Как объяснить эти странности? Кто придумывает эти невероятные истории? Откуда берутся эти образы? И почему – несмотря на явную абсурдность – им так благоговейно верят повсюду?
Предположу, что, сравнивая разные мифологические традиции разных частей света, можно прийти к пониманию их силы, источника и возможного смысла. Они не историчны. Это совершенно ясно. Следовательно, они говорят не о событиях внешнего мира, а о сущностях воображения. И поскольку они обнаруживают действительно всеобщие признаки, то в каком-то смысле должны отражать особенности воображения, присущие человеческой расе, неизменные свойства души человека или, как мы говорим сегодня, психики. Мифы говорят о фундаментальных темах, вечных базовых принципах, которые стоило бы познать. В сущности, их необходимо исследовать, чтобы сохранить связь разума с тайными побуждениями и глубинами психики. Короче говоря, священные сказания с их образами являются посланиями разуму из уголков души, неизвестных бодрствующему сознанию. Если толковать их как хронику событий, имевших место в определенном пространстве и времени – будущем, настоящем или прошлом, – они неизбежно будут поняты превратно, воздействие их исказится, а функции символа примет на себя какой-либо второстепенный предмет: священный жезл, камень или животное, человек, событие, город или социальная группа.
Давайте чуть более пристально рассмотрим библейский образ сада.
Его название, Эдем, на иврите означает «наслаждение, место наслаждения». Английское Paradise происходит от персидского пайри, «вокруг», и дайза, «стена», по сути означая «огороженное стеной место». Очевидно, что Эдем – окруженный стеной сад наслаждения, в центре которого стоит огромное дерево – точнее, два: древо познания добра и зла и древо вечной жизни. Кроме того, из сада – как из неиссякаемого источника – в четырех направлениях текут четыре реки, питающие мир. А когда наши прародители, съевшие плоды, были высланы прочь, у восточных ворот сада поставили херувимов, чтобы (как мы уже слышали) преградить путь к возвращению.
Этот образ Эдема – описывающий не какое-то географическое место, а панораму души – внутри нас. Однако наш разум не в состоянии войти в него и насладиться вкусом вечной жизни, поскольку мы уже вкусили знание добра и зла. По сути, именно знание выгнало нас из сада, изгнало из собственной сердцевины. В итоге мы судим обо всем в категориях знания и переживаем только добро и зло вместо вечной жизни, которая, поскольку огороженный сад заключен внутри нас, уже должна быть нашей, хотя даже не осознанна. Таким представляется смысл мифа, если трактовать его не как рассказ о доисторической эпохе, а как описание внутреннего, духовного состояния человека.
Теперь от этого библейского предания, пленившего Запад, перейдем к покорившему весь Восток индийскому сказанию о Будде, в котором тоже есть мифический образ древа вечной жизни, охраняемого вселяющими ужас стражниками. Именно под этим деревом сидел Сиддхартха, обратившись лицом на восток, когда пробудился к истинному пониманию своей собственной вечности, после чего стал известен как Будда, «Пробудившийся». В буддийской легенде есть и змея, но вместо отождествления со злом ее считают символом вечной энергии, наполняющей все живое на земле. Для змеи сбросить кожу – то же самое, что заново родиться, на Востоке ее уподобляют духу перевоплощения, который обретает новое тело и избавляется от старого, как человек надевает и снимает одежду. В индийской мифологии рассказывается об огромной кобре, удерживающей на своей голове плоскую, как стол, Землю: голова змеи, конечно же, находится по центру Земли, прямо под мировым древом. Согласно легенде о Будде, когда «Благословенный», достигнув всеведения, несколько дней продолжал сидеть, погрузившись в состояние полной медитации, он оказался в опасности из-за большой бури, разразившейся в мире вокруг него. Тогда эта громадная змея, поднявшаяся из недр, обвилась вокруг Будды, защищая, а голову его прикрыла своим капюшоном.
