И я родила сына. Теперь я следила за его диетой и за его стулом. Не сказала б, чтобы что-то для меня изменилось в лучшую сторону. Однажды, когда ему было месяцев десять-одиннадцать, я просто вышла из дома и пошла куда глаза глядят. Через какое-то время пришла в себя, спохватилась, прибежала обратно. Сын спокойно спал, но ведь что угодно с ним могло случиться! Я снова пошла к врачу, он опять прописал таблетки. Но они уже не помогли, увы.
С тех пор я живу, работаю, ухаживаю за сыном, вожу его в кружки, занимаюсь с ним, делаю все остальное. Но я как будто пустая оболочка. Мои мама и отчим очень любят внука – я стараюсь почаще возить его туда, испытываю облегчение, когда его им «сдаю», думаю: вот сейчас наконец начнется… Но ничего не начинается. Я просто сижу перед компьютером или телевизором или иду с приятельницей в кафе… Недавно сын неожиданно спросил меня: «Мама, а зачем ты меня родила?» И я на автомате ответила честно: «Не знаю». Потом мне стало так стыдно, что просто хотелось провалиться сквозь землю или умереть!
Скажите, что со мной не так? Почему я не могу любить сына? Или хоть кого-нибудь?! Я урод? Это какой-то синдром?
Она не заплакала в прямом смысле этого слова. Есть такое понятие – «сухие рыдания». Жутковатое зрелище, кто видел – согласится. Мне было ее очень жалко.
– Вы не урод, – тихо сказала я. – Вам просто нечем любить. Любовь – это симфония. А у вас инструмент не настроен.
– Какой инструмент? – удивилась она. Сухие глаза лихорадочно блестели.
– Ну, можно для простоты обозвать его личностью, – предложила я. – Вам же все вокруг про нее твердили, а хоть кто-то сказал, что она такое и как устроена?
– Нет, – подумав, признала Марианна. – Никто не говорил.
– А это и есть тот инструмент, посредством которого мы связаны с человеческим миром, вписаны в него, играем свою партию в оркестре. У вас он почти не функционирует.
– Но я же общаюсь! – возразила она.
– Вам нравится? – отпарировала я.
– Нет, – признала она и вспомнила: – На самом деле психоаналитик тоже что-то такое мне говорил… Но где же мне теперь ее взять?
– Взять – негде. Ни магазинов, ни даже проката личностей не существует, – улыбнулась я. – Придется построить.
– Но как?
– Степ бай степ, шаг за шагом. Вам придется собрать себя, как дети собирают машинку из деталей конструктора или строят дом из кубиков. На каждом шаге вы должны опознавать в собранной конструкции Марианну, то есть себя, а не кого-то другого. Если не опознаёте – делайте шаг назад и начинайте искать по новой.
* * *Я обычно не делаю таких вещей (не мой тип практики, но к Марианне я отчего-то прониклась симпатией), и это оказалось безумно трудно. Она все время себя теряла. На выстраивание, осознание и принятие в себя простой фразы типа «я люблю постапокалиптические фильмы, помидоры и круглые вязаные коврики» у Марианны уходило около недели.
Зато практически сразу (вместе, параллельно с нею самой) стал проявляться мир – с красками, с эмоциями. Она воспринимала это почти как чудо:
– Вау! Представляете, я люблю смотреть открытки с котятами!
– Ну кто ж их не любит, – усмехалась я.
– Оказывается, я терпеть не могу свою контору!
– Составляйте резюме. Видимо, скоро понадобится…
– Я боюсь закатов. Мне кажется, оно потом не взойдет!
– Взойдет, взойдет… А пока попробуйте присмотреться к рассветам.
– Мне так жалко мою сослуживицу! Она ухаживает за тяжело больной мамой, а муж ревнует и угрожает уйти…
– Вот козел-то!
– У моего сына две макушки, и они по-разному пахнут!
– Кажется, две макушки – это счастливая примета…
* * *Все-таки личность – полезная и приятная вещь. Всем, кто еще не обзавелся, – рекомендую.
Тарелка с эмоциями
– Вот скажите, пожалуйста, вам ботокс нравится? Как вы к нему относитесь?
– Что-о-о? – я вытаращила глаза. Моей посетительнице Любе на вид было лет четырнадцать-пятнадцать. Она была очень мила: большие глаза, вьющиеся темно-каштановые волосы, высокий лоб. Какой ботокс?! Зачем?!
– Категорически отрицательно! – твердо сказала я.
