Разве ты, потомок Хасара, хочешь проглотить удел моего хагана? Разве мы хотим проглотить твой [удел]? Не смогу поднять двери [в твоей ставке], не смогу перешагнуть порог [в твоей ставке]. До тех пор, пока существует потомок моего хагана, я к тебе не пойду.
Вместе с тем она, по-видимому, не решилась окончательно отказаться от мысли выйти замуж за Унэ-Болода и решила посоветоваться со своими сановниками. Один из них, Сатай Догуланг из племени алагчугут, настоятельно советовал ей принять предложение онга. Однако ее брат Джига и Мэнду-орлук из племени горлос придерживались прямо противоположного мнения:
Как видим, в споре относительно брака Мандухай-хатун с Унэ-Болодом и, соответственно, относительно претензий последнего на ханскую власть, столкнулись две группировки: одна из них, представленная Сатаем, исходила из реальной политической ситуации, признавая, что потомок Хасара является влиятельным родоплеменным вождем и может восстановить порядок в стране, сотрясаемой междоусобицами. Его противники стойко придерживались чингисидского принципа о том, что пока жив хотя бы один потомок Чингис-хана, его дальние родственники не имеют права на трон. Вряд ли стоит идеализировать Джигу и Мэнду-орлука: скорее всего, они рассчитывали, что при малолетнем хане-Чингисиде и ханше-регентше вся полнота власти окажется в их руках – на что не приходилось рассчитывать в случае вступления на трон властного, решительного и влиятельного Унэ-Болода. Тем не менее именно их слова убедили Мандухай.
Вместе с тем ханша понимала, что ее отказ от предложения потомка Хасара, даже при поддержке родственников и части знати, может быть проигнорирован Унэ-Болодом, который мог и с помощью военной силы добиться желаемого – взять ее в жены, а затем провести курултай и, объявив, что Бату-Мунке слишком мал,[60] провозгласить себя ханом. Поэтому она в спешном порядке, но с соблюдением всех необходимых процедур, возвела на трон Бату-Мунке под именем Даян-хана, а также решила обратиться с молитвой к Эши-хатун (божественному воплощению Алан-Гоа – праматери рода Борджигинов), прося ее благословить ее брак с малолетним ханом, даровав им многочисленное потомство. По возвращении из святилища, она объявила, что благословение получено [Золотое сказание, 2005, с. 54; Лубсан Данзан, 1973, с. 278–279]. В результате, если бы Унэ-Болод продолжил выказывать претензии на трон и руку ханши, его действия были бы сочтены не только нарушением чингисидского принципа престолонаследия, но и вызовом божественной воле. Неудивительно, что потомок Хасара решил не рисковать и «оставил свои прежние намерения» [Золотое сказание, 2005, с. 54; Лубсан Данзан, 1973, с. 280]. Впрочем, есть основания полагать, что не только благочестие остановило Унэ-Болода, но и решение ханши, ставшее своеобразным компромиссом: по некоторым сведениям, Мандухай пообещала потомку Хасара, что если с малолетним ханом что-то случится, то именно он, Унэ-Болод-онг, станет следующим претендентом на ее руку и на ханский трон (см.: [Weatherford, 2010, р. 249–250]). Как бы то ни было, Унэ-Болод отказался от претензий на ханский титул, не став, таким образом, очередным узурпатором, хотя и находился в шаге от вожделенного трона.
Как известно из источников, брак Мандухай и Даян-хана оказался весьма удачным и несмотря на значительную разницу в возрасте (ханша была намного старше супруга) еще и плодовитым: в нем родились семеро сыновей и дочь. А поскольку у Даян-хана были дети и от других жен, то общее число его наследников достигло одиннадцати, и династический кризис Монгольскому ханству больше не грозил, поэтому обещание, данное Мандухай-хатун Унэ-Болоду, не пришлось исполнять. В связи с этим позднейшие монгольские историки довольно высоко оценили решение Мандухай-хатун. Например, автор XVIII в. Рашипунцуг писал, что «если бы матушка Сайн-Мандухай была сладострастной и испытывала вожделение, она бы, наверное, пошла к желавшему и звавшему ее молодому Ноёнболоду», но она предпочла интересы государства и «то, что сделала Мандухай-Сайн-хатун, я считаю достойным всяческой похвалы» [Монгольские источники, 1986, с. 73; Цендина, 2007, с. 230].
