бабочками, половинка бинокля, стопка выстиранной и заштопанной одежды…
«Еще мальчик Вовка в конце повести…» — словно сказал кто-то со стороны. Да, это было, пожалуй, главное. Но было ли это утешением? ..
Невидимки незаметно оставили меня, и потому на обратном пути я изрядно заплутал. Царапаясь, цепляясь, застревая, выбрался через тьму к дыре в изгороди чуть ли не через час (или так показалось?). Наконец снова увидел над каменным забором кирпичную луну. Я уже понимал нелепость своей ночной вылазки. Мне хотелось домой. (А еще хотелось заплакать, как маленькому, но это где-то в глубине — как говорят, на уровне подсознания.)
Порвав о камень рубашку на плече, я вылез из дыры под ненатуральный и довольно сильный свет луны.
И сразу навстречу шагнули двое.
Я не разглядел лиц, видел только фигуры. Один приземистый, стриженный наголо, другой тощий и косоплечий.
— А, вернулся все же, — с хрипотцой заядлого курильщика выговорил тощий. — А зачем вернулся, козявочка? Думал, договоримся?
— Шеф правильно угадал: придет, — сказал беззлобно, даже с ноткой сочувствия стриженый. — У их, у интеллигентов, это завсегда. Называется «комплекс жертвы». Когда кролик в пасть удава… Ну, давай, Гоша…
Пока они давили из себя слова, я дергал из кармана пневматическую хлопушку «Пикколо». Конечно, из нее не уложишь наповал, но если в глаз или в пасть…
А они вынули черные, отразившие луну пистолеты. И все это было медленно, невероятно медленно, как в жидкой резине до ужаса растянувшегося сна. Я, с трудом преодолевая вязкую тяжесть револьвера, поднял его и выстрелил в лицо тощему. А он выстрелил в меня. И стриженый тоже — два раза. И когда пули были уже в полете (я четко видел их тупые головки с лунными искорками), между ними и мной горизонтально метнулась светлая тень. С тонкими раскинутыми руками.
И пули с чмоканьем вошли в эту тень. Не в тень, а в мальчишечье тело…
И лишь через секунду я услышал четыре неторопливых выстрела — трескучий хлопок «Пикколо» и три медленных, бухающих удара боевых пистолетов.
Тощий, прижимая руки с пистолетом к лицу, начал пятиться, стриженый заторможенно откачнулся и, кажется, крикнул: «Давай ноги, сволочь! Он не тот!..» (Но это вспомнилось много позже.) И они, словно расталкивая толщу воды, стали убегать к стоявшему вдали автомобилю.
А мальчишка падал, падал — тихо и невесомо, преодолевая сантиметр за сантиметром. Словно вырезанный из папиросной бумаги. И он еще не коснулся верхушек травы, а я уже знал, что это Вовка.
7Да, это был он. В рыжем свете луны я сразу разглядел его лицо. Рот был приоткрыт, между губ светились передние зубы — в замершей полуулыбке. Из-под опущенных ресниц чуть заметно блестели белки глаз. Вовка лежал навзничь и не двигался. Он был в незнакомой одежде. То есть почти в знакомой — в таком же баскетбольном костюмчике, как на Аркаше тогда на пляже. Такой же утенок-флибустьер вырисовывался на светлой фуфайке.
А слева от утенка чернели две круглые дырки.
Я отогнул фуфайку до сосков. Из дырок под левым соском вдруг несильными толчками выскочили кровяные капли, растеклись, Вовка вздрогнул, сильно вытянулся и замер опять. И сразу стало ясно, что это — все.
Отчаяние наливало меня, как холодное жидкое стекло. Оно почти сразу застыло, заморозило душу. Но двигаться оно не мешало. Только двигался я, как автомат. Я подтянул Вовку к стене, сел, прислонился спиной к ребристым каменным плиткам, положил Вовкину голову себе на колени.
От его спутанных волос пахло теплой пыльной травой.
«Ну, зачем, зачем ты вернулся?! Не надо было меня защищать! Такой ценой — не надо…»
Я сидел, не чуя времени, не зная, что будет дальше, не делая попыток что-то решить и предпринять. «Не будет дальше, не будет потом…»
«Нет, будет… — наконец протолкнулось сквозь лед короткое понимание. — Одно дело ты должен сделать обязательно…»
Я стал гладить Вовкины волосы и думать, как завтра убью Махневского. Эту гниду, этого подонка, который сегодня днем разливался соловьем, а на самом деле выследил, послал этих двух сволочей… Ну ладно бы меня кончили! А Вовка-то при чем?!
