Вторая речь. О сущности религии
Вы, вероятно, знаете, как старый Симонид упорным и все более длительным замедлением ответа заставил умолкнуть тех, кто затруднял его вопросом, что такое боги. Я хотел бы начать с подобного же замедления в нашем вопросе, столь сходном с упомянутым и не менее объемлющем – в вопросе о том, что такое религия. Разумеется, не для того, чтобы молчать и, подобно Симониду, оставить вас в недоумении; но для того, чтобы вы, приняв сами участие в размышлении, обратили на некоторое время взор на искомый пункт и совершенно отрешились от всех иных мыслей. Ведь первое требование даже лиц, которые вызывают только низших духов, состоит в том, чтобы зритель, желающий видеть их явления и быть посвященным в их таинства, подготовился к ним в священной тишине через воздержание от земных вещей и затем, не развлекаясь созерцанием посторонних предметов, с неразделенными чувствами смотрел на место, где должно показаться явление. Еще гораздо более имею право требовать такой послушной сосредоточенности я, так как я намереваюсь вызвать перед вами редкого духа, которого вы должны будете наблюдать долго с напряженным вниманием, чтобы признать в нем того, кого вы ищете, и постигнуть его черты, полные глубокого значения. Да, конечно, лишь если вы будете стоять перед священными кругами с той свободной трезвостью духа, которая ясно и правильно воспринимает каждое очертание, и, не поддаваясь ни соблазну старых воспоминаний, ни влиянию предвзятых допущений, будете стремиться из самих себя постигнуть изображаемое, – лишь тогда я могу надеяться, что вы если и не полюбите религию, которую я хочу вам показать, то по крайней мере сойдетесь в понимании ее значения и признаете ее высшую природу. Я хотел бы иметь возможность показать вам ее в каком-либо хорошо знакомом образе, чтобы вы тотчас же по ее чертам, по ее движениям и манерам вспомнили, что вы где-то видели ее в жизни. Но это невозможно; ибо в том виде, как я хочу ее показать вам, в ее первоначальном самобытном виде, она не выступает публично, а лишь тайно открывается тем, кого она любит. Да и не к одной только религии применимо, что то, в чем она открыто выражается или чем она публично представлена, уже не есть вполне она сама; напротив, о всем, что может быть признано по внутренней своей сущности чем-либо самобытным и своеобразным, можно по праву сказать то же самое, именно, что все внешнее, в чем оно выражается, уже не всецело принадлежит ему и не точно ему соответствует. Ведь даже язык не есть чистый продукт познания, как и нравы не суть чистый продукт настроения. В особенности это верно теперь и в отношении нас. Ибо к числу все более развивающихся характерных черт нового времени, отличающих его от старого, принадлежит то, что уже почти никто не есть что-либо особое, а все суть все. Подобно тому, как образованные народы вступили в столь многостороннее общение между собой, что их своеобразный характер уже не выступает чисто в отдельных моментах жизни, – так и в пределах человеческой души создано столь широкое и полное общение, что всякий элемент души, который вы можете мысленно выделить в качестве отдельной способности, отнюдь не создает столь же обособленно своих продуктов; напротив – разумеется, в общем и целом – каждая способность в каждом своем отправлении настолько проникается и определяется предупредительной любовью и поддержкой другой способности, что во всяком создании можно найти все, и хорошо уже, если вам удастся отличить в этом соединении главную производящую силу. Поэтому каждый человек может понять любую духовную деятельность лишь постольку, поскольку он может одновременно найти и созерцать ее в себе. И так как вы утверждаете, что у вас нет такого знания о религии, то прежде всего, конечно, я должен постараться удержать вас от тех смешений, которые столь естественно вытекают из описанного положения вещей. Итак, будем исходить из основных моментов вашего собственного воззрения и проверим, правильно ли оно, или, если нет, то как мы могли бы из него достигнуть подлинно верного взгляда.
