Итак, чтобы совершенно точно явить и изобразить вам свое первичное и самобытное достояние, религия предварительно отказывается от всяких притязаний на что-либо, принадлежащее обеим областям науки и нравственности, и хочет вернуть все, что она сама заимствовала оттуда, либо что ей было навязано. К чему собственно стремится ваша наука бытия, ваше естествознание, в котором ведь должно соединяться все реальное содержание вашей теоретической философии? Я полагаю – познавать вещи в их самобытной сущности; установить особые отношения, в силу которых каждая вещь есть то, что она есть; определить место каждой в целом, и правильно различать ее от всех остальных; установить все реальное в его взаимообусловленной необходимости и показать однородность всех явлений с их вечными законами. Это дело поистине прекрасно и великолепно, и я не склонен принижать его; напротив, если мое, мимоходом брошенное и еле намеченное описание его вас не удовлетворяет, то я готов признать с вами все высшее и наиболее исчерпывающее, что вы только можете сказать о знании и о науке; но если бы вы даже пошли еще дальше и указали мне, что естествознание ведет еще выше – от законов природы к высочайшему и вселенскому Управителю, в котором дано единство всего, и что вы не познаете природы, не постигая вместе с тем и Бога, – то я все же утверждаю, что религия не имеет никакого отношения даже и к этому знанию, и что ее сущность воспринимается вне участия последнего. Ибо мера знания не есть мера благочестия; напротив, последнее может открыться во всем своем величии, со всей своей исконностью и самобытностью, даже в том, кто сам по себе не имеет этого знания, а лишь, как всякий иной, заимствует отдельные части его от других. Более того, благочестивый человек охотно согласится, даже если вы несколько высокомерно отнесетесь к нему за это, что, как таковой – если он не есть одновременно и мудрец – он обладает знанием не так, как вы; и я хочу открыто истолковать вам, что большинство из них только чувствуют, но чего они не объясняют – именно, что если вы ставите Бога во главе вашей науки, как основу всего познания или также и всего познаваемого, они находят это, правда, похвальным и почтенным, но не видят в этом своего способа иметь Бога и знать о нем – способа, из которого, как они охотно признаются и как это достаточно видно на них самих, не вытекает познание и наука. Для религии, правда, существенно размышление, и кто живет с замкнутыми тупыми чувствами, чей дух не открыт для жизни мира, того вы никогда не назовете благочестивым; но это размышление не направлено, подобно вашему естествознанию, на сущность конечного в связи с другим конечным или в противоположность ему, или, подобно вашему богопознанию – если мне позволено употребить мимоходом старые выражения – на сущность высшей причины самой по себе или в ее отношении к тому, что одновременно есть и причина, и следствие; напротив, религиозное размышление есть лишь непосредственное сознание, что все конечное существует лишь в бесконечном и через него, все временное – в вечном и через него. Искать и находить это вечное и бесконечное во всем, что живет и движется, во всяком росте и изменении, во всяком действии, страдании, и иметь и знать в непосредственном чувстве саму жизнь, лишь как такое бытие в бесконечном и вечном – вот что есть религия. Она удовлетворена, когда находит это бытие; где последнее скрыто, там для нее преграда и тревога, нужда и смерть. И потому она, конечно, есть жизнь в бесконечной природе целого, во всеедином, в Боге, – жизнь, обладающая Богом во всем и всем в Боге. Но она не есть знание и познавание – ни мира, ни Бога; такое знание она лишь признает, не отождествляя себя с ним; оно есть для нее также движение и откровение бесконечного в конечном, которое, подобно всему остальному, она видит в Боге и в котором она видит Бога. – И точно так же, к чему стремится ваше нравственное учение, ваша наука о поведении? И она хочет разъяснять в человеческом действовании и творчестве отдельные моменты в их определенности, и также для того, чтобы развить их в обоснованную и стройную систему. Но благочестивый человек признается вам, что, как таковой, он и об этом ничего не знает. Он, правда, размышляет о человеческом поведении, но это размышление отнюдь не тождественно с тем, из которого возникает указанная система; он ищет и чует во всем лишь одно, именно действование через Бога, действие Бога в людях. Правда, если ваше нравственное учение верно и если его благочестие