Эти ЭВМ занимали целые этажи, а то помещение, где вводились команды, называлось залом машинных расчетов или просто машинным залом. Для того чтобы произвести некий сложный расчет, программисты в течении трех-четырех месяцев формулировали задачу.
Так как при социализме у нас все привыкли тащить с производства: с заводов – доски, кирпичи, листовое железо и прочее-прочее, то из институтов тащили хотя бы карандаши. Так вот теперь начали тащить и перфокарты, на которых путем пробивания дырочек программируется задание для этой самой ЭВМ. Очень удобные карточки, кстати, у меня самого их был почти ящик, друзья приволокли в подарок. На этих плотных глянцевых картонках удобно записывать мудрые мысли – я к тому времени был уже писателем, ими удобно закладывать книги, на них записывал фантастические идеи для будущих произведений.
Кроме того, люди старшего поколения хорошо помнят бесконечные километры перфолент, похожие на увеличенные фото или кинопленки с их неизменными дырочками по краям, чтобы можно было цеплять зубчиками и протаскивать, наматывать.
Это в реале, а в быту мы лихо называли эти ЭВМ компьютерами, так это назвал великий Норберт Винер, наш бог тех времен… кто-нибудь знает, кто это? Да, шоуменов и «Тату» вы знаете, уверен… и эти компьютеры так же лихо использовали в фантастике.
Правда, будучи реалистом в фантастике, я никогда не использовал роботов, как, к примеру, и всевозможные «машины времени».
«При мне» – интересное словосочетание, как будто сейчас не «при мне», но так говорят, и я говорю, так вот при мне жили большими семьями в три поколения. Это был один мир со своим определенным мировоззрением, взглядами, привычками, обычаями.
Но при мне же и началось расселение в хрущевки, что привело к переходу в другой мир, абсолютно новый, с другими законами и другой моралью. Нам почему-то кажется, что другой мир должен быть если не инопланетным, то чем-то очень уж необычным, его сразу будет видно, что он чужой, другой. И наступить должен внезапно, это как дубиной по голове, а вот такое плавное перетекание происходит незаметно и как бы не считается.
Но в больших семьях, где бабушки и дедушки, отцы и мамы, а также их дети, это в первую очередь следование определенным традициям, за соблюдением которых ревностно следит старшее и самое старшее поколение. Но как только началось отселение молодых семей, как только они зажили отдельно, как только это стало массовым явлением – сразу же изменился мир.
Первое, что мы тогда сделали, – это порвали старые прочные связи «по крови», по клану, по племени и завязали новые уже по личным предпочтениям. Конечно, эти связи не могут быть такими же прочными, как кровные или племенные, так мы обязаны в любом случае приходить на помощь «своему», а дружба по общности интересов или симпатии рвется так же легко, как и завязывается. Но мы принимали эти условия, никто не стремился к вечной дружбе или вечным привязанностям.
Мир меняется очень быстро, мы хотели меняться вместе с ним. Мы не знали еще, что это мы его меняем так стремительно.
И это из-за нас он стал таким, что в нем не остается места ничего вечному, прочному, неизменному.
Даже не знаю, хорошо это или плохо.
Перед магазином остановился возчик, лошадь привязал к столбу, а сам поднялся по ступенькам в магазин. Я шел мимо с сыном и дочкой, они сразу закричали восторженно:
– Лошадка!.. Живая лошадка!
– Да, – подтвердил я, – лошадка.
– Папа, можно ее погладить?
– Ты не достанешь…
– А можно ей что-нибудь дать?
Я порылся в авоське, вытащил кулек с сахаром, отсыпал чуть-чуть в подставленные детские ладошки. Конь наклонил голову, принюхался, лизнул, как собака, вызвав восторженный визг. Потом начал поедать сахар, а попавшие между пальцами крупинки доставал, с шумом втягивая в себя воздух.
