Мориц, удивлённо обвёл глазами собравшихся и кинулся вслед за приятелем, ещё не зная о том, что в его короткое отсутствие тот успел завести себе врагов.
* * *Происшествие, признаться, надолго отбило у Лангсдорфа охоту заниматься русско-японским лексиконом. Он переключился на разглядывание морской воды под микроскопом, и в поисках причины её свечения нашёл, что кроется она вовсе не в трении частиц, как утверждал Тилезиус. В самом деле, в свечении воды не было ничего электрического, в ней плавали особые органические существа. Их малые светящиеся тела занимали учёного теперь целиком и полностью.
А графа Толстого Лангсдорф теперь обходил за три версты.
Толстой же вины за собой не чувствовал. Он оправдался перед возмущённым его выходкой обществом, свалив всё на японского толмача. По словам поручика, всё происшедшее было причиной взаимной неприязни Киселёва и прочих японцев, считавших его предателем, сменившим подданство и веру.
Гвардии поручик Толстой обладал удивительной способностью всегда выходить сухим из воды.
Глава 29. По следам Летучего голландца
История с харакири получила всё-таки своё продолжение, правда не сразу. А пока корабли первой российской кругосветной экспедиции приближались к всегда ветреному и пасмурному мысу Горн. Пассажиры притихли. Интриги замерли, ссоры и неудовольствия друг другом были забыты — всё казалось мелким и ничтожным перед лицом бушевавшей морской стихии.
Граф Толстой, в отличие от своих свитских коллег, качки не страшился и морской болезнью не страдал, поэтому в один из таких бесконечных вечеров, когда корабль, весь содрогаясь и скрипя, переваливался с волны на волну, решил от нечего делать заглянуть в кают-компанию. Демонстрируя хорошие задатки эквилибриста, он добрался туда и обнаружил на диване двух братьев Коцебу.
Толстой в два прыжка достигнул дивана, и завладел вниманием скучающих кадетов, внезапно решив поведать им историю Летучего голландца. Не без тайного умысла, конечно — гвардии поручику всегда нравилось ставить людей в неожиданные ситуации и потом наблюдать, что будет дальше.
Толстой, отдать ему должное, был прекрасным рассказчиком. Не скупясь на цветистые эпитеты, в красках принялся расписывать братьям леденящую душу историю голландского капитана Ван Страатена.
«Он, лихой и опытный моряк, был, однако, упрям, как морской чёрт. Было время, когда вокруг мыса Горн постоянно дуют страшные, необоримые ветры. Много дней и ночей бушевали буря, и корабль не мог обогнуть мыс Горн, как ни старались капитан и его команда. Но Ван Страатен не желал сдаваться.
Команда взбунтовалась, прося шкипера повернуть назад.
Обозлённый Ван Страатен изрыгал проклятия небу. Он рычал, что будет штурмовать мыс Горн, даже если ему придётся плыть до второго пришествия.
И Бог осудил упрямца до скончания веков скитаться по морям и океанам, никогда не приставая к берегу! А если „Летучий голландец“ всё-таки пытается войти в гавань, то что-то немедленно выталкивает его оттуда, как плохо пригнанный клин из пробоины».
Рассказ был окончен.
— Вот к чему ведёт самонадеянность! — подвёл итог Толстой. — Каждый в этих краях, вознамерившийся переупрямить стихию, может услышать страшный голос неба: «Да будет так — плыви вечно!»
Граф умолк, наслаждаясь произведённым эффектом. Кадеты сидели, разинув рты. Каждый из них кое-что слышал о Летучем голландце, но никто не предполагал, что завязка этой леденящей душу истории произошла как раз в тех краях, куда держала путь их «Надежда».
Мыс Горн! Крайняя южная точка архипелага Огненная Земля, омываемая проливом Дрейка. Этот мыс следовало обогнуть всякому, кто намеревался двигаясь из Европы на запад, попасть в Тихий океан.
— Страшно подумать! А вдруг эта участь поджидает всякого, кто рискнёт обогнуть его в сезон бурь? — пробормотал Толстой и испытующе посмотрел на братьев. — Кажется, он начинается в марте?
Мальчики притихли.