верно, то он признает божественным не иное поведение, чем то, которое включено и в вашу систему; но знать и строить саму эту систему есть дело ваше, людей знания, а не его. И если вы не хотите этому верить, то взгляните на женщин, которые, по вашему собственному признанию, обладают религией; если она есть для них не украшение и наряд, если вы от них требуете тончайшего чувства в различении божественного поведения от иного, то требуете ли вы вместе с тем, чтобы они понимали ваше нравственное учение как науку? – И то же самое, коротко говоря, относится и к самому действованию. Художник творит, что дано ему творить, в силу своего особого таланта; и такие таланты настолько разделены, что кто владеет одним, лишен другого, если он не хочет, против воли неба, обладать всеми сразу; но никогда вы не спрашиваете, если кого-либо при вас прославляют за благочестие, которое из этих дарований ему присуще в силу его благочестия. Гражданский человек – я беру это слово в древнем, а не в убогом современном смысле – руководит, управляет, движет в силу своей нравственности. Но эта нравственность есть нечто иное, чем благочестие; ибо последнее имеет и страдательную сторону, оно является как отдача своей личности, как самоподчинение целому, которому противостоит человек, тогда как нравственность обнаруживается всегда лишь как вмешательство в целом, как самоопределение. И потому нравственность всецело связана с сознанием свободы, к области которой относится все, что она творит; благочестие, напротив, совсем не прикреплено к этой стороне жизни, а столь же жизненно и в противоположной области необходимости, где нет никакого самостоятельного действования отдельного лица. Значит, они все же различаются между собой; и если благочестие с радостью взирает на всякое действование через Бога, на всякую деятельность, через которую в конечном проявляется бесконечное, то оно все же не есть сама эта деятельность. Так утверждает оно свою собственную область и свой самобытный характер лишь тем, что оно безусловно выходит за пределы и науки, и практики, и лишь когда оно стоит рядом с последними, общая сфера духа всецело заполнена, и человеческая природа с этой стороны завершена. Благочестие обнаруживается перед вами как необходимое и неизбежное третье начало, дополняющее первые два, как их естественная противоположность, обладающая не меньшим достоинством и величием, чем любое из них.
Я прошу вас не придавать моей мысли нелепого толкования и не думать, будто, по моему мнению, каждое из этих начал может существовать без иного, и будто кто-либо может обладать религией и быть благочестивым, но при этом быть безнравственным. Это, конечно, невозможно. Но, заметьте, столь же невозможно, по моему мнению, чтобы человек мог быть нравственным без религии или научным без нее. И если бы вы, не без основания, пожелали заключить из сказанного, что, на мой взгляд, можно иметь религию, не имея науки, и что я сам положил начало такому разделению, то позвольте напомнить вам, что я и здесь разумел лишь то же самое, именно, что благочестие не есть мера науки. Но сколь мало человек может быть истинно научным, не будучи религиозным, столь же мало религиозный человек может иметь ложное знание, хотя бы он был несведущим; ибо его собственное бытие не принадлежит к тому низшему роду, который – согласно старому принципу, что равное познается лишь равным – не содержал бы в себе ничего познаваемого, кроме небытия под обманчивой видимостью бытия. Напротив, оно есть истинное бытие, которое и познает истинное бытие, а где последнее ему не встречается, там оно и не мнит видеть что-либо. А какая драгоценная жемчужина науки есть, по моему мнению, неведение для того, кто окован обманчивой видимостью, это вы знаете из моих речей, и если вы сами еще не убеждены в этом, то научитесь этому от вашего Сократа. Итак, признайте, что я по крайней мере согласен с самим собой и что подлинная и истинная противоположность знания есть не неведение, которое ведь всегда примешивается к вашему знанию, а то мнимое знание, которое также и притом вернее всего устраняется благочестием, так что оно не может существовать совместно с последним. Поэтому не обвиняйте меня в том, что я устанавливаю такое разделение между знанием и благочестием или между действованием и благочестием; вы не можете делать это, не приписывая мне незаслуженно вашего собственного воззрения и вашего столь же привычного, сколь неизбежного заблуждения, того самого заблуждения, которое я хотел бы уяснить