Таким образом, потомкам Хасара, как и Белгутэя, во второй половине XV в. не удалось занять ханский трон. Однако их роль и значение продолжали возрастать в политической жизни Монгольского ханства, с чем не могли не считаться даже ханы-Чингисиды. В «Восемнадцати степных законах», составленных на рубеже XVI–XVII вв., все Борджигины, т. е. потомки и Чингис-хана, и его братьев упоминаются как единое привилегированное сословие, и нет никаких нормативных положений, которые выделяли бы прямых Чингисидов среди остальных Борджигинов (см.: [Восемнадцать, 2002, с. 40, 53, 54, 59]). Это позволило потомкам братьев Чингис-хана в XVII в. вновь вспомнить о претензиях на ханскую власть, правда политическая ситуация изменилась настолько, что и масштабы претензий, и факторы легитимации власти претерпели достаточно существенные изменения (см. гл. 6 наст. изд.).
Безусловно, претензии потомков рода Борджигин на ханский титул и верховную власть в чингисидских государствах в ущерб членам «золотого рода» воспринимались сторонниками легитимных монархов как попытки узурпации, несмотря на те благовидные поводы и предлоги, которые выдвигали потомки братьев Чингис-хана в попытке достичь трона [Владимирцов, 2002б, с. 439]. Однако впоследствии сторонники Борджигинов предприняли попытку post factum «реабилитировать», в частности, потомков Хасара, представив их достойными верховной власти – если не в силу династических прав и личных качеств, то по крайней мере за заслуги их родоначальника.
В позднесредневековой Монголии, особенно в тех областях, где наследственными правителями являлись потомки Хасара, сложился своеобразный культ почитания памяти этого брата Чингис-хана, воспевания его заслуг. Эта тенденция нашла отражение как в народном творчестве, так и в официальной историографической традиции. Сохранились средневековые монгольские предания о Чингис-хане, в которых его брат Хасар представлен могучим воином и метким стрелком из лука. Он поддерживает брата с самых ранних лет, сопровождает его в походах, воюет с колдунами, пытающимися причинить зло Чингис-хану; в частности, в походе на Китай Чингис-хан одерживает победу над огромным китайским войском при помощи одного лишь Хасара и двух собак! Однако неблагодарный хан то и дело несправедливо обвиняет младшего брата в разного рода грехах (покушении на свою власть, соблазнении своей дочери и т. п.) и подвергает длительному заточению [Беннигсен, 1912, с. 107–110] (см. также: [Цендина, 2007, с. 65–66, 212]).
Несомненно, в этих преданиях далеко не все было вымыслом: если роль Хасара в военных предприятиях Чингис-хана преувеличена, то подозрения в его адрес со стороны хана зафиксированы и в исторических сочинениях. Так, в «Сокровенном сказании» упоминается о том, что Чингис-хан, поверив наговорам влиятельного шамана Тэб-Тэнгри о намерениях Хасара отнять у него трон, приказал арестовать брата [Козин, 1941, с. 176; Кычанов, 1973, с. 96–97] (см. также: [Цендина, 1998, с. 30]). Сюжет же о дочери Чингис-хана, забеременевшей неизвестно от кого и на вопрос отца об отце ребенка ответившей, что она якобы «только один раз, да и то издали видела своего дядю Хавот-Хасара» [Беннигсен, 1912, с. 107], несмотря на явную фольклорность, также имеет историческую основу: в исторической традиции Хасару приписывают попытки ухаживать либо за старшей женой Чингис-хана, Борте, либо за младшей, Хулан [Золотое сказание, 2005, с. 32; Цендина, 2007, с. 172; Weatherford, 2010, р. 212] (см. также: [Почекаев, Почекаева, 2012, с. 23]). Тем не менее в народной памяти все обвинения Чингис-хана в адрес младшего брата сохранились как несправедливые, а его военные подвиги воспеты даже в ущерб славе самого создателя Монгольской империи [Цендина, 2007, с. 58–59].