— Вот ещё! — несколько неуверенно рискнул возразить Отто. — Крузенштерн знает, что делает! И вообще, кругосветное путешествие может считаться состоявшимся при условии, что судно сумело обогнуть мыс Горн, — добавил он, поджав губы.
— Вот-вот, неуёмные амбиции! А ведь, возможно, мы слишком задержались в Бразилии! — воскликнул Толстой. — А раз так, вдруг всё же прав был наш досточтимый посланник, призывая капитана не рисковать судьбой и двинуться в страну восходящего солнца восточным путём? — И граф, как змей-искуситель, выгнулся над Морицем, глядя на него сверху.
Мориц поднял глаза, передёрнулся, и неожиданно для самого себя громко стукнул зубами.
— А вдруг и нам будет суждено носиться, подобно Летучему Голландцу, взад и вперёд по морям? — не унимался Толстой. — Ночью огни святого Эльма[52] будут дрожать на верхушках наших мачт, а днём лучи солнца просвечивать между рёбрами шпангоутов[53]. Паруса наши всегда будут полны ветром, даже если на море штиль и другие корабли лежат в дрейфе. Встреча с нами будет также неизменно предвещать кораблекрушение! Кто знает, может кораблей вроде Летучего голландца на деле много — бороздят океаны Летучие Терезы, Летучие Паллады, Летучие Адвенчеры…
— А ещё бывают летучие рыбы, — нервно засмеялся Мориц, пытаясь отвлечься от пугающих мыслей.
— Ну, на этих-то мы насмотрелись, — преувеличенно беззаботно отозвался Отто. Он тоже чувствовал себя несколько подавленно. — Ничего особенного! Вполне съедобные, к тому же.
— И летучие юнги! — прошептал Толстой, заговорщически подмигнув Морицу.
Мориц растерянно хихикнул, чувствуя какой-то подвох.
— В которых порой преображаются весьма опасные духи моря… — зловеще продолжил Толстой, оскалившись самой что ни на есть дьявольской ухмылкой. Не похоже было, что граф шутит. Вид у него был самый что ни на есть серьёзный.
В начале плавания по Атлантике Фёдор Толстой — тоже на полном серьёзе — уже подбивал братьев Коцебу стать морскими пиратами, расписывая все прелести каперского ремесла. За что получил потом порицание от случайно прознавшего про то Крузенштерна.
Помня об этом, Мориц открыл рот и задумался, не зная, что ответить на столь странные речи.
— Он не летучий, он плавучий, — пришёл младшему брату на помощь Отто, решив свести всё к шутке.
Но Толстой с жаром продолжал излагать свои странные домыслы.
— Их появление на корабле ведёт к раздорам! — вдохновенно сочинял граф, которого присутствие этого молодого человека на корабле с некоторых пор страшно раздражало. — Ведь досточтимый посланник объявил о своих претензиях на руководство экспедицией не где-нибудь, а на Тенерифе! Всего лишь через несколько дней после появления этого мальчишки на борту начались раздоры и неприятности. Мне, например, Резанов, вообще обещает немедленное разжалование по приезду в Россию. А на деле вот в чём корень наших ссор!
Толстой желчно прищурился.
— Говорят, проклятие может быть снято, если его носителя в лунную ночь незаметно для всех сбросить в воду, — быстро проговорил он, и умолк, сам удивляясь сказанному.
Кадеты в ужасе переглянулись.
— Ну, или на худой конец, надо высадить его на берег, — видя их испуг, гвардии поручик решил немного смягчить приговор. — Только вот не знаю, кому сначала стоит рассказать об этом…
— Лучше никому не надо рассказывать, — попросил Мориц.
— Но тайна может оставаться тайной лишь до поры до времени! — пожал плечами Толстой, и, насвистывая, отправился к себе в каюту.
* * *Руся узнал об этом разговоре не сразу. Братья долго колебались, стоит ли рассказывать ему о странных речах Толстого.
— Просто он хочет отомстить, — сделал вывод Мориц.
— Он не привык прощать обиды, — подтвердил Отто, неприязненно подняв тонкую бровь. — Ну не на дуэли же ему с тобой драться!