Дети верещали в восторге, как же – огромный живой конь, настоящий конь, а я вспоминал, что совсем недавно на этом же самом месте мы не обращали на коней внимания, а вот за проехавшей полуторкой бежали наперегонки, удивляясь техническому чуду на четырех колесах. Как же, редкость, настоящая машина. Полуторка, а потом вообще трехтонки…
А сейчас, мелькнула мысль, уже не обращаем внимание на стотонные самосвалы. Бывало, пройдет колонна «КрАЗов», «МАЗов», «КамАЗов» – никто и глазом не поведет.
А вот живая лошадь…
Построили метро, самая красивая станция, «Киевская», выходит у нас на Журавлевке. Линия протянулась из старой части города через Журавлевку в район новостройки, там вырос район численностью в шестьсот тысяч человек, нехило.
Так вот, я ехал из центральной части, дождался своей станции, вышел наверх… и расхохотался. Великолепие подземной части – просто сказочный подземный город! – резко контрастирует с тем, что наверху. Пустынная местность, кое-где частные домики, окруженные садами. Одинокая коза бродит неподалеку от входа в метро, куры гребутся в земле, яркий петух носится вокруг, распушив крылья, отгоняет прохожих.
Будучи в технике продвинутым, несмотря на гуманитарность, как сказали бы сейчас, я сам ремонтировал телевизоры, не говоря про утюги или домашнюю электропроводку.
И все время занимался фотографией. Через десяток лет с того дня, как увлекся фотографированием и начал выписывать журнал «Советское фото», где мастера делятся секретами, пришло известие, что создана суперновая технология, что позволяет делать цветные снимки!
Разумеется, я был одним из первых, кто купил пленку для цветных фотографий. С ней оказалось все то же самое, что и с черно-белой, только вместе проявителя и фиксажа еще допроявитель, остановитель и отбеливатель, а температурный режим должен соблюдаться с точностью до одного градуса.
Вода, кстати, для промывки должна быть не выше четырнадцати градусов, что вроде бы начисто отрезает возможность заниматься обработкой пленки летом. Приходилось замораживать в холодильнике лед, а потом с помощью накупленных в аптеке термометров для воды следить за температурой во всех ванночках.
С печатанием цветных снимков тот же процесс, что и с печатанием черно-белых, только в десять раз сложнее, труднее. Плюс необходимо иметь насадки из ста светофильтров, что надеваются на окуляр фотоувеличителя, да еще обязательно делать пробные снимки, чтобы подобрать необходимый цвет.
Для подбора цвета я резал один из кусков фотобумаги и подбирал на кусочках, размером чуть ли не с ноготь. Но и при такой трате почти треть бумаги приходилось расходовать только на первичную корректировку цвета. А дальше знакомый процесс, разве что тарелок уже не четыре, а десять и нельзя промедлить с переносом из одной в другую ни на секунду. И нельзя позволить температуре даже простой воды для промывки повыситься хотя бы на два градуса.
Все чаще мне снятся странные тревожащие сны, где я двигаюсь сквозь пространство… или не двигаюсь, а просто озираю просторы?.. а мимо несутся галактики, проплывают туманности… но даже галактики совсем не такие, как на фотографиях, но я знаю, что это галактики, странные и жуткие… вот нейтронные звезды, а вот системы, где можно бы внедрить жизнь… но как туда дотянуться…
Просыпался в ужасе, холодном поту, сердце колотится бешено. Все существо пронизывал ужас, я только что был чем-то непомерно огромным, всеобъемлющим, сейчас же эта нить оборвалась, и даже осознание испаряется, исчезает, и только чувство сопричастности к вселенским масштабам гаснет медленнее всего….
Отношение к пишущим фантастику в СССР было наплевательское. Это видно по какому-нибудь значимому литературному собранию. На сцене длинный стол с красной скатертью, за которым важно рассаживаются писатели. Во главе стола, ессно, самый главный: пишущий на рабочую тему. Вторым садится «сельский», ведь важная сельскохозяйственная тема уступает только гегемону, рабочему классу. Третьим садится писатель, у которого главная тема – военная. Как о подвигах в Великой Отечественной, так и произведения на тему счастливой службы солдат в современной армии. Четвертым садится автор, который пишет о детях и юношестве.
