Все это походило бы на плохую шутку, если бы система не работала, но она отлично функционирует. Сорок восемь человек изучали четыре темы по биологии. Две темы — при помощи компьютерной программы, отслеживающей внимание испытуемых, а две — без применения этой программы. Вот как описывает результаты Д’Мелло в недавно опубликованной статье: «Вмешательство систем, следящих за направлением взгляда испытуемых, способствовало переориентации внимания на предмет изучения в случаях отвлечения». Учащиеся извлекали из текста больше информации, и (что особенно интересно) эффективность росла, если способности испытуемых к усвоению материала были выше средних. Д’Мелло особенно заинтересовался этой разницей. Он получил грант от фонда Билла и Мелинды Гейтс на исследование и создание систем, выявляющих неуспевающих студентов колледжей, неудовлетворительные результаты которых обусловлены низкой способностью концентрировать внимание на изучаемом предмете.
Такой подход свидетельствует о подлинном перевороте в отношениях. Изучение слежения за текстом при помощи программ, похожих на проект Д’Мелло, не раз доказывало: читая тексты в интернете, мы лишь просматриваем их, сканируем информацию. При этом прочитываются лишь около двадцати (даже меньше) процентов всех слов текста на веб-странице. Похоже, мы готовы призвать на помощь компьютер, чтобы восстановить способность к концентрации внимания, игнорируя те ограничения, которые навлечет на нашу голову такая система контроля.
Но что если я не хочу пользоваться машинными алгоритмами для чтения «Войны и мира»? Не желаю пользоваться следящими программами, которые заставят меня читать с регулируемой скоростью x слов в секунду74. Не хочу решать с помощью техники проблему, возникшую под влиянием самой этой техники.
До меня дошло, что тип сосредоточенности, необходимый для чтения «Войны и мира», противоположен тому механическому вниманию, о котором шла речь в фильме «Заводной апельсин». Мне нужно внимание, при котором я мог бы в процессе чтения подолгу смотреть в окно, размышляя о прочитанном или вообще ни о чем не думая. И тот и другой вид отвлечения очень ценны. Но это означало, что мне потребуется еще больше сил и времени, чтобы одолеть, наконец, этот роман.
* * *
Все произошло без всякого насилия. Собственно, я сам не заметил как.
Как на диване образуется вмятина на том месте, где спит человек, так и в моем сознании (мягком и податливом) образовалась вмятина от «Войны и мира». Моменты тотального отлучения от компьютера начали повторяться все чаще, как и время полного погружения в повествование. Некоторые сцены просто ошеломляли меня, как та, где Анна Михайловна робко просила небольшую сумму денег. Все длиннее становились моменты, когда внешний мир исчезал и оставались только книга и я.
Молодой наивный русский офицер, видя летящих на него французов, не может поверить в то, что его хотят убить.
«Убить меня? Меня, кого так любят все?» Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно.
И дальше: после того как несчастного, тучного, потерявшего всякие надежды Пьера арестовывают, месяц держат под замком, а потом французы неделями гонят его с собой, этот граф, привыкший к роскошной жизни, осознает, что отсутствие этой жизни придает невероятную прелесть мелочам. Именно теперь посещает его прозрение (отчасти перекликающееся с темой моей книги).
Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка.
Был и еще один такой же момент. «Беспричинное весеннее чувство радости» охватывает князя Андрея, когда он видит, как из-под грубой коры столетнего дуба проклевываются нежные зеленые листья. Комета, воспринимаемая большинством людей как знамение смерти, становится для истерзанного Пьера сверкающим символом надежды, проносящейся по бескрайней пустоте неба в самую черную ночь его жизни. Император Наполеон ведет свою армию в сердце России, не понимая, что наступающая зима уничтожит ее без остатка. Обезумевший московский градоначальник, покинувший свой пост после оставления Москвы, пренебрегая своим долгом, отдает приказ выпустить из психиатрической лечебницы всех умалишенных на опустевшие улицы. Ко всем этим памятным событиям Толстой добавляет глубокие философские размышления, выходящие за пределы повествования. Он находит время объяснить, что цари и короли — всего лишь рабы истории, что «так называемые великие люди — не более чем ярлыки, дающие имя событию, которые, как и всякие ярлыки, очень слабо связаны с самим событием». Каждый раз, когда я садился за чтение, эти великие моменты, наполненные смыслом и чувством, захватывали меня все сильнее, и я, забывая о времени, с благодарностью погружался в них.