Религия для вас есть то образ мыслей, вера, своеобразный способ рассматривать мир и связывать то, что мы в нем встречаем; то способ действия, своеобразная склонность и любовь, особый род поведения и внутренней мотивации. Вне этого деления на теоретическое и практическое вам трудно мыслить, и хотя религия относится одновременно к обеим сторонам, вы все же привыкли обращать в каждом случае внимание преимущественно на одну из них. Рассмотрим же ее отчетливо с обеих точек зрения.
Что касается, прежде всего, действенности, то в ней вы ведь различаете двоякое, именно жизнь и искусство; приписываете ли вы вместе с поэтом жизни серьезность, а искусству – веселье, или как-либо иначе противопоставляете то и другое, во всяком случае вы отделяете одно от другого. Лозунгом жизни должна быть обязанность, ваш нравственный закон должен определять ее, добродетель должна обнаружить в ней свое господство, чтобы личность гармонировала с общим порядком мира и нигде не вторгалась в него, задерживая или нарушая его. И потому, как вы полагаете, человек может обнаружить свою нравственную годность, причем в нем не будет заметно ни следа искусства; напротив, это совершенство должно достигаться строгими правилами, не имеющими ничего общего с свободными, подвижными предписаниями искусства. И вы даже считаете почти правилом, что у людей, которые точнее всего соблюдают порядок жизни, искусство отступает назад, и что они чужды ему. Напротив, художника должна вдохновлять фантазия, в нем всюду должен властвовать гений, и это есть для вас нечто совсем иное, чем добродетель и нравственность; высшая мера гениальности может, по вашему мнению, существовать при низшей мере нравственности; и вы даже склонны в отношении художника несколько смягчать строгие требования жизни, потому что рассудительная сила часто терпит ущерб от пламенной силы искусства. Но как же дело обстоит с тем, что вы называете благочестием, поскольку вы рассматриваете его как своеобразный способ поведения? Относится ли оно к указанной области жизни и есть в ней нечто самостоятельное, следовательно, нечто благое и похвальное, но все же отличное от нравственности – ибо вы не хотите ведь выдавать их за одно и то же? Итак, нравственность не исчерпывает области, над которой она должна властвовать, если там действует наряду с ней иная сила, которая также имеет правомерные притязания на эту область, и может оставаться в ней рядом с первой? Или вы сведете вашу мысль к тому, что благочестие есть отдельная добродетель, и религия – отдельная обязанность, т. е. подчините ее нравственности и включите в последнюю, как часть включается в целое, и скажете, как иногда говорят, что существуют особые обязанности в отношении Бога, исполнение которых есть религия, т. е. что религия есть часть нравственности, тогда как выполнение всех обязанностей есть нравственность в ее совокупности. Но не таково ваше мнение, если я верно понимаю ваши речи, как я привык их слышать и как я их теперь передал; ибо в них звучит мысль, что человек, исполненный благочестия, обладает чем-то совершенно своеобразным во всем складе своей жизни и что нравственный человек может быть всецело и совершенно нравственным, не будучи при этом благочестивым. А каково же, с другой стороны, отношение между искусством и религией? Вряд ли они совершенно чужды друг другу; ведь издавна величайшее в искусстве носит религиозный отпечаток. И если вы называете художника благочестивым, даете ли вы ему и тогда снисхождение в отношении строгих требований добродетели? По-видимому, нет; ибо он тогда подчинен последним, как и всякий другой. Но тогда вы, оставаясь последовательными, не должны допускать, чтобы люди жизни, если они хотят быть благочестивыми, были все же чужды искусства; напротив, они должны будут воспринять в свою жизнь кое-что из этой области, и отсюда, быть может, возникает своеобразная форма, которую приобретает их жизнь. Но если ваше воззрение приводит к такому результату – а ведь что-либо подобное должно вытекать