Таким образом, в одной из этих двух легенд о дереве помощь змеи отвергнута и само животное проклято, а в другой – принята. В обоих случаях змея как-то связана с деревом и явно насладилась его плодами, поскольку может сбросить кожу и жить по новой, но в библейском предании наших прародителей выгнали из сада с древом, а в буддистском – мы все еще желанные гости. Таким образом, дерево, под которым сидел Будда, соотносится со вторым древом Эдема, как уже было сказано, не географического, а психологического. В таком случае что мешает нам вернуться и усесться под деревом, подобно Будде? Кто такие или что такое те два херувима? Есть ли у буддистов представление о подобной паре?
Один из самых крупных буддистских центров в мире сегодня – священный город Нара, Япония, где в огромном храме хранится удивительная бронзовая статуя. Шестнадцатиметровый Будда сидит со скрещенными ногами на гигантском лотосе, подняв правую руку в жесте, говорящем: «Не бойся». Каждый приближающийся к территории этого храма проходит через ворота, которые охраняются, слева и справа, двумя гигантскими потрясающе грозными фигурами воинов, размахивающих мечами. Это буддистские двойники херувимов, поставленных Яхве у ворот сада. Однако тут нас не собираются запугивать и сдерживать. Страх смерти и желание жить, которые вызывают в нас эти грозящие стражники, следует оставить позади, проходя между ними.
Иначе говоря, в представлении буддистов снаружи сада нас удерживает не подозрительность или гнев какого-то бога, а собственная инстинктивная привязанность к тому, что мы принимаем за настоящую жизнь. Наши чувства, направленные наружу, в мир пространства и времени, привязали нас к этому миру и бренным оболочкам. Мы не желаем бросать то, что считаем благами и удовольствиями материальной жизни, и привязанность к ним – важное обстоятельство, значимое условие или препятствие, удерживающее нас вне сада. Она и только она мешает нам увидеть внутри себя то бессмертное вселенское сознание, для которого наши физические ощущения, обращенные наружу, являются всего лишь проводниками.
Согласно этой доктрине, не нужен никакой херувим со сверкающим мечом, чтобы не дать нам войти в собственный внутренний сад. Мы сами не пускаем себя туда из-за жадного интереса к преходящим внешним аспектам как своей личности, так и всего окружающего. Таким образом, проход через охраняемые ворота символизирует наш отказ и от такого знакомого мира, и от привычного образа себя: от данных нам лишь в ощущениях вещей, на наших глазах зарождающихся и погибающих, определяемых как добро или зло и, следовательно, рассматриваемых с желанием и страхом. У одного из двух больших буддистских херувимов рот открыт, у другого закрыт – как мне сказали, в знак того, что в этом бренном мире мы всегда познаем все в категориях пары противоположностей. Проходя между ними, мы должны оставить такое мышление.
Но разве, в конце концов, не в этом же урок библейской истории? Ева и затем Адам съели плод познания добра и зла, иначе говоря, пары противоположностей, тут же осознали себя отличающимися друг от друга и устыдились. Поэтому Бог не более чем подтвердил уже свершившееся, когда выгнал их из сада познать муки смерти, рождения и тяжелого труда ради пропитания в этом мире. Более того, теперь они узнали самого Бога как совершенно «другого», гневного и угрожающего, а херувимы у ворот стали метафорами нового опыта – теперь их собственного – познания и Бога и самих себя. Но, как нам говорит то же библейское предание, на самом деле бессмертие все еще было доступно Адаму: «И теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно». Христианский образ распятого Спасителя в точности определяет, что нам надлежит делать. Учат, что Христос вернул человеку бессмертие. На всем протяжении Средних веков его крест приравнивался к дереву вечной жизни, и плодом этого древа был сам распятый Спаситель, предложивший, чтобы его плоть и кровь стали нам «истинно пищей» и «истинно питием». Он сам, так сказать, смело шагнул прямо сквозь охраняемые ворота без страха перед херувимом и вращающимся пламенным мечом. Как Будда пятью столетиями раньше оставил позади все эгоистичные желания и страхи, чтобы прийти к познанию себя как чистой вечной Пустоты, так и западный Спаситель оставил свое тело пригвожденным к дереву и чистым духом отправился на искупление – воссоединение – с Отцом, чтобы мы могли последовать за ним.
