Произнес он это так уверенно и с таким апломбом, что Блинников не выдержал и тут же, сходу спросил:
– А монолог трикотажа не прочитаете?
Я сразу же понял, что этот пижон не очень-то ему понравился. Но красавец даже и не думал смущаться. Он набычился и стал фальшиво орать, что человек – это звучит гордо! Ему не поверили. Никто не поверил.
Я вышел вслед за ним и хотел спросить: «Вы еще здесь? А я думал, вы играете…» Но когда увидел его растерянное лицо и жуткую тоску в глазах, то вспомнил правило: лежачего не бьют. И попытался его немного успокоить.
– Ладно, – сказал я ему, – плюнь ты на них. На втором туре и я наверняка погорю.
Но меня допустили до третьего тура. На нем были все старые мхатовцы: Топорков, Массальский, Карев, Раевский и, конечно же, сам Блинников.
Я стал читать:
– «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля…»
И хотя все смеялись, меня прервали на половине рассказа.
– Достаточно. Спасибо, – поблагодарил меня директор студии Радомысленский и спросил у Блинникова: – Вы как считаете, Сергей Капитонович?
– Все понятно, хватит, – махнул ладошкой Блинников.
Мне тоже все было понятно. Занавес за мной опустился. Я вышел на лестничную площадку и попрощался с ребятами, для которых экзекуция была еще впереди.
– Ну, пока, парни. Счастливо вам!
И стал медленно, как в замедленной съемке, спускаться по лестнице. И тут услышал, как кто-то наверху спросил:
– Кто тут Дуров? Есть тут Дуров?
– Есть! – крикнул я снизу, еще не понимая, кому бы тут мог еще понадобиться.
– Иди скорее. Тебя Блинников ищет.
Я поднялся, открыл дверь в студию и сразу же столкнулся с Сергеем Капитоновичем.
– Ты все еще здесь маешься? Можешь бежать домой: мы тебя приняли, – засмеялся и ткнул меня пальцем в живот.
Вот так и решилась моя судьба.
«Тяжело в ученье – легко в бою», – сказал великий полководец.
Не знаю, как со второй частью этого изречения (в боях не был), а с первой ее частью согласен полностью. Нас не щадили с утра до вечера. Это не средняя школа, где можно было смыться с уроков и проторчать в туалете в компании таких же прогульщиков.
Расписание было таким плотным, что иголку не просунешь:
Мастерство актера.
История русского театра.
Сценическая речь.
Французский язык.
Западная литература…
И так далее и тому подобное, чему не видно ни конца ни края. И вечером опять «Мастерство актера…» Студию обычно покидали очень поздно, а с утра…
– Си-се-са-со-су-сы! Си-се-са-со-су-сы!
– Дуров, ну что это! «Си-се»… Уколи, уколи, как булавочкой, с двумя «с»: с-с-и! А из тебя будто пар выходит. Ну, давай еще!
– С-с-и, с-с-е, с-с-а, с-с-о, с-с-у, с-с-ы…
– Ну ладно, хотя бы так.
Тон академический, безапелляционный:
– Петров-Водкин говорил о современном мире образами-метафорами, в невероятном открывая перспективы его перемен, а в обычном – силу тех традиций, которым должен этот мир подчиниться в своем движении. Он мечтал об очищении человечества и лелеял идею его обновления.
В «Купании красного коня» эти традиции… Звонок? Да-да, слышу… Следующий раз мы встречаемся с вами в субботу.
А это уже упражнения для тела.
– Кульбит вперед, кульбит назад… Вперед, назад! Вперед, назад!..
– Взяли рапиры. Та-а-к!.. Шестая позиция. Кисть руки держите на высоте груди. Та-а-к! Локоть отодвинут от тела на пятнадцать-двадцать сантиметров и слегка согнут. Так. Кисть развернута ладонью вверх. Рапира является как бы продолжением предплечья, острие находится примерно на высоте шеи бойца.
Шаг вперед – раз, два! Шаг назад – раз, два! Шаг вперед – раз, два! Выпад – коли! Стойка! Хорошо. А теперь по кругу – марш!