вам в зеркале моей речи. Не для меня, а для вас самих, не признающих религии, как чего-то третьего наряду с двумя другими началами, знание и действование настолько расходятся между собой, что вы не усматриваете их единства, а полагаете, что можно обладать истинным знанием и быть лишенным верного поведения, и наоборот. Именно потому, что разделение, которое я применяю при исследовании, где оно необходимо, вы переносите на жизнь, хотя и пренебрегаете им в исследовании – как будто в самой жизни то, о чем мы говорим, может существовать раздельно и независимо одно от другого, – именно поэтому вы не имеете живого созерцания ни одной из этих деятельностей, а каждая из них становится для вас чем-то разделенным и оторванным; ваше представление всюду бедно и носит на себе печать ничтожества, так как вы лишены живого участия в живом. Истинная наука есть законченное созерцание; истинная религия есть чувство и вкус к бесконечному. Желать иметь одну из них без остальных или мнить, что имеешь ее, – это есть дерзостный, высокомерный самообман, кощунственное заблуждение, проистекающее из нечестивого настроения, которое предпочитает трусливо и нагло похищать и все же лишь мнимо завладевать тем, чего оно могло бы спокойно требовать и ожидать. Что может человек создавать ценного в жизни и в искусстве, как не то, что родилось в нем самом через пробуждение религиозного чувства? и как может человек научно охватить мир или, если и познание дается ему через определенный талант, осуществлять последний без этого чувства? Ведь что такое вся наука, как ни бытие вещей в вас, в вашем разуме? Что такое все искусство и творчество, как не ваше бытие в вещах, которым вы придаете меру, образ и порядок? И разве не постольку лишь может то и другое созреть в вас к жизни, поскольку в вас непосредственно живет вечное единство разума и природы, всеобщее бытие всего конечного в бесконечном? Поэтому вы найдете, что всякий истинно знающий вместе с тем благочестив и религиозен, и где вы увидите науку без религии, там будьте уверены, что она либо заимствована и воспринята через обучение, либо же внутренне больна, если только она не принадлежит к той пустой видимости, которая совсем не есть знание, а лишь служит потребности. И не таково ли это выведение и взаимное переплетение понятий, которое столь же безжизненно, сколь мало соответствует живому, или, в области нравственного учения, это убогое однообразие, которое мнит постичь высшую человеческую жизнь в единой мертвой формуле? Как может возникнуть последнее иначе, чем при отсутствии общего чувства живой природы, которая всюду устанавливает многообразие и самобытность? Как может возникнуть первое иначе, чем при отсутствии сознания, что сущность и границы конечного определимы лишь из бесконечного, если конечное должно само быть бесконечным в своих границах? Отсюда господство одного лишь понятия; отсюда, вместо органического строения, механическое хитроумие ваших систем; отсюда пустая игра с аналитическими формулами – будь они категорическими или гипотетическими, – оков которых не хочет выносить жизнь. Если вы хотите пренебречь религией, если вы боитесь отдаться влечению к первичному и благоговению перед ним, то и наука не явится на ваш зов; ибо она должна была бы или стать столь же низкой, как ваша жизнь, или же отделиться от нее и остаться в одиночестве; а в таком раздвоении она не может процветать. Когда человек не сливается с вечным в непосредственном единстве созерцания и чувства, он в производном единстве сознания остается всегда отдельным от него. И потому, к чему приведет высшее проявление умозрения наших дней, завершенный и всеобъемлющий идеализм, если он не погрузится снова в это единство, чтобы религиозное смирение открыло его гордости иной реализм, чем тот, который он так смело и с таким правом подчиняет себе? Он уничтожит вселенную, желая, по-видимому, сотворить ее; он низведет ее до значения простой аллегории, призрачной тени односторонней ограниченности своего пустого сознания! С благоговением преклонитесь со мной перед тенью святого, отверженного Спинозы! Его проникал высокий мировой дух, бесконечное было его началом и концом, вселенная – его единственной и вечной любовью; со святой невинностью и с глубоким смирением он отражался в вечном мире и был сам его достойнейшим зеркалом; он был исполнен религии и святого духа; и потому он стоит одиноко и недосягаемо, как мастер своего искусства, но возвышаясь над непосвященным цехом, без учеников и без права гражданства.