– Ага. Я, в общем-то, вижу, – кивнула Люба. – У вас лицо живое.
У самой лицо серьезное, умное, чуть-чуть намек на улыбку; чем-то похожа на курсистку с портрета Ярошенко.
Я перестала понимать, что происходит, и решила предоставить ситуации развиваться самостоятельно. Расскажет же она мне, в конце концов, в чем, собственно, дело.
– Еще я с детства очень люблю читать, – сообщила мне Люба.
– А сколько тебе сейчас-то лет? – не выдержала я.
– Исполнилось пятнадцать. Я разные жанры читаю: по истории люблю, фэнтези немного, очень люблю классику – нашу, английскую, французскую. Последнее время читала мемуары.
Очень хорошо. Если она хотела произвести на меня впечатление – произвела. Можно двигаться дальше. Люба как будто услышала мои мысли.
– У меня полная семья. Мама, папа, бабушка, мой старший брат (ему 21 год, он учится в институте), и еще с нами живет папина сестра, у нее своей семьи не сложилось, но она помогала нас с братом растить, много с нами занималась и сейчас мне помогает, по математике и английскому, и даже брату – проекты по английскому делать. Мы все ее очень любим. И мы обеспеченная семья. Все работают, даже бабушка, и Владик у папы подрабатывает. А у папы своя фирма.
Я с удовольствием все это выслушала. Приятно знать, что у кого-то в большой семье все хорошо и ладно скроено. Это повышает базовое доверие к миру. Но при чем тут ботокс?
– Я на самом деле у вас уже однажды была – с мамой, когда я в детский сад отказывалась ходить. И еще потом – мама с братом, когда он в десятом классе по крышам лазал, но я тогда в коридоре сидела. Вы, наверное, не помните… – Я кивнула в знак согласия: не помню. – А еще я ваши рассказы в «Снобе» читаю. И вот теперь я пришла с вами посоветоваться: это мне про мир и про себя кажется, или оно на самом деле?
Я тут же снова насторожилась. Это смотря что ей в ее пятнадцать лет «кажется». Скорее всего, нормальная подростковая ерунда: красива я или некрасива, любит – не любит, все ли в мире придурки, почему же меня никто не понимает и прочее в таком духе. Но никак нельзя упускать из виду и другие, драматические вероятности.
– И что же конкретно тебе кажется?
– Я уже давно, когда читала романы, книги про XIX век, удивлялась. Но тогда я думала: они все врут немного, преувеличивают… Для бо́льшей красивости и понятности – наверное, так можно сказать. А теперь я немного мемуаров из того времени почитала и даже из XX века – и уже сомневаюсь…
Решила ждать, пока она сама скажет. Жди! – мысленно приказала я себе, все еще ничего не понимая. Не торопи ребенка, подросткам трудно формулировать свои мысли, особенно сложные, и у взрослых всегда есть соблазн доформулировать, переформулировать за них. А у них, в свою очередь, есть соблазн ухватиться за лучше сформулированную, но чужую мысль, присвоить себе предлагаемое. И как же в таких обстоятельствах научиться внятно и последовательно мыслить самому?
– Раньше мне казалось, что они по-другому проявляли свои чувства, а теперь мне уже кажется, что они и на самом деле чувствовали по-другому. Не так, как мы. Прочтите… ну вот любой практически роман. Они же там то и дело все бледнеют, краснеют, падают в обмороки, шатаются, хватаются руками за всякие предметы, чтобы устоять на ногах, рыдают от радости, скрежещут зубами от злости… Скажите, вот вы когда-нибудь в обмороки падали?
– Ага, – припомнила я. – Два раза. Один раз – не твое дело почему, а второй раз – грибами отравилась.
– Ну вот. А все мои родные и знакомые и я сама – ни разу.
– Так тебя это расстраивает, что ли? – уточнила я. – Хотелось бы, чтоб падали?
– Да не в этом дело! Мне кажется, наши чувства, эмоции сегодня – они другие, чем были тогда. Мы меньше, слабее расстраиваемся, меньше радуемся, меньше вообще… не знаю, как правильно сказать… Переживаем – вот правильное слово!
Я даже в ладоши хлопнула от удовольствия, приветствуя одновременно и ее, и себя. Именно это слово я хотела ей подсказать – и удержалась-таки, не подсказала. И она сама его нашла!
– Оно – как есть из глубокой или мелкой тарелки… – литературная Люба позвала на помощь метафоры.