– Быстрее, быстрее!.. Еще быстрее!..
– Быстрее! Быстрее! Еще быстрее!
Язык начинает заплетаться, но все же, в конце концов, находит свое место.
Беспредметные, с воображаемыми предметами, на память физических действий, с текстом и без текста…
У нас сложилась троица: Горюнов, Анофриев (тот, который сейчас поет на эстраде, сам пишет песни и много снимается в кино) и я.
И как только педагог спрашивал: «Кто приготовил новый этюд?», мы выскакивали первыми.
– Опять вы? Ну давайте.
И мы давали! Кого и чего мы только не переиграли! Но мне запомнился, как мне кажется, наш самый лучший этюд «В окопе». Тогда мы еще проходили этюды без слов.
В маленьком окопе (им служили поваленные стулья) три бойца отражают танковые атаки противника. Рычать моторами мы попросили наших товарищей. По общей договоренности, я погибал при отражении первой же атаки. Пуля попадала мне прямо в сердце. И чтобы было понятно, что рана смертельная, я хватался руками за левую сторону груди. А товарищи, скорбно постояв над моим телом с обнаженными головами, должны были снова взяться за оружие и отражать атаки противника. Потом по нашему сюжету должен был погибнуть Горюнов. Анофриев оставался один. Он обвязывался гранатами и бросался под танк.
Это по сюжету, который мы приняли единогласно.
И вот мы начали. Залегли среди стульев, и студенты зарычали: танки пошли!
Мы трататакали из воображаемых автоматов, ухали разрывавшимися снарядами, бахали гранатами, вжикали пулями, свистели осколками. Все получалось очень здорово!
Но – мне вдруг не захотелось умирать. Какого черта я должен умирать, если есть возможность повоевать еще!
Атака была отбита. Мои соокопники посмотрели на меня и в недоумении переглянулись: он живой!
Началась вторая атака. Я понял, что надо получить хотя бы легкое ранение, схватился за плечо и застонал. Ко мне подполз Горюнов и, перевязывая меня, зашептал:
– Ты что, спятил? Мы же договорились – лежи тихо!
– Ничего не спятил! – зашипел я. – Умирай сам! – И пополз на боевую позицию.
Та-та-та-та-та-та-та-та! У-у-у-у-у-ух!
Меня опять ранило, но не смертельно. И я продолжал стрелять.
И вдруг Анофриев заорал:
– Пристрели его! Он же мучается!
Горюнов сделал скорбное лицо, сморщился, отвернулся и выстрелил в меня из указательного пальцах:
– Чпа-а-ах!
Я вздрогнул, немного подумал и понял, что делать мне больше нечего и пора умирать.
А они, поднявшись во весь рост и обнявшись, поддерживая друг друга, так как тоже получили не одно ранение, запели почему-то:
– Ра-аскинулось мо-оре широ-око-о!..
И пошли на танки.
Мужественные люди… Этюд продолжался двадцать три минуты.
А Герасимов потом, после небольшой паузы, сказал:
– С завтрашнего дня начинаем этюды со словами.
Видно, понял Учитель, как нам хочется выразить свои чувства словами…
Мы учились на втором курсе, когда сказали, что нам оказана честь быть занятыми в дипломном спектакле «Бронепоезд 14-69». Ставил спектакль Павел Владимирович Массальский.
Мне тоже доверили поучаствовать в эпизоде, где я играл беженца. Но увлекло меня совсем другое.
Ведь что такое бронепоезд? Это грохот тяжелых вагонов-башен, перестук литых колес на стыках и стрелках, выстрелы, залпы…
Я подошел к Массальскому и сказал:
– Павел Владимирович, можно я сделаю шумы для вашего спектакля?
– А ты умеешь? – недоверчиво посмотрел на меня Массальский.
Я снисходительно улыбнулся.
– Спрашиваете тоже…
– Ну, давай!
Понятно, что шумами до этого я никогда не занимался. И даже представления об этом не имел ни малейшего. Но как это делали другие, мне не нравилось. Ведь всегда кажется, что ты можешь сделать намного лучше. Здесь можно было бы порассуждать о самомнении, но я не стану отвлекаться.
