«Вытрезвитель», – была его первая мысль. Но, взглянув на аккуратные занавески на окне, приличного вида одеяло, шкаф, печь, стол, тумбочку с пудрой «Белая ночь» и духами «Кармен», он сообразил, что находится во вполне жилом помещении. Продолжая ознакомительный обзор, он обнаружил, что на фотографиях, щедро развешенных по стенам, многократно повторялась физиономия Пани – неизменно улыбающаяся. Следующим открытием был будильник. Вернее, обозначенное им время – половина второго, то есть тринадцать тридцать. «Что-то я должен был сделать в тринадцать тридцать, – напряг память Ларька. – Ах да, поезд!»
Действительно: именно в это время с Витебского вокзала отходил поезд № 31, на котором Ларька, согласно приобретенному билету, должен был сегодня отправиться в Киев. Дело в том, что еще летом госпиталь, где служил Ларькин отец, снялся с насиженного места в Лигнице и после долгих странствий осел, наконец, в Киеве. Отец съездил в Казахстан за мамой и бабушкой, семья понемногу обустроилась, и теперь ждали в гости Ларьку.
«Вот уж не повезет, так… – Он схватил будильник, поднес к уху: тикает. – Неужели в самом деле половина второго?» Он поднялся, натянул брюки, вышел в коридор.
Комната Пани, как он убедился, находилась в дощатом бараке. В коридор выходило еще несколько дверей; одна из них вела в кухню, где стояли три стола – по числу семей в отсеке, – на которых возвышались керосинки, электроплитки, примуса, кастрюли и прочие реалии кухонного быта. На лавке у окна стояли полупустые ведра с водой, из чего следовало, что водопровода в бараке нет и туалет надо искать во дворе. Ни Пани, ни соседей не было видно, хотя из-за одной двери доносился стук швейной машинки, а из-за другой – приглушенный плач ребенка.
Необследованными оставались две двери: одна оказалась входной, другая вела в кладовочку, где висели три рукомойника и гирлянда тряпок и полотенец. Ларька вышел во двор и по натоптанной дорожке легко определил местоположение туалета. На обратном пути его внимание привлекла ветхая старушка в огромных валенках и в синей фуфайке. Старушка рубила дрова – вернее, ударяла колуном по колобяке, отчего последняя нисколько не раскалывалась.
Жалобная эта картина взбодрила в Ларьке пресловутый комплекс Дон Кихота. Он отобрал у старушки колун и стал пристраивать под удар колобяку. Старушка отрешенно следила за молодцеватыми Ларькиными приготовлениями, ожидая, судя по ее виду, что непонятный этот человек сейчас отрубит ей голову. Всё то время, пока Ларька превращал кругляк в поленья, старушка продолжала пребывать в недоуменном оцепенении с полуоткрытым ртом и скорбными глазами. Когда же Ларька принялся за второй кругляк, она куда-то засеменила, но вскоре появилась, перекатывая впереди себя еще один кругляк.
Когда Ларька разделался со всеми тремя кругляками, старушка вытащила из карманчика смятую рублевку, подержала в руке, порылась в другом карманчике, извлекла из него копеек двадцать медью и протянула всё это Ларьке. Ларька стал пояснять, что денег он не берет, и хотел уже зайти в дом, как перед ним невесть откуда возник щупленький старик:
– Ты бы и мне дров нащепал, а, солдатик? Рука у меня сухая… Ты по скольку берешь за куб? А, солдатик?
Ларька огляделся. Старушка всё еще стояла, вытянув руку с рублевкой и медью. Он вздохнул:
– Ладно, дорого не возьму. Где дрова-то?
Старик засуетился, схватил Ларьку за рукав и потащил к сараю в глубине двора.
Ларька выбрал несколько кругляков покруче, подкатил к колоде, взял стоявший в сарае колун – тяжелее старушкиного и лучше заточенный – и за полчаса наколол груду дров.
– Всё, папаша. Остальные в следующий раз. Сейчас времени нет. – Старик протянул ему треху, от которой Ларька отказываться не стал, посчитав, что если в бараках увидят, что он колет дрова бесплатно, его вообще отсюда не отпустят.
Пока он умывался, вернулась Паня:
– Ну, ожил? А я думала, до вечера не проспишься! И тяжел ты, брат: что твой куль с мукой. Сейчас что-нибудь перекусим. Я тут и на опохмелку принесла. – Она выгрузила из сумки две поллитровки и изрядное количество разной снеди, приобретенной явно в коммерческом магазине[21].