Руся нахмурился.
— Киселёв тоже зол на меня. Всё из-за того случая. Смотрит исподлобья, бормочет ругательства.
— Надо сказать кому-нибудь из старших.
— Лучше не надо. Никому не говорите. Вдруг они поверят Толстому?
— Суеверия на корабле — штука страшная… — задумчиво произнёс Отто. — Но не думаешь же ты, — повернулся он к брату, — что его, и вправду, лунной ночью…
— Что-о? — Мориц широко открыл глаза.
Отто замолчал. Братья замерли, испуганно глядя друг на друга.
* * *С тех пор Русе стало казаться, что окружающие смотрят на него с подозрением. Нельзя сказать, что тревоги его были напрасны. Конечно, «Надежда» благополучно обогнула мыс Горн, да и сбрасывать юнгу в море вроде никто не собирался, однако…
Однако у юнги Раевского всё-таки начались неприятности.
Глава 30. Граф Толстой изволят безобразничать
Фёдор Толстой по-прежнему скучал. Вынужденное многомесячное безделье явно не шло ему на пользу.
Картёжник и отчаянный дуэлянт гвардии поручик Толстой попал на «Надежду» случайно. Правда, он, как в своё время Крузенштерн, Лисянский, Ратманов и прочие офицеры помладше, учился в морском кадетском корпусе… Однако полной опасностей и тягот морской службе он предпочёл службу в элитном Преображенском полку — вот уж куда без связей, соответствующего происхождения, а равно и статной фигуры попасть было не просто.
Исправным служакой Толстого назвать было нельзя. Он превосходно стрелял из пистолета, отлично фехтовал и мастерски рубился на саблях, однако презирал муштру и педантичность. Его пылкая душа авантюриста всюду искала острых ощущений. И находила, разумеется.
* * *Пожелав первым из россиян подняться в воздух на воздушном шаре, который собирался запустить в Петербурге конструктор Гарнерен, Толстой 20 июня 1803 года, никому из начальства не сказавшись, сбежал из полка.
Собственно, с этого полёта всё и началось. Во всяком случае, так рассказывал Толстой Ромбергу, как-то допоздна засидевшись со свободным от вахты лейтенантом в кают-компании, угощая его французским вином из своих личных запасов.
Толстой вернулся в полк, окрылённый успехом невиданной доселе авантюры. Ветер высоты ещё гудел у него в ушах. Невыветрившийся хмель полёта бурлил в крови. Он по праву чувствовал себя героем.
Как назло, в полку в его отсутствие был произведён внеочередной смотр. Поручика ждал публичный нагоняй за нарушение дисциплины.
Тут случилось из ряда вон выходящее. Ощущая прилив свободы необыкновенной, гвардии поручик, не дослушав выговора, взял и плюнул в полковника!
Полковник, разумеется, взбесился. Дело кончилось дуэлью. Отменный стрелок, Толстой тяжело ранил противника, и тот оказался одной ногой в могиле. В случае его смерти поручика ожидало разжалование и крепость. Оставалось только молиться о здравии раба божьего полковника Дризена, имевшего высокое положение при дворе…
И тут графу в очередной раз повезло. По странному стечению обстоятельств его двоюродный брат и тезка Фёдор Петрович Толстой как раз готовился идти в кругосветное плавание. Кузена Толстого вписали в свиту камергера Резанова в качестве одного из «благовоспитанных молодых людей».
Фёдор Петрович был и в самом деле достойным молодым человеком. Более того, он был талантливым художником, и всё говорило о том, что на этом поприще в будущем его ожидает известность.
Однако этот одарённый молодой человек пребывал в ужасе от открывшейся перед ним «блестящей перспективы». Толстой-художник, как на грех, страдал морской болезнью. Путешествие кругом света могло серьёзно расстроить его здоровье.
Заменив одного другим, родным обоих Фёдоров удалось бы убить сразу двух зайцев — избавив Фёдора Ивановича от наказания, а Фёдора Петровича от плавания.
Хлопоты близких увенчались успехом. Толстой-художник остался в своей мастерской, а гвардии поручик Фёдор Толстой в августе 1803-го взошёл в Кронштадтском порту на борт шлюпа «Надежда», предполагая обойти на нём вокруг света.