И вот я начал экспериментировать. Прежде всего я собрал солидную бригаду добровольцев. Мы натаскали кровельного железа, куски рельсов и устроили сложнейшую сигнализацию.
И вот спектакль!
Я проверил готовность нашей «аппаратуры» – все на месте, все под контролем.
Мужики стоят на рельсах и ждут прибытия бронепоезда. Кто-то должен пожертвовать собой, чтобы остановить его.
И вот издалека: ши-ши, ши-ши, ши-ши, ши-ши… Идет! Красиво идет!
Резонатор (деревянный ящик с фанерными боками) вступает за резонатором. Щетки, утыканные гвоздями, сыпят с боков резонаторов опилки. Ах, как хорошо!
– Приготовиться стыкам! Пошли!
Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та!
Прекрасно! Поезд приближается.
– Врежь, ребята!
Та-та-та! Та-та-та! Та-та-та!
– Железо! Начали!
Зза-за-за! Зза-за-за! З-з-за-а!..
Нервно запели листы кровельного железа в руках увлеченных «ассистентов». Так и надо!
– Большой барабан!
Бу-а-а-а-а-а!.. Бу-а-а-а-а-а!..
– Залп!
Боже мой! Ахнуло все сразу! Дрогнули старые стены. В конце коридора что-то с грохотом рухнуло. На вешалке испуганно взвизгнула тетя Дуся:
– Господи! Да что ж это такое!
Я весь в поту. У меня у самого мурашки бегут. Фурор!
В зале овация! Прибежали из МХАТа – ведь наши здания рядом.
– Что тут у вас происходит?
– Спектакль.
– У нас чуть все стекла не вылетели! Мы думали – салют! Но ведь никакого праздника нет! Еще один такой спектакль – и рухнет вся наша альма-матер!
Да, хотя мы и наделали много шума, но «Бронепоезд» не прошел.
Студия подарила нам много личных знакомств не только с большими театральными деятелями, но и с великими государственными мужами. Сейчас-то об этих «мужах» и память, небось, выветрилась, а тогда!..
Ведь наша студия находилась рядом с Красной площадью, а стало быть, и рядом с Кремлем, и мы имели удовольствие наблюдать многих вершителей судеб тех времен. (Хотел добавить: «Эти встречи оставили неизгладимый след в наших сердцах». Но мое сердце почему-то запротестовало).
Первый раз я увидел Никиту Сергеевича Хрущева при открытии одного из подземных (подуличных) переходов на улице Горького. Сама идея переходов пришла в голову Хрущева после его визита в США. Очень она ему понравилась, и он решил претворить ее в действительность.
И вот выхожу я как-то из Проезда МХАТа на улицу Горького. На углу застыла небольшая толпа. Суетятся взволнованные официальные лица, одетые как манекены. Нетерпеливо смотрят в сторону Красной площади. Явно кого-то ждут.
И вот вижу, действительно, – несется «членовоз», резко тормозит и из него вылезает Хрущев. В шляпе, которая давит на уши, и в серо-голубом костюме.
Толпичка напряглась. И вдруг от нее отделяется мужичонка, простирает руки вверх и с криком: «Господи!» начинает пятиться перед Никитой Сергеевичем. Пятился, пятился, и, желая, наверное, выразить верноподданнический восторг, завопил:
– Хинди – руси! Пхай-пхай!
Хрущев остановился, побагровел и заорал на всю улицу Горького:
– Ах ты, пьянь! Ах ты, рожа! А пошел ты на..! – И выкрикнул известный адрес.
Мужичонка нырнул в толпичку и растворился в ней. А Никита Сергеевич никак не мог успокоиться:
– Вот пьянь! Я те дам пхай… говно собачье.
И, выкрикивая, притоптывал коротенькой ножкой в какой-то странной кустарной босоножке, и звук босоножка издавала необычный: блямкающе звонкий. И я увидел, что босоножки подбиты железными подковками. Экономный был мужик Никита Сергеевич.
Кто-то из официальных лиц подскочил к нему с подушечкой, на которой лежали огромные ножницы.
– Никита Сергеевич, пожалуйста!