Ларька подумал, что вообще-то ему пора бы идти, но обижать Паню… Однако тут же поймал себя на мысли, что он с собой лукавит, и уходить ему в действительности не хочется.
– А ты что, не работаешь сегодня?
– Почему? Я пораньше вышла, всё там чин чина-рем, марафет навела… Ушла на часок пораньше, так в другой раз я до ночи убираюсь.
Он помолчал, пытаясь восстановить события минувшей ночи: было между ними что-нибудь или он просто проспал подле нее, как она выразилась, «как куль муки»?
– Это твой муж? – Он показал на фотографию молодого человека с мужественным открытым лицом.
– Это отец. Был машинистом. Погиб молодым, еще до войны. Попал в крушение. Вредители подстроили. А муж вот. – Она показала на фотографию человека с простецким и гораздо менее привлекательным, чем у отца, лицом. – Мы поженились в тридцать девятом… Трех месяцев не прошло. В Финскую его. Вот похоронка… Читай: «Геройски погиб при прорыве линии Маннергейма в районе нас. пункта Ранталла». А это мать, она в блокаду… Это младшая сестра – на Урале живет. То брат: он жив остался. Сейчас в военном училище в Тамбове. То – я. Красивая?
– Ничего…
– Ничего-ничего. Ничего – пустое место. Да и то врешь. Ночью-то ко мне и не повернулся… Я к нему передом, а он ко мне задом. – Ларька удивленно смотрел на Паню: такой резкий скачок от глубокого человеческого горя к откровенному цинизму был для него неожиданностью. «Заодно и на мой вопрос ответила», – усмехнулся он про себя.
– Ладно, ты тут музыкой побалуйся, а я на кухню. – Она вытащила откуда-то из-под стола старый патефон, достала пластинки и исчезла.
Он посмотрел пластинки: Кэто Джапаридзе, Вадим Козин, Эдди Рознер, Утесов, «Рио-Рита», «О, Джовена». Выбрал «Китайские фонарики» и, слушая, стал снова разглядывать фотографии. Паня заскочила в комнату, пританцовывая в ритме патефонного фокстрота:
– Ладно, пока там варится, давай по маленькой…
Развеселилась, потащила Ларьку танцевать на микроскопическом пятачке между столом, нарами, шкафом и тумбочкой. После второй стопки поставила пластинку с частушками и стала подпевать:
Дальнейший текст Паня выдала уже в полном отрыве от того, что напевал патефон: в ее варианте, – надо сказать, крайне нецензурном, – основной упор делался на подробностях того, что происходило между «милым-ухажером» и, так сказать, лирической героиней частушки… С последней Паня себя явно отождествляла: распевая, она уселась к Ларьке на колени и в качестве заключительного аккорда крепко поцеловала в губы. Впрочем, тут же спохватилась: «Картошка!» Выскочила на кухню и вернулась с дымящей кастрюлей, весело напевая непристойную частушку насчет разбитного зятька, который, проходя мимо тещиного дома, каждый раз демонстрировал ей свое всяческое неуважение.
Картошку Паня поставила на стол, затем нашарила под нарами банку соленых грибков и маринованных огурцов с помидорами.
– И-эх, огурчики ды помидорчики, – запела она при этом, – ды Сталин Кирова убил, ды в коридорчике!
– Да заткнись ты, – возмутился Ларька. – У вас же здесь стены бумажные, всё слышно.
– А чего мне? Пускай слушают. Все и так знают…
– Знают, да молчат.
– Кто молчит, а кто и кричит… Это вас, фейдеров да бар, просто засадить. А мы нар-род: нам всё можно! – Она хватанула полстакана водки, закусила картофелиной с огурцом и, явно Ларьке назло, загорланила политические частушки, да такие, что каждой хватило бы схлопотать десять лет…
– Ну и чего мы сидим, как на именинах? – Ларька решил, что это единственный способ заткнуть ей рот. – Айда в постель! А то опять споишь так, что засну, как колода!
– Это дело! Это дело! – пританцовывая, проскандировала Паня. Она выключила свет, мигом разделась и, не удосужившись запереть дверь или задёрнуть занавески, взяла Ларьку за руку и потянула за собой на нары.