– Да! – мне казалось, что теперь наконец я ее поняла. – Скорее всего, твое наблюдение действительно имеет отношение к реальности. И этому есть объяснение. По сравнению с нашими предками у нас очень много всего: людей вокруг, вещей, информации, событий. И все это обширное поле надо как-то пережить, отреагировать на него эмоционально. Поэтому эмоции получаются широкие и мелковатые, если считать, как ты предлагаешь, в тарелках.
– Это грустно, – сказала Люба, глядя на носки своих туфель-лодочек. – Если нам никогда ничего вот так, как там описано, не почувствовать. Не пережить.
– За все надо платить. Наша жизнь намного удобнее в бытовом смысле и намного свободнее, чем у наших предков, у каждого из нас на порядок больше возможностей – это ты понимаешь?
– Да, понимаю, – кивнула девочка и тут же вскинула взгляд. – То есть чем меньше возможностей, тем больше мы уходим вглубь эмоций?
Я заколебалась, не зная, что ответить.
– Крестовые походы? Теремные барышни? «Унесенные ветром»? Индийские фильмы? Террористы-смертники?
Я молчала, судорожно пытаясь уследить за скачками ее мыслей. В общем-то, логика в них явно сохранялась. При лишенности, жесткой ограниченности возможностей, информации, ресурсов, даже пространства эмоции цветут пышным цветом, компенсируя, модифицируя практически всё. Иногда – достраивая, а иногда – попросту подменяя собой реальность.
– Из моих подруг никто еще даже не влюблялся по-настоящему. Одна прямо так и спросила: а зачем? И многим ничего не хочется. А правда, что сейчас эпидемия аутизма и болезни Альцгеймера? Я слышала, мама с тетей обсуждали… Если всё, в общем-то, есть, а чувства – в очень мелкой тарелке… А я могу вообще выбирать? Может быть, надо искусственно что-то ограничить? Но что, и как это сделать?.. Вы хотите у меня что-то спросить?
– Очень хочу, – честно призналась я. – А ботокс какое ко всему этому имеет отношение?
– Ботокс? А, сейчас объясню. Мама, тетя, их подруги. Я их всю жизнь знаю. Теперь они ходят к косметологам и делают всякое, чтобы казаться моложе, чтобы морщин не было и всякое такое. И оно помогает, да. И вот я сейчас вижу очень отчетливо: они все (прямо как в ужастике, честно!) теряют постепенно свои лица, свою мимику, становятся… неизвестно кем. Я почти перестала свою маму узнавать: я раньше знала, как она хмурится, злится, удивляется, улыбается, хохочет, у нее так лицо все в складочки собиралось – просто нельзя было вместе с ней не рассмеяться, я, даже когда злилась, удержаться не могла, и папа тоже, а теперь ничего этого просто нет… Я брата спросила: ты видишь? Он сказал: забей, это сейчас просто модно – казаться молодыми, что же нашей матери, в морщинах ходить, если ни у кого вокруг нее их нет? Я бабушку спросила: а ты? Ты не хочешь выглядеть моложе? Бабушка сказала: «Я пас! Человек рождается с тем лицом, что от природы досталось, но потом-то свою историю на нем сам пишет. Вот она-то людям и ему самому в зеркале и видна. Если достойно прожил-написал, так оно и отобразится, и отказываться от нее не захочется. А кто стер (оно ж необратимо) – поди догадайся, что там под ластиком было? Зачем жил? Как? Я вот ни от чего, что прожила-написала, по своей воле не откажусь. А другие – как сами захотят, кому-то, может, и стереть охота, чего ж…»
А я тогда вот что подумала: бабушка и взгляды ее – они уже устарели, и оно теперь, наоборот, закономерно и правильно. Если эмоций все меньше и они в мелкой тарелке, так зачем же лицо, которое их выражает? Можно сделать как у куклы: красиво и всё такое…
Тут уж я совсем растерялась:
– Зайчик, а чего же ты от меня-то хочешь? Я в обмороки не падаю, ботоксом не пользуюсь…
– Я спросить пришла, – жалобно глядя, сказала Люба. – Может, оно все и не так вовсе? Может, оно как-то по-другому? Но только ведь я и сама такая: мне никого особо не жалко, я ни из-за чего особо не переживаю и не радуюсь сильно ничему. Я вот недавно прочитала, у Лескова, кажется, как мальчику пряник с ярмарки привезли и как он этому радовался, аж дух захватывало. Так я даже заплакала, потому что ничего за всю свою жизнь не могу вспомнить, чтоб я вот так обрадовалась. И можно ли это как-нибудь… вернуть? Развить? Не знаю…
– Я тоже не знаю, – честно призналась я.