– А побольше не могли найти? Ведь надорваться можно! Я те дам пхай, морда пьяная… – И пошел по ступенькам вниз разрезать ленточку.
И тут с визгом подлетели черные машины. Из них стали выскакивать плотные ребята в одинаковых костюмах.
– Где он?! Где он?
Вся толпа молча показала пальцем в преисподнюю улицы Горького. Ребята ринулись туда.
А в это время Хрущев вышел с другой стороны, сел в подкатившую машину и умчался в Кремль. Охрана так и не настигла его.
А переход был открыт.
Вторая моя встреча с Никитой Сергеевичем произошла на том же самом месте.
Когда-то на углу улицы Горького и Проезда Художественного театра был коктейль-бар. Потом, видно, по морально-политическим соображениям его переделали в кафе-мороженое. И, несмотря на такую метаморфозу, в него всегда стояла очередь.
И вот однажды стоим. Ждем. Подъезжают три черные «те» машины. Из одной выходят Хрущев и Тито.
– Ребята, вот Броз интересуется, за чем очередь.
– За мороженым, Никита Сергеевич.
– Слышь, Броз, это за мороженым. Чего? Тоже хочешь? Ну давай встанем.
Все зашумели.
– Да вы что, Никита Сергеевич! Ну уж вы… Проходите!
– Уважаете? Ну ладно, пойдем без очереди, Броз… Ой, а у меня и денег-то нет. Ребята, дайте кто-нибудь пятерку, нам хватит.
Подскочил охранник.
– Никита Сергеевич…
– Не, у тебя не возьму. Ты охрана – вот и охраняй. Я у людей прошу.
Я стоял рядом с Хрущевым и протянул ему пятерку.
– Пожалуйста, Никита Сергеевич.
– Спасибо, а то видишь – без копейки. А ты, – обращается к охраннику, – запиши его адрес, я потом дам тебе деньги и ты перешлешь ему. – И опять ко мне: – Ты не волнуйся, я верну.
– А я и не волнуюсь.
Никита Сергеевич доволен:
– Видишь, Броз, – верят. Ну, пойдем.
Через неделю я получил перевод на пять рублей. Тогда почта к переводу менее десяти рублей не принимала.
Четыре года пролетели в студии как один день. И вот государственные экзамены, дипломные спектакли.
Я был занят в нескольких, но основным и любимым для меня был «Егор Булычов». Ставил спектакль Сергей Капитонович Блинников. И работал он с нами уже, как с профессиональными актерами.
Я был одним из его любимых учеников. В студийном капустнике был даже такой номер.
Заседает педсовет Студии.
– Сергей Капитонович, что вы будете ставить?
– «Гамлета».
– А кто Гамлет?
– Левка, кто ж еще!
– А потом что будете ставить?
– «Брандта» Ибсена.
– А кто Брандт?
– Левка, кто ж еще! Ну, а на диплом будем ставить «Булычова».
– А кто Булычов?
– А Булычов… Конечно, Левка, кто ж еще!
Это было близко к правде, но в «Булычове» я играл трубача. Я использовал весь арсенал «старого» театра: парик, наклейки и даже гуммозный нос, весь в дырочках: надо было прятать молодость…
Смешно, смешно!.. Прошло время, и в спектакле «Снятый и назначенный», где я играл молодого ученого, мне уже пришлось прятать… ну, не старость, конечно, но полянку на голове пришлось прикрыть бойкой накладочкой.
Почти всегда на сцену с трубачом приходили студенты с других курсов. Набивались в тесные кулисы и аплодировали вместе со зрителями. И мы все были горды и счастливы.
Много лет спустя я был приглашен на эту роль в кино. И вот втроем: М. Ульянов (Булычов), С. Соловьев и я бьемся над этой сценой… Бьемся уже несколько дней, а нужное, единственное решение так и не приходит.
Я уверен, что в дипломном спектакле эту роль я играл лучше: тоньше, драматичнее, чем в фильме, где я снимался, будучи уже опытным актером.
И вот окончен дипломный спектакль. Сняв вазелином грим, я пошел по длинному студийному коридору к «своим», которые были на спектакле.