Таким образом, символические образы этих двух религий формально равнозначны, даже при том, что позиции религий будет трудно согласовать. В Ветхом и Новом Заветах Бог и человек – не единое целое, а противоположности, и причина изгнания человека из сада – в том, что он ослушался своего Создателя. Соответственно, жертва на кресте была по своей природе не столько реализацией воссоединения, сколько покаянным искуплением. С точки зрения буддистов, разъединение человека с источником его бытия следует скорее определять в терминах психологии – как результат того, что разум сбился с пути, не ведает о своем месте и происхождении и объясняет итоговую реальность лишь данными в ощущениях явлениями. Уровень наставлений, представленных в библейской истории, больше похож на сказку о непослушании и наказании за него, которую детям рассказывают перед сном, прививая подчинение, боязнь и почтительную преданность, – что, возможно, подходит для ребенка и его отношения к родителям. Буддистское же учение, напротив, предназначено для отвечающих за себя взрослых. Несмотря на это, используемый обеими религиями образный ряд гораздо старше любой из них, древнее, чем Ветхий Завет, значительно древнее буддизма, древнее даже самой Индии. Символику змеи, дерева и сада бессмертия можно найти уже в самых ранних клинописных текстах, на старых шумерских цилиндрических печатях и даже в первобытных изображениях и обрядах по всему миру.
С точки зрения сравнительного изучения символических форм не имеет значения, действительно ли Христос или Будда когда-то жили и совершали чудеса, ассоциируемые с их учениями. В мировой религиозной литературе полно аналогий этих двух великих жизнеописаний. В конечном счете, из каждого можно вынести, что спаситель, герой, избавитель – это тот, кто научился преодолевать защитную стену страхов, которые, как правило, наяву и даже в ночных сновидениях отгораживают нас от собственного опыта и божественной основы мира. Мифологизированные биографии таких спасителей, несущих послание о выходящей за пределы познаваемого мира мудрости, оперируют трансцендентальными символами, которые по иронии судьбы обычно переводятся обратно в такие же вербализованные запреты, из которых построены исходные внутренние стены. Бывало, я с сожалением слушал, как добродетельные христианские священники во время венчания наставляют молодую пару жить в браке так, чтобы в мире грядущем их ожидала жизнь вечная. Более уместным для мифа был бы совет так построить совместное будущее, чтобы уже на этом свете испытать жизнь вечную. Ибо бессмертие действительно существует – это вопрос базовых человеческих ценностей, определяющих каждый поступок в жизни человека, присущих как приобретению опыта, так и его реализации, всему тому, с чем люди в любые времена живут и умирают. Мы все неосознанно воплощаем их, просто великими становятся те, кто пробудился и осознал это, – как намекают слова, приписываемые Христу, в гностическом Евангелии от Фомы: «Но царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его».
В свете этого мифологии можно определить, как поэтические выражения трансцендентального видения. Если позволительно использовать в качестве свидетельства древность известных базовых мифических фигур – бога в змеином обличье, например, или священного дерева, – основы того, что мы сегодня считаем мистическими откровениями, были известны с самого начала, хотя бы некоторым еще первобытным учителям человечества.
Каковы же тогда первые проявления мифологического мышления?
Как уже отмечалось, среди самых ранних свидетельств существования человекообразных существ сегодня мы можем упомянуть останки, недавно раскопанные в ущелье Олдувай в Восточной Африке доктором Луисом Лики: явно гуманоидные челюсти и черепа, обнаруженные в слоях пород, имеющих возраст около 1,8 млн лет. Это очень далекое прошлое. С той поры и до возникновения на Ближнем Востоке земледелия и одомашнивания скота пропитание человека полностью зависело от собирательства, охоты и рыбалки. В первые тысячелетия люди обитали и кочевали небольшими группами, составляя на земле меньшинство. Это сегодня мы доминируем над остальными живыми существами, и даже враги, с которыми мы сталкиваемся, – наши собственные соплеменники. В те времена первенство оставалось за зверями, которые к тому же являлись «старожилами» земли, обладали отточенными и проверенными приемами борьбы за существование, находились в родной обстановке, и многие из них были крайне опасны. Исключительно редко выходило так, что одна община людей сталкивалась и имела дело с другой. Обычно вступать в схватки – безнадежные и наоборот – приходилось с животными. И как в наши дни мы по-разному относимся к соседям: с опаской, уважением, отвращением, симпатией или безразличием, так на протяжении всех этих тысяч веков аналогичные чувства люди испытывали к живущим рядом с ними животным. И как сегодня мы достигаем понимания с соседями – или как минимум считаем, что находим, – так и первые обезьяноподобные люди, должно быть, полагали, что между ними и миром животных есть определенное взаимопонимание.