Позднее подобные легенды были учтены монгольскими историками, целью которых было улучшить мнение о Хасаре (а следовательно – и его потомках) в памяти монголов. Неудивительно, что даже в ряде сочинений, авторы которых не принадлежали к сторонникам рода Хасара, неоднократно проводится мысль о том, что между Чингис-ханом и Хасаром существовали некие разногласия, но, благодаря заслугам потомков последнего, их следует забыть [Золотое сказание, 2005, с. 38, 51; Лубсан Данзан, 1973, с. 253, 274, 377 (примеч. 46), 381 (примеч. 49)] (см. также: [Weatherford, 2010, р. 212]). Некоторые же исторические сочинения напрямую преследуют цель возвеличить Хасара и его политическое значение. Так, в Уратском хошуне Монголии, правители которого являлись (или считались) потомками Хасара, сформировалась особая летописная традиция, согласно которой роль Хасара в создании Монгольской империи характеризовалась как весьма значительная, если не основополагающая. В рамках этой традиции ок. 1765 г. появилась летопись «Алтан Тобчи» («Золотое сказание»), автором которой является выдающийся буддийский деятель Мэргэн-гэгэн Лубсандамбиджалцан (подробнее см.: [Аюшеева, 2006; Цендина, 2007, с. 12, 25]), сам принадлежащий к княжескому роду этого хошуна, а в 1825 г. да-лама (настоятель монастыря) Джамбадоржи по заданию хошунного князя составил летопись «Болор толи» («Хрустальное зеркало»).
По утверждению авторов этих сочинений, Хасар не только участвовал вместе со старшим братом в основных событиях, связанных с созданием Монгольской империи, но и проявлял себя в них куда более активно, чем Чингис-хан, иногда как бы «дублируя» брата (совершая вместе с ним действия, обычно приписывамые самому Чингис-хану), иногда «замещая» его в тех или иных исторических событиях [Цендина, 2007, с. 58–64]. Именно Хасару приписываются заслуги в разгроме кераитского Ван-хана в 1203 г., а затем и найманского Таян-хана в 1204 г., победе над тангутами и т. д. При ознакомлении с этими сочинениями поневоле возникает мысль, что именно Хасар, а не Чингис-хан, являлся подлинным создателем Монгольской империи [Цендина, 1998, с. 32–34; 2007, с. 58, 80]! Хасар, подобно Чингис-хану или его младшему сыну Тулую (от которого, как мы помним, происходили ханы монгольских аймаков, сохранявшие власть до 1924 г.), в некоторых восточно-монгольских областях упоминался с титулом «эцзен», т. е. «владыка», а в сочинении Джамбадоржи даже с титулом «богдо», который в монгольской историографии вообще применяется только к самому Чингис-хану [Лубсан Данзан, 1973, с. 377 (примеч. 46); Цендина, 2007, с. 64].
На наш взгляд, это историографическое явление стало своеобразной попыткой реабилитировать потомков Хасара, пытавшихся незаконно претендовать на ханский титул и избавить от ответствености (или по меньшей мере осуждения в памяти потомков) последующие поколения этого семейства за попытки узурпации трона, предпринятые их предками. Полагаем, что если бы потомки Хасара не предпринимали попыток узурпации ханской власти, такой ревностной апологии их предка не понадобилось бы.
§ 2. Борьба за власть Чингисидов по женской линии
Джалаиры в Иране. В распадавшемся государстве ильханов в Иране родством с Чингис-ханом воспользовались представители влиятельного рода Джалаиров, которые в течение 1335–1339 гг. боролись за власть, возводя на трон марионеточных ханов-Чингисидов. Надо полагать, что к 740 г. х. (1339/1340 г.) Шайх Хасан Бузург, предводитель Джалаиров, счел, что никто из представителей «золотого рода» не обладает достаточно сильной легитимностью – в силу либо сомнительности происхождения (как ильханы Муса, Сулейман и Джахан-Тимур), либо вообще не являясь потомками Чингис-хана по мужской линии (как Сатибек или Туга-Тимур) и, свергнув собственного ставленника Джахан-Тимура, захватил власть [Фасих, 1980, с. 66].[61]
В последующей историографической традиции происхождение Джалаиров иногда выводилось от Чингис-хана [Марков, 1897, с. I]. Однако историки либо сознательно фальсифицировали генеалогию этого семейства, либо просто не знали, что на самом деле Джалаиры являлись родственниками «золотого рода» лишь по женской линии. Хусайн-гурган, отец Хасана Бузурга, как следует из его титула, являлся ханским зятем (был женат на Олджетей-хатун, дочери ильхана Аргуна, которую «унаследовал» от собственного отца), сам же Хасан Бузург женился на Дильшад-хатун, правнучке еще одного ильхана – Гайхату [Ахари, 1984, с. 133; Рашид ад-Дин, 1946, с. 113; Wing, 2007, р. 115, 119, 136]. Таким образом, он имел некоторое отношение к династии Хулагуидов и решил использовать это обстоятельство в борьбе за трон.