Должен ли я еще показать вам, что то же применимо и к искусству? Что вы и здесь по той же причине имеете тысячи теней и блуждающих огней и обманов? Лишь молча – ибо новая и глубокая скорбь не знает слов – я хочу вам указать на один великий пример, который вы должны были бы знать так же хорошо, как и приведенный пример мыслителя, – на преждевременно усопшего божественного юношу, для которого все, чего касался его дух, было искусством, и все миросозерцание – одной великой поэмой, – на юношу, которого вы, хотя он едва произнес свои первые звуки, должны причислить к самым богатым поэтам, соединяющим глубину с ясностью и жизненностью. Узрите в нем силу воодушевления и рассудительности благочестивой души и признайте, что, когда философы станут религиозными и будут искать Бога, как Спиноза, а художники станут благочестивыми и будут любить Христа, как Новалис, тогда будет отпраздновано великое воскресение обоих миров.
Но чтобы понять, что я разумею под этим единством науки, религии и искусства и вместе с тем под их различием, попытайтесь проникнуть вместе со мной в глубочайшее святилище жизни; может быть, нам удастся сообща ориентироваться в нем. Лишь там вы найдете первичное отношение чувства и созерцание, из которого только и можно понять их единство и их разделение. Но я должен отослать вас к вам самим, к вашему собственному восприятию живого мгновения. Вы должны суметь уловить себя самих до начала сознания или по крайней мере вывести для себя состояние сознания из предшествующего ему. Вы должны заметить возникновение вашего сознания, а не размышлять над уже возникшим. Как только вы делаете предметом сообщения или размышления данную определенную деятельность вашей души, вы уже находитесь в пределах раздробленного, и лишь разделенное может объять ваша мысль. Поэтому моя речь не может подвести вас к какому-либо определенному примеру; ибо как только что-либо становится примером, так уже прошло то, что хочет показать моя речь, и я мог бы обнаружить перед вами лишь слабый след первоначального единства разделенного. Но и этим я не хочу пока пренебречь. Уловите себя в мгновение, когда вы рисуете образ какого-либо предмета; не найдете ли вы, что с этим связано состояние, когда вы сами как бы возбуждены и определяемы предметом, и что это состояние образует особый момент вашего бытия? Чем определеннее вырисовывается ваш образ, чем более вы, таким образом, становитесь предметом, тем более вы теряете самих себя. Но именно потому, что вы можете проследить в процессе возникновения перевес одного элемента и отступление назад другого – разве не должны были оба быть чем-то единым и тождественным в том первоначальном моменте, который ускользнул от вас? Или вы находите себя погруженными в себя самих, и все, что вы в иное время созерцаете в себе раздельно, как многообразие, неразрывно сливается теперь в самобытное содержание вашего бытия. Но разве, наблюдая себя, вы не подметите мимолетного образа предмета, из действия которого на вас, из волшебного прикосновения которого исходило ваше определенное самосознание? Чем более растет и проникает в вас ваше возбуждение и ваша подчиненность этому возбуждению, чтобы, несмотря на свою мимолетность, оставить непроходящий след в воспоминании, наложить свою окраску и печать и на все новое, что ближайшим образом встретится вам, и тем соединить два мгновения в длительности времени, – чем более, повторяю, ваше состояние овладевает вами, тем бледнее и незаметнее становится этот образ. Но именно потому, что он бледнеет и исчезает, он был сначала ближе и ярче, был первоначально тождественным с вашим чувством. Но, повторяю, все это только следы, и вы вряд ли их поймете, если не захотите вернуться к первому началу этого сознания. И неужели вы не сможете сделать это? Скажите, что такое есть каждый акт вашей жизни, вне отличия от других, сам по себе, рассматриваемый в самой общей и первоначальной форме? Очевидно, то же самое, что есть и целое, но только в виде акта или момента. Он есть, следовательно, возникновение бытия для себя, и возникновение бытия в целом, то и другое одновременно; стремление вернуться в целое и стремление к самостоятельной жизни – то и другое одновременно; это – кольца, из которых составлена вся цепь; ибо вся ваша жизнь есть такое, сущее в целом, бытие для себя. Но в силу чего вы находитесь в целом? В силу ваших восприятий, я полагаю, ибо надо воспринимать, чтобы быть в целом. А в силу чего вы существуете для себя? В силу единства вашего самосознания, которое вы прежде всего имеете в чувстве, в поддающейся сравнению смене в нем «большего» и «меньшего». А каким образом то и другое может возникать лишь одновременно, если оба совместно образуют каждый акт жизни, – это ведь нетрудно увидеть. Вы становитесь сознанием, и целое становится предметом, и это взаимное слияние и единение сознания и предмета, пока еще то и другое не вернулось на свое место, пока предмет еще не оторвался от сознания и не стал объективным представлением, и вы сами не оторвались от сознания и не стали чувством, – это предшествующее состояние и есть то, что я имею в виду, тот момент, который вы каждый раз переживаете, но вместе и не переживаете, ибо явление вашей жизни есть лишь результат его постоянного прекращения и возвращения. Именно потому он почти не находится во времени, так он спешит пройти; и он едва может быть описан, так мало он собственно дан нам. Но я хотел бы, чтобы вы могли задержать его и свести к нему все виды вашей деятельности, от низшего до высшего, ибо все они равны в нем. Если бы я смел уподобить его, так как я не могу его описать, то я сказал бы, что он бегл и прозрачен, как запах, который роса навевает на цветы и плоды, что он стыдлив и нежен, как девственный поцелуй, свят и плодотворен, как брачное объятие. И можно сказать, что он не только подобен всему этому, но и действительно есть все это. Он есть первая встреча всеобщей жизни с частной, он не заполняет времени и не образует ничего осязательного; он есть непосредственное, лежащее за пределами всякого заблуждения и непонимания, священное сочетание вселенной с воплотившимся разумом в творческом, зиждительном объятии. Тогда вы непосредственно лежите на груди бесконечного мира, в это мгновение вы – его душа, ибо вы чувствуете, хотя лишь через одну из его частей, все его силы и всю его бесконечную жизнь, как ваши собственные; он в это мгновение есть ваше тело, ибо вы проникаете в его мускулы и члены, как в свои собственные, и ваше чувство и чаяние приводит в движение его глубочайшие нервы. Таково первое зачатие всякого живого и первичного момента в вашей жизни, к какой бы области он ни принадлежал, и из него вырастает, следовательно, и всякое религиозное возбуждение. Но, повторяю, оно не длится даже мгновения; взаимопроникновение бытия в этом непосредственном союзе прекращается, как только наступает сознание, и тогда перед вами либо выступает все живее и яснее представление, подобно образу ускользающей возлюбленной перед очами юноши, либо же изнутри прорывается чувство и, расширяясь, заполняет все ваше существо, подобно тому, как краска стыда и любви покрывает лицо девушки. И когда ваше сознание определилось как одно из двух, как представление или чувство, тогда – если вы не подпали всецело этому разделению и не потеряли в единичном истинное сознание своей жизни – у вас остается лишь знание первоначального единства обеих разделенных частей, их одинаковое происхождение из основы вашего бытия. В этом смысле, следовательно, истинно то, чему учил вас древний мудрец, – что всякое знание есть воспоминание – воспоминание о том, что лежит вне времени, но именно потому может по праву быть поставлено в главе всего временного.
Каково, с одной стороны, отношение между представлением и чувством, таково же, с другой стороны, отношение между знанием, объемлющим то и другое, и действованием. Ибо это суть противоположности, через постоянную игру и чередующееся возбуждение которых ваша жизнь распространяется во времени и приобретает свою форму. Ведь всегда, с самого начала, ваше стремление к единению с миром через предмет есть одно из двух: либо преобладание силы вещей над вами, причем вещи хотят вовлечь вас в сферу своего бытия, вступая в вас самих; развивается ли из этого в вас представление или чувство, всегда это есть знание; либо же преобладание силы с вашей стороны, причем вы стремитесь запечатлеть на них свое бытие и внести в них свое творчество. Ведь именно это вы называете действованием в узком смысле, влиянием на внешнюю среду. Но лишь в качестве существ, возбужденных и определенных чем-либо, вы можете сообщать свое бытие вещам; так отдавайте же назад, закрепляйте и влагайте в мир то, что было создано и определено в вас этим первичным актом слитного бытия; и лишь таковым же может быть и то, что мир вносит в вас. Поэтому одно должно возбуждать другое попеременно, и лишь в смене знания и действования может осуществляться ваша жизнь. Ибо спокойное бытие, в котором одно не возбуждало бы другого, а то и другое, связуясь, взаимно устраняло бы себя, – такое бытие было бы не вашей жизнью, а тем, из чего она развивается и во что она снова растворяется.