Ну, а на приставной стульчик, если ему находится место, сажают детективщика и фантаста. Да, на один стульчик – двоих. Если найдется место. И все остальные посматривают снисходительно и презрительно, а залу извиняются улыбками: мол, простите нас за нашу доброту, но не могли мы погнать этих юродивых, жалостливые мы, надо бы в шею, а вместо этого мы их сажаем рядом. Тоже ведь люди, хоть и уродливые, неудачненькие, недоношенные…
Кто и стерпел бы, но не я, который работал литейщиком на заводе и не привык прогибаться даже перед заезжими министрами. Да, как это не покажется странным, но у рабочего всегда было больше гордости, чем у любого инженера. Объясняю на пальцах: инженеров всегда переизбыток, инженер обивает пороги, чтобы приняли на работу, а слесарь, токарь или любой человек рабочей профессии задирает нос – его стараются не отпустить с завода, стараются создать условия, повысить зарплату, а на новом месте везде принимают с распростертыми объятиями.
Так вот, я всегда работал только там, где прогибаться не нужно. И куда калачом не заманишь человека, который себя любит и бережет. Так что первый же взгляд свысока озлил так, что едва-едва сдержался, чтобы не размазать наглеца и всех его приятелей по стенам литературного клуба так, чтобы потом неделю соскребали со стен.
Но – я уже писатель. А это значит, должен уметь обламывать рога… жестче. Я молча и смиренно выслушал проповедь, что фантастика – не литература и что вот если бы я сумел о рабочем классе, тогда бы другое дело, но не потянешь, это же литература, а не какая-то хвантастика…
Еще смиреннее я предложил пари, что напишу за полгода роман о рабочем классе. А это значит, что фантастика – выше, что писать ее труднее.
Конечно же, меня подняли на смех. Во-первых, романы пишутся годами, во-вторых, не с моим кувшинным рылом.
Пари было, естественно, с восторгом принято. Еще бы, так приятно обломать наглого дурака-литейщика! Я вернулся домой и сел писать. А так как я не могу без хулиганства даже в литературе, то взял и с легкостью написал роман о рабочем классе, попросту описав свою бригаду литейщиков, где я в то время работал. Потом, когда надо было сдавать в печать, взял и… не стал менять фамилии! Книга была принята к печати сперва в местном литературном журнале «Прапор», а затем в республиканском издательстве «Радяньский пысьменнык», т.е. советский писатель, аналог «Советского писателя» в Москве. Роман получил литературные премии, был переиздан, меня тут же приняли в члены Союза Писателей СССР, в ряды партии, мне дали синекуру в правлении: я стал ответственным секретарем местного отделения Союза Писателей, и мы с председателем, Владимиром Петровым, приходили на работу поочередно: он по четным, я по нечетным.
Я с торжеством пощелкал по шнобелям проигравших, надо видеть их почерневшие от горя морды! Я разом разбил иллюзии, доводы, рассказы о тайнах писательства, и в довершение всего – занял место во главе стола с красной скатертью и, расставив локти, посмотрел на всех в зале тяжелым бараньим взглядом.
Должен признаться, что так и не избавился от поганой привычки говорить дуракам, что они дураки. А также щелкать по шнобелям. Много раз потом ввязывался в споры и всегда выигрывал, много раз мне предсказывали полный разгром, забвение, рассказывали, что тиражи моих книг «сливают» в электричках, продают по уцененке, мои рукописи уже не принимают…
Я кивал, соглашался, а потом упавшим голосом предлагал пари.
Обком партии восхотел провести красочную презентацию романа Юрия Никитина «Огнепоклонники» в доме Союза Писателей. Это и для них жирная галочка, что вырастили рабочего-литейщика, который сумел стать талантливым писателем. Местные писатели бурчали, но перечить никто не осмеливался, льстиво поддакивали.
Я, уже видя подготовку чересчур пышного спектакля, а я их не выношу, предложил пригласить на презентацию персонажей романа, которым я, повторяю, даже не изменил имена и фамилии. Наш партийный босс в обкоме по литературе Милюха сообщил секретарю обкома партии Сероштану, тот пришел в восторг, инициатива была с энтузиазмом одобрена, и… действо началось!