45В половине шестого утра Паня была уже на ногах. После такой-то ночи… Ларька проснулся и теперь силился оторвать голову от подушки, так как понимал, что если он сейчас не встанет и не уйдет вместе с Паней, то в Киев он так и не попадет. А ведь отец и мать сегодня вечером придут встречать 31-й поезд… Дела-а!
– Послушай, Паня… Да зажги ты свет, я больше спать не буду… Понимаешь, как неладно вышло, я вчера поезд проспал. Мне тут суток на несколько надо в Киев.
– А что ты забыл в Киеве?
– Родители. Я их после войны не видел еще. Отец только из Германии, мать из эвакуации.
– Так что пожить со мною не хочешь… Не боись, не оженю…
– Да не в том дело. Думаешь, обманываю? Вот смотри, билет. – Он порылся в вещах, протянул билет Пане.
Паня внимательно билет разглядела и, кажется, начала входить в его положение:
– Ну вставай, собирайся, раз так…
– Я как вернусь – прямо к тебе.
– Поглядим… Ладно, тебе еды в дорогу собрать? – Она смахнула слезинку с ресницы.
– Не надо. Не в голодный же край. К родителям.
– Смотри…
Они вышли вдвоем в черную ночь. Соединявшее их тепло быстро растворилось в промозглом воздухе, и к трамвайной остановке они подошли уже совершенно чужими, одолеваемые каждый своею собственной заботой.
46Ларька начал с того, что поехал на Витебский вокзал, где попытался обменять вчерашний билет на сегодня. Из затеи этой ничего не получилось, и он решил лететь самолетом: ведь ждут его сегодня, значит, надо сегодня и прибыть! Он съездил на Таврическую, быстро собрался и отправился в аэропорт, на Ржевку. Самолет на Киев вылетал через два часа, но билетов на него не было. Впрочем, как выяснилось, денег на билет у Ларьки все равно не набиралось.
Сделав это открытие, он пригорюнился, но, вспомнив доброе фронтовое правило, что нет такой ситуации, из которой нельзя найти выхода, стал мыслить именно в этом направлении. Первой светлой мыслью было найти пилота и уговорить взять его, Ларьку, в кабину. Первую часть замысла (найти пилота) он осуществил довольно легко и, вдохновленный этим обстоятельством, приступил ко второй:
– Простите, пожалуйста. У меня тут неприятность вышла: у меня билет на скорый киевский поезд, мягкий вагон, – он протянул летчику билет, – но я на него опоздал. А в Киеве меня очень ждут… Не мог ли бы Вы взять меня на самолет? Мягкий вагон стоит дороже самолетного билета, и государство внакладе не будет…
Пилот даже не дослушал Ларьку:
– Без билета не имею права. Если после регистрации останутся места, Вы сможете купить билет. В порядке очереди… А так – исключено.
«У, гад, – пробурчал себе под нос Ларька: он терпеть не мог «законников», которые за общими принципами не хотели видеть отдельных людей и разбираться в конкретных ситуациях. – А в общем, виноват я, конечно, сам: поезд проспал, деньги пропил… Но лететь-то надо! Попробовать, что ли, проканать в самолет мимо контролера? А там уж найдется местечко…» Ободренный этой идеей, он решил изучить, как происходит посадка в самолет.
Очень скоро он убедился, что процесс этот нелеп до чрезвычайности. Пассажиры, еще в зале, предъявляли билеты для регистрации миловидной девушке, которая отрезала от билетов какой-то талон и вручала его владельцу бирку. Чтобы пройти в самолет, требовалось сдать бирку контролеру: ничего другого пассажиры не предъявляли. Таким образом, проблема перемещения по воздуху в Киев однозначно сводилась к добыче бирки. Последнее совсем уж не представляло труда: девушки то и дело уходили к самолетам контролировать посадку, оставляя бирки на своих столах без всякого присмотра.
Ларька дождался, пока обе девушки вышли на летное поле, и спокойно взял со стола несколько бирок: синюю, красную, желтую, зеленую… Особых угрызений совести он не испытывал: в конце концов, у него был билет, бесплатно выданный по орденской книжке, на что он имел право раз в год. Вот он и пользуется этим правом: самолет прилетит в Киев в то же самое время, когда придет поезд, на который ему выписан билет. Разве он кого-нибудь обманывает? Нет, конечно!