* * *Замену удалось проделать так ловко, что Крузенштерн не успел ничего узнать о новом члене экипажа. На корабле «благовоспитанный» Толстой своим откровенным бездельем, пьянством и пристрастием к картёжным играм быстро стал раздражать капитана. Однажды за свои бесчисленные выходки он был на некоторое время посажен под замок. Это не возымело желаемого результата.
Кипучая натура Толстого по-прежнему жаждала деятельности. Дуэли на борту шлюпа затевать было несподручно. Помогать учёным в их попытках объять необъятные тайны Вселенной быстро наскучило. Оставалось ссорить всех подряд и дерзить начальству.
* * *Последнее время скуку многомесячного плавания Фёдору Толстому скрашивала купленная в Бразилии обезьяна. Манон бродила за графом по пятам и всё за ним старательно повторяла. Научилась ловко тасовать карты, разливать по бокалам вино, курить трубку.
Как-то, отложив сторону краткие путевые заметки, Толстой, сидя в каюте и подперев холёный подбородок кулаком, загляделся на Манон.
Обезьяна, наряженная в треуголку, сосредоточенно обгрызала гусиное перо. Второе перо она в то же самое время пыталась макать в чернила. Толстой, недолюбливавший Крузенштерна за строгость, с усмешкой отметил некоторое, пусть и карикатурное, сходство обезьяны и капитана.
И тут графа осенило. Он придумал, как досадить капитану.
* * *Пока капитанская каюта пустовала, Фёдор Толстой тайно явился туда вместе со своей Манон. Взяв на столе чистый лист, граф оставил на нём несколько энергичных росчерков пером, для пущего эффекта полив свои иероглифы сверху чернилами.
Манон, ясное дело, заинтересовалась. Она проявила решимость незамедлительно взять урок каллиграфии. Убедившись в том, Толстой тут же удалился, весело насвистывая. Обезьяна осталась. Она с увлечением принялась испещрять каракулями бумаги Ивана Фёдоровича.
* * *Никто из матросов и офицеров не видел, как Толстой зашёл в каюту к капитану с макакой на плече, и как потом он ловко и непринуждённо ретировался, уже в полном одиночестве.
Слоняясь по палубе в радостном возбуждении от ловко проделанной каверзы, Фёдор наткнулся на японского толмача. Тот посмотрел на графа как-то странно. Однако же и сам этот японец Киселёв — в европейском платье, с бритой на японский манер головой, с промасленной фигой из волос на затылке, — казался графу ходячей диковиной. А потому Толстой не придал этой случайной встрече ровным счётом никакого значения.
Отто, Мориц и Руся стояли на баке и болтали о том, о сём, когда к ним подошёл Киселёв, и, кланяясь, сообщил:
— Капитан Крузенштерн просир Равски явиться в его каюта. Незамедритерно.
Мориц хихикнул и отвернулся. Он никак не мог привыкнуть к тому, что японец, не выговаривая «л», заменяет её раскатистой «эр». Киселёв зыркнул на него, а затем удалился, пятясь и кланяясь.
Руся кивнул приятелям и потрусил на ют.
Дверь в капитанскую каюту была слегка приоткрыта. Руся постучал, и не услышав ответа, заглянул внутрь, ожидая увидеть там Крузенштерна.
Однако в каюте никого не было. Кроме Манон. Вытянув губы трубочкой, она старательно поливала чернилами судовой журнал.
— Что ты делаешь! Вот дура! Иди, иди отсюда! — зашикал на неё Руся.
Обезьяна проказливо загукала и принялась царапать и рвать уже залитые чернилами страницы.
Руся попытался удержать её. Но поймать Манон было не так-то просто. Сделав несколько стремительных кругов вокруг письменного стола, она с задором вернулась к прежнему занятию.
Послышались уверенные шаги. Через мгновение на пороге каюты стоял Крузенштерн.
Он увидел испорченный судовой журнал, радостно верещащую обезьяну и юнгу, стоявшего рядом. Обычно спокойное, лицо капитана исказилось от гнева.
* * *