Героиновому наркоману, чтобы избавиться от ломки, нужно около недели. Конечно, степень страданий в данном случае несопоставима, но, чтобы избавиться от маниакального пристрастия к компьютерному отвлечению, требуется недюжинное терпение.
Так обстояло дело в моих отношениях с Толстым. Периоды, в течение которых я стал обходиться без искусственного цифрового отвлечения, становились все продолжительнее. Устраиваясь на диване, я переставал слушать телефон, меня покинуло навязчивое ощущение, что мне надо что-то сделать. Я заново приучаю себя отключаться из мира.
* * *
Это испытание напомнило мне, что размышления требуют уединения и бегства от мира. Истинное размышление — это всегда акт в двух действиях: мы выходим в мир посмотреть, что в нем происходит, а затем уединяемся в келью, чтобы усвоить и осмыслить увиденное. Нельзя думать о толпе, находясь в ее гуще. Трезво судить о ней можно только со стороны.
Вспомним Мильтона75, который, после того как с отличием окончил Кембридж, целых десять лет посвятил только чтению. Шел 1632 год. Галилей обосновывал законы движения планет Солнечной системы, началось строительство Тадж-Махала, Рембрандт написал картину «Урок анатомии доктора Тульпа», а Мильтон читал книги в родительском доме — сначала в Хаммерсмите, недалеко от Лондона, а потом в Гортоне (там сейчас находится аэропорт Хитроу). Очевидно, некоторые друзья Мильтона были обеспокоены тем, что блестящий молодой ученый отказался от своего призвания. Мы находим ответ на это беспокойство в одном из его писем: «Вы утверждаете, что любовь к учению — порок, что я отказался от самого себя ради мечты и грез, проводя юность в прилежном затворничестве». В черновик этого письма Мильтон включил свой седьмой сонет, в котором ругает себя за это затворничество:
Сколь быстро годы юности моей
На крыльях времени-воровки улетели;
Весны украденные дни, казалось, не успели
Меня порадовать цветущей красотой своей...76
Конечно, годы «мечтаний», которым предавался Мильтон, отнюдь не были потерянными. Его прилежное затворничество оказалось временем подготовки, в течение которого он освоил материал, служивший ему всю жизнь и определивший содержание его великих творений.
В 2005 году Стив Джобс коснулся ценности таких «мечтаний» в речи на церемонии вручения дипломов выпускникам Стэнфордского университета. Джобс рассказал аудитории, как он, бросив колледж, спал на полу в комнатах соседей по общежитию и (так как ему не надо было подписываться на большое количество обязательных учебных курсов) из любопытства записался на курсы каллиграфии.
Не было ни малейшей надежды на то, что этот курс будет иметь какое-то практическое значение в моей жизни, но десять лет спустя, когда мы разрабатывали первый компьютер системы «Макинтош», полученные на курсах знания внезапно мне пригодились. Мы воплотили их в «маке». Это был первый компьютер, обладавший красивыми шрифтами. Если бы я тогда продолжал посещать предписанные программой курсы, у «мака» не было бы изящных, обладавших безукоризненными пропорциями шрифтов... Конечно, я не мог предугадать всего этого, учась в колледже, но, оглядываясь назад, могу сказать, что то время не было потрачено даром.