из него, так как иного выхода здесь не представляется – и если религия, таким образом, в качестве формы поведения есть смешение из указанных двух начал, смутная, подобно всем смесям, где оба элемента взаимно стесняют и ослабляют друг друга, – то ведь это объясняет мне только вашу антипатию к религии, но не ваше представление о ней. Ибо как можете вы называть чем-то самобытным такую случайную мешанину двух элементов, даже если бы возникала точнейшая пропорциональность между обоими, но при условии, что оба элемента в неизменном виде существуют один наряду с другим? Но если это не так, если благочестие есть подлинное внутреннее взаимопроникновение обоих начал, то вам, я думаю, ясно, что здесь мое сравнение уже неуместно и что такой синтез не мог возникнуть через привступление одного начала к другому, а должен опираться на первоначальное единство обоих. Но я сам предупреждаю вас: берегитесь согласиться со мной в этом! Ибо если бы дело обстояло так, то нравственность и гений в обособленном состоянии были бы лишь односторонними продуктами дробления религии, выступающими наружу при ее гибели; религия была бы действительно высшим началом по сравнению с двумя другими и истинно божественной жизнью. Но будьте со своей стороны благодарны мне за это предупреждение, если вы его принимаете, и сообщите мне, не найдется ли у вас иного выхода, при котором ваше мнение о религии не представлялось бы лишенным содержания; пока же мне не остается ничего иного, как допустить, что вы еще недостаточно исследовали вопрос и еще не уразумели себя самих в отношении этой стороны религии. Быть может, лучший исход получится при исследовании другой ее стороны, именно поскольку она рассматривается как образ мыслей и вера.
Одно, я полагаю, вы допустите вместе со мной, именно, что ваши знания, сколь бы многосторонними они ни представлялись, все же распадаются на две противоположные науки. О дальнейшем делении этих наук и о названиях, которыми вы их обозначаете, я не хочу далее распространяться, ибо все это относится к спорам ваших школ, до которых мне здесь нет никакого дела. Но поэтому и вы должны оставить мелочную критику слов, которыми я буду пользоваться для их обозначения, и не заботиться о том, к какому подвиду они применимы в каждом частном случае. Одну науку мы можем назвать физикой или метафизикой – все равно, одним ли из этих названий, или разделенной по этим двум обозначениям, другую же – этикой или учением об обязанностях или практической философией; во всяком случае мы согласны в отношении самой противоположности, которую я имею в виду, именно, что одна из этих наук описывает природу вещей или – если вы ничего не хотите знать об этом, и это кажется вам слишком многим – то по крайней мере представления человека о вещах, о том, что есть мир для него и как он может его найти; другая же наука, напротив, учит, чем он должен быть для мира и что он должен делать в нем. Но поскольку религия есть образ мыслей о чем-либо и в ней встречается знание чего-либо, не имеет ли она общего предмета с этими науками? О чем говорит вера, как не об отношении человека к Богу и миру, о том, для чего Бог создал человека и в каком смысле мир властен или не властен над человеком? Но вместе с тем вера знает и полагает нечто не из одной этой области, но и из другой, ибо она тоже на свой лад различает между хорошим и дурным поведением. Неужели, таким образом, религия тождественна с естествознанием и нравственным учением? Вы этого не полагаете; ибо вы не хотите допустить, что наша вера столь же обоснована и прочна, что она стоит на той же ступени достоверности, как ваше научное знание; напротив, вы упрекаете ее в том, что она не умеет различать между доказуемым и вероятным. И точно так же вы не забываете усердно отмечать, что от религии исходили часто весьма странные предписания поведения и жизни; и вы, быть может, вполне правы; вы забываете только, что так же дело обстоит с тем, что вы зовете наукой, и что в обеих ее областях вы считаете