Я научилась просто, мудро жить - Анна Ахматова 38 стр.


ЧЕРЕПКИ

You cannot leave your mother an orphan.

Joyce[47]

1
Мне, лишенной огня и воды,
Разлученной с единственным сыном…
На позорном помосте беды
Как под тронным стою балдахином…
2
Вот и доспорился, яростный спорщик,
До енисейских равнин…
Вам он бродяга, шуан, заговорщик,
Мне он – единственный сын.
3
Семь тысяч три километра…
Не услышишь, как мать зовет
В грозном вое полярного ветра,
В тесноте обступивших невзгод.
Там дичаешь, звереешь – ты милый! —
Ты последний и первый, ты – наш.
Над моей ленинградской могилой
Равнодушная бродит весна.
4
Кому и когда говорила,
Зачем от людей не таю,
Что каторга сына сгноила,
Что Музу засекли мою.
Я всех на земле виноватей,
Кто был и кто будет, кто есть…
И мне в сумасшедшей палате
Валяться – великая честь.
1930-е, 1958* * *
Вы меня, как убитого зверя,
На кровавый подымете крюк,
Чтоб, хихикая и не веря,
Иноземцы бродили вокруг
И писали в почтенных газетах,
Что мой дар несравненный угас,
Что была я поэтом в поэтах,
Но мой пробил тринадцатый час.
1949

В 1952 году Ахматову вместе с семьей репрессированного Пунина выселили из Фонтанного дворца в дом, когда-то принадлежавший корпорации петербургских извозчиков. Анна Андреевна сочла это символическим: негоже проживать во дворцах, даже бывших, родственникам советских политкаторжан. Уезжая, она поклонилась сиятельному Дому, поклон получился легким и по-ахматовски горько-ироничным:

Особенных претензий не имею
Я к этому сиятельному дому,
Но так случилось, что почти всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца… Я нищей
В него вошла и нищей выхожу…
1952

5 марта 1953 года умер Сталин. Во ознаменование этого события Анна Андреевна впервые за много лет переступила порог Ленинградского отделения Союза писателей. Собрание было, конечно, траурным: собратья Ахматовой по перу в скупых слезах прощались с родным и любимым «отцом народов». Видеть эти слезы ей было и тошно, и стыдно, но она все-таки высидела до конца церемонии, уж она-то знала, что наступает новая эпоха, им, слепцам, пока не видимая.

Николай Николаевич Пунин до этой эпохи не дожил: умер в воркутинском лагере. И как и следовало ожидать – в августе.

Ирина Пунина – Анне Ахматовой

Из Киева (Ирпень) в Комарово.

22 августа 1963 г.

«Сегодня мы ездили с Аней в Киев, немножко прошли по городу, по бульвару и по Крещатику. Было очень жарко, мы скоро устали и поехали в свое пристанище обедать. На обратном пути в электричке я рассказывала Ане, как ровно десять лет назад в этот день мы с тобой ездили в электричке навестить полковника… и о тех тяжелых днях, которые последовали потом. Как непоправимо быстро пролетело с тех пор десять лет и как медленно ползло время до 53-го года. Мы стараемся тихо, полулежа дожить августовские дни».

Это бесхитростное и вроде бы обыкновенное письмо свидетельство драгоценное. Оно точнее и достовернее, нежели суждения наблюдателей со стороны, объясняет, почему Анна Андреевна до конца жизни относилась к Ирине Николаевне как к своей приемной дочери, хотя это и возмущало ее родного сына. Они вместе пробедовали пять долгих лет после того, как в 1949-м арестовали сначала (26 августа!) Николая Николаевича, а затем (в ноябре) и Льва Гумилева. После смерти Сталина появилась надежда, но Анна Андреевна суеверно боялась августа… И, видимо, заразила этим суеверным ужасом Ирину. Защищаясь от страха, они и поехали на электричке на дачу к младшему брату Николая Николаевича – полковнику Льву Пунину.