Мне кажется, что Джобс, как и Мильтон, прошел свой период подготовки и сосредоточения, когда польза того, что он делал, не подвергалась сомнению. Когда мы оказываемся на свободе и никто не предписывает нам, что надо делать, мы становимся вольны открывать для себя вещи, от которых не ждем практической пользы в будущем. Без веры в этот неведомый прогресс отвлечение умело пользуется укоренившимся в нас страхом, что нечто — притаившийся в кустах хищник или важное электронное сообщение — требует нервирующего смещения центра внимания.
* * *
Вчера я уснул на диване, не дочитав несколько десятков страниц великого романа. Я слышал, как жужжал мой телефон. Я чувствовал, как падают в ящик электронные сообщения, видел зеленый глаз модема, собиравшего из эфира всевозможные отвлечения. Но мне было не до них. Перед моими глазами мелькали помпезные планы военных кампаний, мучительные переживания русских княжон — я видел все это до того, как освежающий сон сморил меня. Утром я закончил читать. Ровные края страниц немного обтрепались, обложка покоробилась — один раз я уронил книгу в ванну. Подняв книгу над головой, как охотничий трофей, я ощутил, что она стала больше — с того момента, когда я одолел ее.
Только поставив книгу на полку, приняв душ и побрившись, я понял, что за все утро ни разу не заглянул в почту. Эта мысль нисколько не испортила мое настроение.
Вместо того чтобы броситься к компьютеру, я лег на диван и принялся думать о моем любимом читателе — Мильтоне, о его тревожных переживаниях в связи с чтением. В середине пятидесятых годов XVII века он перенес еще одно отлучение от мирской толпы — Мильтон окончательно потерял зрение и способность читать (во всяком случае, собственными глазами). Оказавшись в новом одиночестве, он боялся, что не сможет теперь до конца раскрыть свои возможности. Один из сонетов, созданных вскоре после того, как поэт ослеп, начинался так:
When I consider how my light is spent,
Ere half my days, in this dark world and wide,
And that one Talent which is dead to hide
Lodged with me useless...
(Когда я думаю о свете, померкшем для меня
На середине жизни, я в бескрайнем темном мире
Боюсь, что пропадет талант,
Что был мне дан...)
Но даже в этом отчаянном положении, в объятьях слепоты, талант его не пропал даром. Напротив, именно тогда были созданы его величайшие творения. Эпическую поэму «Потерянный рай», апофеоз сосредоточенности духа, он диктовал помощникам, в том числе трем своим дочерям.
Мильтон и до этого знал великую ценность ухода от мирской суеты. Поэтому тревога по поводу слепоты наверняка никогда не могла полностью овладеть его помыслами. А я, как и все мои ровесники, должен постоянно призывать себя к сосредоточенности. Я поставил потрепанную книгу на полку. «Война и мир» оставила на мне свои отметины, как и я на ней. (Я чувствую себя родившимся заново, как человек, побывавший на дне океана и благополучно вернувшийся обратно.) Читая роман, я был по-настоящему живым и счастливым. Как же получилось, что любовь к отчуждению от мира превратилась в мучение? Как мне снова полюбить это уединение?
Глава 7
Память (добросовестная ошибка)
Забывание всегда считалось пороком, потерей, признаком наступающей старости. Теперь нам требуется прилагать усилия, чтобы забывать. Забывание, возможно, не менее важно, чем запоминание.
Джеймс Глик, «Информация. История. Теория. Поток»77
Генри Молисон родился зимой 1926 года, рос в приличной коннектикутской семье и в конце концов стал бы обычным человеком, мозг которого управляет его телом при помощи потоков упорядоченных электрических сигналов. Но жизнь сложилась иначе. Когда мальчику было семь лет, его сбил велосипедист, и Генри заболел тяжелой эпилепсией. У Молисона начались ежедневные припадки тоникоклонических судорог (большие припадки, grand mal). Каждый припадок начинался с «ауры», ярких зрительных галлюцинаций, после которых он мгновенно терял сознание. После ауры следовала «тоническая» фаза, в ходе которой мышцы Молисона сокращались, и он без чувств падал (в этот момент он начинал непроизвольно стонать и кричать). Затем начиналась «клоническая» фаза — все тело начинало биться в конвульсиях, словно невидимый палач пытал его разрядами электрического тока. У больного закатывались глаза, он прикусывал язык, совершенно этого не чувствуя. Случай был чрезвычайно тяжелым. За день у Молисона могло случиться до десяти припадков. Он лечился двадцать лет, но лекарства не помогали.