Судя по данным нумизматики, уже сам Хасан Бузург претендовал на ханский титул [Марков, 1897, с. LII–LV], о его претензиях «на ильханство» упоминает и автор «Муизз ал-ансаб» [Муизз, 2006, с. 82]. Но если основатель династии еще не чувствовал себя настолько надежно, что апеллировал также к поддержке египетского султана ан-Насира (от имени которого поначалу даже чеканил монету), то уже его сын и преемник Султан-Увайс (от Дильшад-хатун) именовал себя не только ханом, но и «султаном верховным» – как и последующие Джалаиры. Даже в своем монетном чекане они заимствовали монетную формулу ильханов-Хулагуидов – своих предшественников и родичей [Марков, 1897, с. XLIV, LIV–LV]. Для многих представителей династии был также характерен эпитет «бахадур-хан», которым широко пользовались Хулагуиды и другие чингисидские династии (см., напр.: [Савельев, 1865, с. 260]).[62]
Претендуя на кровное родство с Чингисидами, Джалаиры выступили и продолжателями их политико-правовых традиций. В Иране в период их господства продолжал действовать правопорядок, установленный Чингис-ханом и известный под названием «яса»: в хрониках упоминается, что преступников и изменников потомки Хасана Бузурга «предавали йасе» – точно так же как и их предшественники Хулагуиды. Аналогичным образом они сохранили и административную систему ильханов, продолжая назначать даругачи – наместников областей, взимать налоги в соответствии с ранее существовавшей системой и т. д. [Хафиз Абру, 2011, с. 230–231].
Тем не менее с точки зрения приверженцев чингисидской традиции, Джалаиры были узурпаторами, соответственно, борьба с ними в интересах свергнутой ими чингисидской династии являлась законной и необходимой. Поэтому когда Амир Тимур (Тамерлан) в середине 1380-х годов начал войну с султаном Ахмадом Джалаиром – фактически из-за нападений последнего на границы его владений – формальным поводом послужил отказ иранского владетеля признать зависимость от Амира Тимура и, соответственно, его хана-Чингисида Суюргатмыша и чеканить монету от их имени [Йазди, 2008, с. 112, 170] (см. также: [Нагель, 1997, с. 258]). Впрочем, хотя Амиру Тимуру и удалось добиться успехов в борьбе с Джалаирами и заставить султана Ахмада спасаться бегством, после смерти Амира Тимура последний вернул власть, и его потомки продолжали царствовать до 1431 г., потерпев поражение и погибнув в борьбе с туркменским государством Кара-Коюнлу, которое даже не претендовало на чингисидское наследство [Марков, 1897, с. XLV–XLVI].
Тимуриды в Средней Азии. А вот пример самого Амира Тимура и в особенности его наследников в борьбе за верховную власть над чингисидским наследием в Центральной Азии представляется куда более интересным и сложным, чем у Джалаиров, поскольку сочетает в себе сразу несколько факторов легитимации власти. Впрочем, главным среди них все же считалось именно родство с чингисидской династией и преемство от нее традиций – причем, подобно Джалаирам, не только в кровно-родственном, но и политико-правовом смысле.
Сам Амир Тимур, как известно, не претендовал на верховную власть, довольствуясь статусом гургана и «скромным» титулом амир ал-умара, т. е. фактически первого министра и временщика при возводимых им на трон марионеточных ханах из дома Чингисидов, тем самым не давая поводов упрекнуть себя в нелегитимном правлении (см., напр.: [Soucek, 2003, р. 125]).[63] Тем не менее он всячески старался укрепить связи своего семейства с потомством Чингис-хана, поскольку и сам брал в жены чингисидских царевен, и женил на них своих многочисленных сыновей и внуков. В результате впоследствии многие из них либо добавляли к своим именам почетное прозвище «гурган», т. е. зять ханского рода, либо даже прямо ссылались на родство с Чингисидами – пусть и по женской линии.