Было это 22 августа 1953 года… А осенью стало известно, что 21 августа, т. е. за день до этой поездки, в лагере под Воркутой Николай Николаевич Пунин скончался. Впоследствии и Ахматова, и Ирина Николаевна считали, что внезапное, ничем как будто не мотивированное желание повидать Л. Н. Пунина возникло не просто так, что был какой-то сигнал, который колдунья Акума, так в семье Пуниных называли Анну Ахматову, почуяла.

Все подтверждалось: август был месяцем беды, апрель – месяцем счастья.

15 апреля 1956 года, в день рождения Николая Гумилева, после восьми лет каторги вернется ее сын.

Анна Ахматова. Осень 1963(64?) г.

…И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала. Память обострилась невероятно. Прошлое обступает меня и требует чего-то. Чего? Милые тени отдаленного прошлого почти говорят со мной. Может быть, это для них последний случай, когда блаженство, которое люди зовут забвеньем, может миновать их. Откуда-то выплывают слова, сказанные полвека тому назад и о которых я все пятьдесят лет ни разу не вспомнила. Странно было бы объяснить все это только моим летним одиночеством и близостью к природе, которая давно напоминает мне только о смерти.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»* * *
Забудут? – вот чем удивили!
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
А Муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.
21 февраля 1957, Ленинград* * *
Вижу я,
Лебедь тешится моя.
Пушкин
Ты напрасно мне под ноги мечешь
И величье, и славу, и власть.
Знаешь сам, что не этим излечишь
Песнопения светлую страсть.
Разве этим развеешь обиду?
Или золотом лечат тоску?
Может быть, я и сдамся для виду.
Не притронусь я дулом к виску.
Смерть стоит всё равно у порога,
Ты гони ее или зови.
А за нею темнеет дорога,
По которой ползла я в крови.
А за нею десятилетья
Скуки, страха и той пустоты,
О которой могла бы пропеть я,
Да боюсь, что расплачешься ты.
Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
Так спаси же меня от гордыни.
В остальном я сама разберусь.
9 апреля 1957, Москва, Ордынка* * *

О. Мандельштаму

Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть —
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.
Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.
О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там, —
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу везет по волнам.
Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой,
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.
Это ключики от квартиры,
О которой теперь ни гугу…
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.
5-10 мая 1957, Москва; 5 июля 1957, Комарово

Смерть Баха. (28 июля 1965, Комарово)

Фантазия и фуга. Слушаю.

Боже мой… Сама Чакона!

Играет Игорь Безродный

…но за ней не войдет человек…

Прелюдия и фуга (играет Л. Ройзман).

Вот он, колокольный звон из 17 века. Как все близко! – (и страшно…)

Еще три дня июля, а потом траурный гость – август («столько праздников и смертей»), как траурный марш, который длится 30 дней. Все ушли под этот марш: Гумилев, Пунин, Томашевский, мой отец, Цветаева… Назначал себя и Пастернак, но этого любимца богов увел с собою, уходя, неповторимый май 60 года, когда под больничным окном цвела сумасшедшая липа. И с тех пор [прошло] минуло уже пять лет. Куда оно девается, ушедшее время? Где его обитель…

1 августа

И все-таки он явился. Сегодня – Илья. Вчера всю ночь катался на своей колеснице по небу. 51 год тому назад началась та война – как помню тот день (в Слепневе) – утром еще спокойные стихи про другое («От счастья я не исцеляю»), а вечером вся жизнь – вдребезги. Это один из главных дней. Теперь пойдут августовские «юбилеи». Завтра день ареста Гумилева (3 августа). Сорок четыре года тому назад. Я узнала об его аресте на Смол<енском> кладбище – похороны Блока.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»АВГУСТ
Он и праведный и лукавый,
И всех месяцев он страшней:
В каждом Августе, Боже правый,
Столько праздников и смертей.
Разрешенье вина и елея…
Спас, Успение… Звездный свод!…
Вниз уводит, как та аллея,
Где остаток зари алеет,
В беспредельный туман и лед
Вверх, как лестница, он ведет.
Притворялся лесом волшебным,
Но своих он лишился чар.
Был надежды «напитком целебным»
В тишине заполярных нар
А теперь! Ты, новое горе,
Душишь грудь мою, как удав…
И грохочет Черное Море,
Изголовье мое разыскав.
27 августа 1957, Комарово
Назад Дальше