К лету 1953 года двадцатисемилетний Молисон утратил всякую надежду на нормальную или хотя бы сносную жизнь. Отчаявшись, он обратился к Уильяму Сковиллу, нейрохирургу Хартфордского госпиталя в Коннектикуте. Тот предложил операцию — удаление гиппокампа. 25 августа того же года Сковилл выполнил эту операцию, получив два значимых результата: у Молисона навсегда прекратились припадки, и он потерял способность запоминать новую информацию.
В газетах появились захватывающие истории. Все те мелочи, при помощи которых мир обретает цельность и непрерывность в наших глазах — что было сегодня на завтрак, о чем шел разговор с близкими и т. д., — стали недоступны Генри Молисону. Сведения о них не задерживались в его продырявленной памяти и навеки исчезали в бездне. Но информация, полученная в детстве и юности, осталась нетронутой. Молисон теперь не мог ничего отложить в долговременную память и поэтому забывал абсолютно все, что узнавал.
Вскоре после операции к странному пациенту пригласили молодого психолога Бренду Милнер, работавшую в Университете Макгилла в Квебеке. Милнер как раз начала собирать сведения о подобных случаях и с радостью согласилась помочь. Встреча с Молисоном изменила всю ее жизнь, как и вообще нейрофизиологию и неврологию. В течение следующих тридцати лет она регулярно наблюдала Генри Молисона, выполнив при этом множество исследований. Вначале такие тесты были не слишком информативными, так как Молисон ничего не запоминал (в том числе и саму Бренду). Наверное, ей было странно, заходя в дом, каждый раз знакомиться заново. Накапливая сведения о больном, Милнер смотрела на Молисона как на друга, хотя их встречи не откладывались в его памяти.
Все изменил один из тестов. Милнер попросила Молисона сесть за стол и положила перед ним лист бумаги, на котором была нарисована красивая звезда. После этого Милнер закрыла изображение звезды: Молисон не мог видеть его непосредственно, но наблюдал в зеркале, поставленном на противоположном краю стола. Затем психолог попросила Молисона обвести контуры звезды, пользуясь зеркальным отражением. Эта задача трудна для любого человека, поскольку в зеркале изменяются соотношение «правого» и «левого» и направлений «вперед» и «назад». Молисон, как и следовало ожидать, плохо справился с поставленной задачей.
Но Милнер не сдавалась. Она требовала, чтобы Молисон практиковался. В течение трех дней она ежедневно приходила к нему и заставляла повторять упражнение по тридцать раз подряд. Изменения не заставили себя ждать. Несмотря на то что Молисон не помнил, как выполнял эти упражнения (каждый раз он воспринимал и их, и саму Милнер как нечто новое), он начал делать их безошибочно. Однажды пациент медленно произнес: «Удивительно! Я думал, что это будет очень трудно, но похоже, я справился». Благодаря этому простому опыту Милнер удалось доказать, что мозг осуществляет запоминание нового разными способами и при помощи разных систем хранения информации. Молисон утратил систему запоминания, связанную с гиппокампом, которая позволила бы ему помнить, что накануне он уже делал это упражнение. Но у него сохранились другие системы, ответственные за сохранение мышечной, моторной памяти.
В связи с исследованиями Милнер стало ясно, что в хранении памяти существует диссоциация, что мозг не держит воспоминания в каком-то одном шкафу, а память (как думали в пятидесятые годы прошлого века) не является малопонятной функцией всего мозга. Люди начали понимать, что человеческая память — это не просто кладовка, а динамическая совокупность систем, которые непрерывно обмениваются информацией, при этом изменяя ее.