Со мной явилась вся моя бригада, а также с десяток работяг соседних участков. Все сильно поддатые, чтобы не сильно смущаться в таком заведении, так объяснили, пришлось это объяснение проглотить. М-да, тот скандалец там помнят даже сейчас…
Я сидел вместе с руководством на сцене за красным столом и откровенно потешался над этими убогими червяками, что именуют себя солью культуры, цветом нации и прочими красивыми словами, а на самом деле только ущербные обозленные людишки, к тому же лишенные ума и таланта, давно перегрызшиеся за места и потому пылающие ненавистью к новому человеку, который вошел на их крохотный Олимп с неимоверной легкостью, растолкал локтями и уселся на самой вершине!
Абсолютно все, как руководители обкома партии, так и все поголовно писатели, были полностью уверены, что я спешно начну закреплять успех, пойдут один роман за другим – все на рабочую тематику, буду хватать квартиры, дачи, машины, премии, бабки, должности… Они бы так сделали все поголовно, все стадо.
Да и нынешнее стадо, уже не при Советской власти, разве поступило и поступает не так же?
Я же вслед за «Огнепоклонниками» выпустил крамольную «Шпагу», попал в «черные списки» и разом потерял все. Вот так играть надо!
Да, кстати, надо рассказать, как меня принимали в ряды партии. Это отдельная песня, мне просто неловко перед теми людьми, хорошими и честными, над которыми я тогда вдоволь поиздевался. Дело в том, что обком партии с высоты указал райкому: вот такой молодой, талантливый, кроме этого – выходец из рабочей среды и вдруг все еще не член партии?
Тут же пришло строгое предписание – принять. Срочно!
Естественно, такому кандидату предложила рекомендации вся верхушка руководства: председатель харьковской организации Владимир Петров, секретарь партийной организации Виктор Лагоза и ответсек журнала Юрий Стадниченко. И вот меня ведут в райком партии…
Председатель приемной комиссии, генерал в отставке Бережной, ветеран войны, танкист, горевший в танке, с красивым мужественным лицом, испещренным белыми шрамами, посмотрел на меня буквально с ненавистью, его передернуло, прорычал:
– Длинноволосый?.. В свитере?
Виктор Лагоза, секретарь нашей партийной организации, попробовал вступиться:
– Но… это же писатель… у них, знаете ли, чуть более свободные манеры…
Председатель рыкнул:
– Но вы же в костюме и при галстуке? Пусть придет одетым как положено.
Нас вытолкали едва ли не в шею.
Естественно, я не подумал ни стричься, ни менять свитер на костюм, которого у меня, кстати, и не было. Это ведь вам надо меня в партию, а не мне. Я – писатель, а все остальное – мелочи.
Через десять дней меня повели в райком партии снова. Я все в том же свитере, с длинными волосами. Бережной скрипнул зубами, в глазах бессильная ненависть. Под стеной сидят на стульях с десяток ветеранов партии, приемная комиссия, смотрят с неодобрением.
Лагоза представил меня, коротко рассказал, кто я и что я, всячески напирая на рабочее происхождение, затем Бережной обратился к членам комиссии:
– Есть у вас вопросы?.. Мы должны выяснить, разделяет ли идеалы партии, знает ли вообще, что является основой нашей партии?.. У меня вопрос к вам, товарищ Никитин… что такое демократический централизм?
Я подумал, подумал, пожал плечами.
– Наверное, демократия в центре внимания?
Он потемнел, с силой вдохнул, задержал воздух, после паузы выдохнул и задал второй вопрос
– С какого времени можно вступать в ряды партии?
Я опять подумал, ответил нерешительно:
– С двадцати одного?.. Нет, с двадцати трех!
Члены приемной комиссии смотрели как на марсианина. Бережной стал совсем черным, сказал хрипло:
– Полагаю, что товарищ Никитин не готов к вступлению в ряды партии. Я так и доложу в обком партии.