Наши первые ощутимые свидетельства мифологического мышления относятся к периоду неандертальцев, длившемуся где-то с 250 до 50 тысячелетие до нашей эры. Они включают в себя, во-первых, захоронения с запасами еды, погребальным инвентарем, орудиями труда, принесенными в жертву животными и т. п., а во-вторых – ряд «молелен» в высокогорных пещерах, где сохранились ритуально упорядоченные в символической выкладке черепа пещерных медведей. Захоронения предполагают идею если не бессмертия, то как минимум какого-то типа грядущей жизни. Почти недоступные святилища медвежьих черепов высоко в горах, конечно, означают культ этого громадного, умеющего, подобно человеку, вставать на задние лапы мохнатого персонажа. Медведю все еще поклоняются живущие охотой и рыболовством северные народы – и в Европе, и в Сибири, а также племена североамериканских индейцев: по нашим данным, среди них принято сохранять головы и черепа почитаемых зверей, как и у далеких пещерных неандертальцев.
Особенно поучительным и хорошо описанным является пример культа медведя у айнов – европеоидной расы, которая пришла на территорию Японии и обосновалась там на несколько веков ранее монголоидных японцев, а сегодня заселяет только северные острова, Хоккайдо и Сахалин (последний, конечно, теперь принадлежит России). Эти любознательные люди придерживаются здравого убеждения, что наш мир гораздо привлекательнее потустороннего, и потому божественные существа, живущие в том, другом, любят наносить нам визиты. Они приходят в облике животных, но, однажды надев звериные шкуры, уже не способны снять их. Поэтому боги не могут вернуться домой без содействия человека. Айны оказывают им помощь – убивая их, снимая и поедая звериные оболочки и ритуально желая визитерам счастливого пути.
У нас есть целый ряд подробных отчетов о таких ритуалах, и даже в наше время исследователю может повезти оказаться свидетелем подобного. Пойманные еще детенышами медведи растут любимцами в семье охотника, нежно выкармливаемые женщинами, им позволяют кувыркаться с детьми. Когда они вырастают и становятся слишком опасными, их держат в клетке. Наконец, маленький гость достигает четырех лет, и для него приходит время отправиться домой. Глава дома, в котором живет медвежонок, готовит его к будущему событию, поясняя, что хотя он может посчитать торжества слегка грубоватыми, они, без сомнения, производятся со всем почтением и были такими задуманы. «Маленькое божество, – обращаются к сидящему в клетке медвежонку, – мы собираемся отправить тебя домой. Если ты никогда раньше не участвовал в подобной церемонии, знай, что она проводится именно так. Мы хотим, чтобы ты пошел домой и рассказал своим родителям, как хорошо здесь, на земле, с тобой обходились. Если ты получил удовольствие, живя среди нас, и хотел бы доверить нам честь снова принять тебя в гости, мы в свою очередь обещаем предоставить тебе честь участия в еще одной такой церемонии». С медвежонком быстро и умело расправляются. С него снимают шкуру вместе с головой и лапами и закрепляют ее на каркасе так, будто это живой зверь. Затем готовится пиршество, основным блюдом которого является тушенка из порубленного кусками мяса этого самого медведя, полную миску которой ставят под его мордой, чтобы он в последний раз отужинал на земле, после чего, как предполагается, потустороннее существо, с кучей прощальных подарков и по уши довольное, отправляется домой.