И вот я спрашиваю у вас, уважаемые читатели: эволюционирует ли, на ваш взгляд, наша эмоциональность ан масс? И если да, то как она эволюционирует? Действительно ли люди из классической литературы прошлого чувствовали по-другому? Или они лишь по-другому проявляли свои чувства (а чувствовали точно так же)? Или все это («услышал он, зашатался, схватил себя руками за горло, да и упал без чувств») – лишь литературное преувеличение и мы в эмоциональном плане ничем от наших (недавних, в общем-то) предков не отличаемся?
Разговор о смерти
– Скажите, вы психолог, специалист?
– Ну да, в некотором роде, – несколько удивилась я. А кого еще она ожидала увидеть, записавшись к психологу по телефону и в назначенный час постучавшись в кабинет с соответствующей надписью?
– Очень хорошо. Вы специалист. Тогда поговорите, пожалуйста, вот с ней о смерти. Я заплачу сколько надо, – говоря это, дама указывала длинным, накладным и причудливо раскрашенным ногтем на бледненькую, миловидную девочку лет двенадцати.
Самым поразительным в представившейся мне сцене была даже не тема грядущего разговора, а выражение лица дамы. Я бы определила его как брезгливое.
Но я могла ошибаться. Кроме того, человеческая эмоциональность – сложная штука, и у людей бывает парадоксальная реакция на горе (некоторые, например, начинают смеяться). Поэтому на всякий случай я придала своей физиономии сочувствующее выражение и спросила:
– У вас что-то произошло в семье?
– Нет! Тьфу-тьфу-тьфу! – отчетливо сказала дама и, сделав три энергичных шага вперед, громко постучала по полке с игрушками.
– Тогда присаживайтесь. Вам придется поподробнее рассказать о причине вашего ко мне обращения.
– Да нет никакой причины, я же вам и говорю! – раздраженно воскликнула дама, картинно и очень рассчитанно по движениям (фитнес три раза в неделю, не иначе) падая в кресло. Девочка молча и аккуратно присела на стул. – Вот прямо с бухты-барахты всё и началось. Нипочему. «Мама, давай поговорим о смерти». – «Боже, что случилось?! Ты плохо себя чувствуешь? Что-то болит?» – «Нет. Ничего не болит. Просто давай поговорим». – «Как это «просто поговорим»? У тебя умер кто-то из знакомых? Родители, родственники подруг? Чья-то собака?» – «Нет, ничего такого. Я просто хочу поговорить». – «Ну ладно, разговаривай». – «А вот как это: человек вот есть, есть, думает, чувствует, мечтает о чем-то, а потом раз – и его нет? Совсем нет? Как это может быть? Куда же все делось?» Вот вы бы что на такое сказали? Я начала ей про разные системы говорить, про христианство, колесо сансары, все такое. Бессмертная душа, перерождения… Но ей это как будто неинтересно. То есть она все внимательно выслушивает, а потом опять: ну это всё где-то, и никто про это ничего не знает и не помнит, а вот здесь, у нас, – как это? Был – и сразу нету? Я ей говорю: всё, я исчерпалась, сказала всё, что знала, больше ничего сказать не могу, просто не знаю. Можешь еще в книжках почитать или в интернете. Разрешаю тебе дополнительных два часа прямо вот на эту тему. Она у нас в музыкальной школе шестой год занимается и еще английский дополнительный два раза в неделю и испанский один, да еще уроки в гимназии, лишнего времени в компьютер пялиться, сами понимаете, нету, но тут уж я готова была… Она говорит: я читала в интернете, там непонятно. И вот так мы живем, не поверите, уже полгода. Как-то оно затихает вроде, а потом вдруг опять, с новой силой, и ничего нового, так сказать, на старые дрожжи. Я уже просто сатанею. Мама, Сонина бабушка, говорит, что «это неспроста, посмотри, какая она бледненькая да худая» и надо ее по всем врачам обследовать. Я как об этом подумаю, так мне дурно делается – и в финансовом, и во временно́м смыслах. Сами понимаете, у нас же нет ничего конкретного, так что уж ваши коммерческие коллеги в анализах и обследованиях ничем себя ограничивать не будут. Но не идти же нам с этим в нашу районную поликлинику! И вообще: с какого перепугу искать болезни у здорового ребенка?!