необходимым многое исправлять в ней, и мните себя выше своих отцов. И что же мы должны теперь сказать о сущности религии? Признать ее снова смесью, составленной из сочетания теоретического и практического знания? Но ведь это еще менее допустимо в области знания, особенно потому, что каждая из указанных двух отраслей его имеет свои особые приемы в построении знания. Такое смешение могло бы возникнуть лишь совершенно произвольно, и в нем оба элемента либо беспорядочно сталкивались бы между собой, либо же снова отстаивались и обособлялись друг от друга; и вряд ли такая смесь дала бы нам что-либо, кроме, разве, возможности сообщить начинающим некоторые результаты знания и внушить им охоту к самому делу. Если таково ваше мнение, почему же вы восстаете против религии? Ведь пока на свете существуют новички, вы можете спокойно и безопасно сохранить ее. Вы могли бы лишь улыбаться над странным самообманом, в который мы впадаем, когда выражаем притязание совершенствовать вас с ее помощью; ибо вы слишком хорошо знаете, что вы далеко оставили ее за собой и что она всегда изготовляется лишь вами, людьми знания, для нашего употребления, так что вы были бы не правы, если бы проронили хоть одно серьезное слово по этому вопросу. Но не так, я полагаю, обстоит дело. Ибо, если я не ошибаюсь, вы уже давно заняты попытками сообщить народным массам краткие извлечения из вашего знания; назовете ли вы это религией, или просвещением, или как-нибудь иначе – это безразлично; но при этом вы считаете нужным сначала изгнать из народного сознания нечто иное, содержащееся в нем, или, если его не имеется, то воспрепятствовать его доступу в сознание, и именно этот объект вашей полемики, а не товар, который вы сами распространяете, вы называете верой. Но таким образом, дорогие мои, вера должна быть все же чем-то иным, а не указанной смесью мнений о Боге и мире и заповедей для этой или иной жизни; и благочестие должно быть чем-то иным, а не инстинктом, который влечет к этим метафизическим и моральным крохам и изготовляет себе мешанину из них. Ибо иначе вы вряд ли стали бы спорить против него, и вам не впало бы в голову говорить о религии как о чем-то, что отлично от вашего знания; спор образованных и знающих с верующими был бы тогда лишь борьбой глубины и основательности против поверхностного знания, борьбой учителей против учеников, которые невовремя хотят отдаться досугу. Но если бы вы все же держались этого мнения, то я хотел бы потревожить вас разного рода сократовскими вопросами и принудить некоторых из вас, наконец, к открытому ответу на вопрос, может ли кто-либо быть одновременно мудрым и благочестивым, или спросить всех вас, знаете ли вы и в других областях принципы, по которым обобщается сходное и частное подчиняется общему, или же вы только здесь не желаете их применять и пускаетесь в шутки по такому серьезному вопросу. Но если это не так, то в чем же тут дело? Каким образом то, что в науке обособлено и разделено на две области, столь неразрывно соединено и связано между собой в вере, что одно не может мыслиться без другого? Ибо верующий полагает, что никто не способен различать надлежащее поведение, не зная одновременно отношения человека к Богу, и наоборот. Если связующий принцип лежит в теоретической области, почему же вы противопоставляете ей практическую философию, а не рассматриваете последнюю лишь как отдел первой? И тот же вопрос применим к обратному соотношению. Но обстоит ли дело так, или обе области, которые вы обычно противопоставляете, находят свое единство в некотором высшем первичном знании, вы все же не можете поверить, чтобы этим высшим восстановленным единством знания была религия, которую вы встречаете и оспариваете чаще всего у тех, кто более всего удален от науки. И я сам не буду склонять вас к этому, ибо я не хочу занимать места, которого я не мог бы удержать; но вы согласитесь со мной, что и в отношении этой стороны религии вам еще надлежит заняться исследованием, что собственно она означает.