Вот он лежит совершенно неподвижный, совершенно неживой, и я чувствую, что на этот раз — полностью, навсегда…
Конечно, я не буду стрелять в Махневского из своей итальянской игрушки. Каждый, кому это надо, знает, где в нашем городе можно за три тысячи баксов купить «макаров» или «ТТ». Куплю, баксы есть. И если Махневский придет в «Лолиту», там я и сделаю это… Всю обойму… А если не придет, пробьюсь в его офис. Пусть придется положить при этом пару его амбалов-охранников, они такие же гады, как их хозяин…
Короткий толчок слез в глубине груди тряхнул меня, как внутреннее кровоизлияние. Разогнал по застывшему стеклу трещины. Оно ощетинилось острыми осколками. Пусть. Так даже лучше.
Я закашлялся, чтобы прогнать колючие стеклянные крошки из горла. Отдышался. Снова погладил Вовкины волосы… Надо было что-то делать. Что? Видимо, куда-то звонить. В «Скорую», в милицию… Хотя в «Скорую» зачем? Поздно уже… Нет, все равно надо. Кажется, они должны «зафиксировать»… А милиция… Что они, будут ловить тех двух сообщников Махневского? На фиг им это надо! Скорее всего, меня же и сделают виноватым. Тем более что ничего толком объяснить я не смогу: зачем оказался у кладбища, откуда убитый мальчишка… Ладно, лишь бы не посадили в камеру сразу. Лишь бы успеть с Махневским, а потом наплевать…
Осторожно, чтобы не толкнуть Вовкину голову, я завозился, отцепил от пояса мобильник. Он почему-то оказался выключен. Я хотел надавить кнопку…
— Иван Анатольевич, не надо… — кто-то мягко сказал сбоку от меня.
В двух шагах стояли трое. Одинаковые, в похожей на военный камуфляж одежде, только с размытыми и мерцающими, как фольга, пятнами. Лица были неразличимы, а в светлых, как у Вовки, волосах поблескивали красноватые лунные искры.
И сразу же я, со смесью горечи и облегчения, понял, кто они.
— Хотите забрать его? — сказал я, проглотив последние крошки стекла.
— Да, Иван Анатольевич… Самому ему теперь не добраться, растратил все силы…
Те, Кто Пришел за Вовкой, были одинаково неразличимы, я не мог определить, кто из них какие слова говорит. Да и не пытался. Их голоса были не тихие и не громкие, звучащие как будто в плотных, надетых на меня наушниках. И во всех голосах слышалось сочувствие.
— Защит у него уже не было, а то, что он Хранитель, еще сидело в памяти. Вот и рванул обратно с полпути. Закрыл собой… — произнес один из Тех с ощутимым человеческим вздохом.
— Я не хотел этого, — тоскливо сказал я.
— Да вас же никто не винит, Иван Анатольевич, И… в конце концов, все к лучшему. Мальчик сделал все как надо…
— Куда уж как «к лучшему», — выговорил я, глядя на Вовкины ресницы. На них тоже блестели красноватые искорки.
Они деликатно молчали, стоя надо мной.
— И куда он теперь? — с непонятной неловкостью и опаской спросил я. — Опять на свои поля?..
— Не сразу… — отозвался один из Тех. — Он потратил массу энергии, теперь ему придется копить и копить силы. Вроде как в изоляторе. Расплата за содеянное…
— Разве нельзя его простить? — чуть не со слезами вырвалось у меня. — Ведь он же… он не для себя это… — И я через плечо посмотрел на Тех.
Один из них слегка нагнулся ко мне.
— Иван Анатольевич, вы не понимаете. При чем тут прощение? Вы думаете, что его поведут на расправу, как в кабинет к завучу? Просто необходимо восстановить энергетический баланс, а на это требуется время. В каждом пространстве есть свои законы… Да вы не тревожьтесь, все со временем придет в норму.
Он выпрямился и стал опять неотличим от товарищей. Мне почудилось во всех троих сдержанное нетерпение.