Миловидная девушка-регистратор вернулась к стойке, бросила на стол возвращенные при посадке бирки и устало опустилась на стул. Ларька заметил, что она сняла при этом свои туфельки-«лодочки» и несколько раз попеременно подвигала то левой, то правой стопой. Да. Сколь ни безупречны его рассуждения, а эту-то конкретную девушку в «лодочках» он все же надул… упер у нее бирки… Не у дежурного на Витебском вокзале, не у бюрократа-пилота, а именно у нее – самой наивной и незащищенной. Оттого-то она и бирки оставляет без присмотра… Вот тебе и комплекс Дон Кихота! Но лететь-то надо! «И-эх, дайте лодочку-моторочку, мотор-мотор-мотор!» Он почувствовал себя крайне неуютно.
– Извините. – Он подошел к стойке. – На Киев Вы будете билеты регистрировать?
– Да, только чуть позже.
Ларька посмотрел на кучку бирок на столике. «Чего это я раскис? Увидал смазливое личико и только что не раскололся: ах, простите, ах, извините, я у вас четыре бирочки увел! Да черта лысого ей в этих бирочках, копейки не стоят. Овеществленное, зал бы Маркс, право на полет… А право это у меня есть». – Он отошел к креслообразной скамейке для ожидания, сел и почти сразу задремал.
Сквозь сон ему чудилось, что он вернул бирки девушке в «лодочках». Девушка отчаянно завизжала: «Кот Васька – плут! Кот Васька – вор!» Откуда-то выскочил рыжий кот, стал за стойку, как за трибуну, причем оказалось, что будто это и не кот вовсе, а пилот-бюрократ, и заорал: «Подонок! Подонок! Зощенко – подонок!» – и стал швырять в Ларьку туфли-«лодочки». «Довольно, – громовым голосом сказал Ларька, и по обе стороны от него выросли невесть откуда пес Сержант и кот Кампанелла. – Стыдно мне пред гордою полячкой… Есть у меня билет! – Он вытащил из кармана пачку билетов и швырнул их девушке. – Вот! Эти летят со мной. – Он показал на Сержанта и Кампанеллу. – И эти тоже». – Королевский жест в сторону очереди. – «Не имею права! Не имею права! – заверещал пилот. – Самолет не выдержит! Не выдержит! Рейс на Алма-Ату отменяется!..»
– Рейс на Алма-Ату отменяется в связи с неприбытием самолета, – разбудил его голос в репродукторе. – Регистрация билетов на рейс номер… Ленинград – Киев закончена. Граждан просят пройти налетное поле для посадки в самолет.
Ларька стряхнул с себя остаток сна и, затесавшись в косяк киевских пассажиров, прошел на летное поле. У трапа он достал зеленую бирку – такого же цвета, что и у других пассажиров, – отдал ее девушке в «лодочках» и беспрепятственно прошел в самолет.
– Садитесь на свободные места, – объявил бортпроводник. Ларька подождал, пока основная масса пассажиров рассядется, и сел на свободное место в хвостовой части самолета. – «Ладно, – решил он, – вернусь, начну новую жизнь!»
47Прошел год. Может быть, с небольшим. За это время случилось множество самых разных событий. Катинька, например, перешла на четвертый курс. В ЦК ВКП(б) состоялась философская дискуссия, а потом еще и совещание деятелей советской музыки. В тёти-Марииной коммуналке соседская болонка Феня родила щенят: трех болонок и фокстерьера. Ларькин отец приезжал из Киева: ему был обещан ордер на площадь в Ленинграде. Газета «Культура и жизнь», выходившая уже более полутора лет, изобретательно и исправно громила всех, кто сочинял приличные романы, ставил хорошие спектакли, создавал современную музыку, писал нормальные труды по истории, философии, литературе…
К этим событиям мы со временем вернемся. А сейчас мы находимся в начале апреля сорок восьмого. Что там? Вечереет. Ларька сидит в своей комнатушке. На коленях у него чудо современных мутаций – щенок-фокстерьер. Одной рукой Ларька щекочет щенку брюхо и одновременно окунает палец другой руки в банку со шпротами; затем он протягивает палец фокстерьеру, и пока тот слизывает масло, елозя по пальцу теплым шершавым язычком, Ларькина мысль воспаряет ввысь: «Все-таки, – размышляет он, – мир устроен довольно-таки гармонично, и доминирует в нем, в сущности, справедливость, добро и любовь…»