Будем говорить откровенно. Вы не любите религии – это было исходной точкой нашей беседы; но ведя против нее честную войну, которая все же стоит вам некоторых усилий, вы, однако, не захотите утверждать, что боретесь с призраком, подобным тому, над которым мы теперь бьемся. Она должна же быть чем-то самобытным, что может своеобразно развиваться в сердце людей, чем-то мыслимым, сущность чего поддается самостоятельному определению, так чтобы о ней можно было бы говорить и спорить; и я нахожу весьма неправильным, что вы, создав совершенно несостоятельное механическое соединение из столь разнородных вещей, как познание и поведение, называете его религией и так много и бесцельно хлопочете над ним. Вы будете отрицать, что лукавили в этом вопросе; вы потребуете, чтобы я развернул все документы религии – так как я ведь уже отверг системы, комментарии и апологии, – начиная с прекрасных поэтических творений греков вплоть до священных писаний христиан; разве не везде в них находятся указания на природу богов и их волю, и не везде ли признаются святыми и блаженными те, кто познают первую и выполняют последнюю? Но ведь именно это я имел в виду, когда говорил вам, что религия никогда не проявляется в чистом виде, но что ее внешний образ определяется, сверх того, еще чем-то внешним, и что нашей задачей является именно извлечь отсюда ее сущность, а не прямолинейно и целиком принять ее внешнюю форму за внутреннее содержание, как это вы, по-видимому, делаете. Ведь и телесный мир не дает вам в чистом виде ни одного своего первичного элемента в качестве добровольного создания природы – если только и здесь, как это случилось с вами в интеллектуальной сфере, вы не примете за простое начало весьма грубые вещи; напротив, открытие такого первичного элемента есть лишь бесконечная цель аналитического искусства. Так и в духовной области первичное не может быть достигнуто только, если вы осуществите в себе как бы второе искусственное его творение, да и то лишь на то мгновение, когда вы его осуществляете. Я прошу вас, уразумейте самих себя в этом отношении, и все будет вам напоминать об этом. Что же касается документов и автографов религии, то их близость к вашим наукам о бытии и действовании или о природе и духе есть не только их неизбежная судьба, так как они могут заимствовать свой язык лишь из этих областей, но есть для них и существенная необходимость, неотделимая от самой их цели: чтобы проложить себе путь и подготовить сознание к восприятию своего более высокого предмета, они должны примыкать к более или менее научным мыслям об этих предметах. Ведь то, что представляется первым и последним в каком-либо произведении, не всегда есть его глубочайшее содержание. Если бы вы только умели читать между строк! Все священные писания подобны тем скромным книгам, которые не так давно были в ходу в нашем скромном отечестве и которые под бедным заглавием обсуждали важнейшие вопросы, и, обещая лишь отдельные разъяснения, пытались проникнуть в глубочайшие глубины. Так и священные писания, правда, примыкают к метафизическим и моральным понятиям – если они не дают непосредственного поэтического подъема, что вам обыкновенно менее всего нравится – и по виду почти исчерпывают свою задачу в этом кругу; но мы требуем от вас, чтобы вы проникли сквозь эту видимость и позади нее познали их истинные намерения. Так и природа производит благородные металлы в виде руды, в соединении с низшими субстанциями, но ваш разум умеет все же открывать и воссоздавать их в их прекрасном блеске. Священные писания предназначались не для одних только зрелых людей веры, но и преимущественно для детей веры, для вновь посвященных, для тех, кто стоят у порога и ждут приглашения. Как же могли они избегнуть того приема, которым я именно теперь пользуюсь в отношении вас? Они должны были исходить из данного и искать в нем средств к более сильному напряжению и повышенному настроению души, когда и новое сознание, которое они хотели пробудить, может быть вызвано из темных недр. И разве в способе отношения к этим понятиям, в пластической деятельности, хотя часто в области бедного и неблагородного языка, вы не узнаете стремления прорваться из низшей сферы в высшую? Такая передача мыслей, вы сами это видите, не могла быть иной, чем поэтической или риторической; а что же ближе последнему, чем диалектическое? Не оно ли издавна употреблялось удачнее всего, чтобы открыть высшую природу как познания, так и внутреннего чувства? Но, конечно, эта цель не достигается, если кто не идет дальше внешнего одеяния. И так как дело зашло так далеко, что в священных писаниях ищут преимущественно метафизики и морали и оценивают их по результатам этих поисков, то мне казалось своевременным подойти к вопросу с другого конца и начать с резкой противоположности, в которой наша вера стоит к вашей морали и метафизике, и наше благочестие – к тому, что вы обычно называете нравственностью. Вот к чему я стремился и от чего отвлекся в сторону, чтобы сперва осветить господствующее среди вас представление. Теперь это выполнено, и я возвращаюсь назад.