Впрочем, Ларька нас пока не интересует. Просто мы не совсем точно сфокусировали магический кристалл, и он скользнул по оси романного времени на два часа вперед. Подправим. Вот: Малый зал филологического факультета. Подходит к концу Ученый совет, на котором страдает Катинька и которым открывалась первая часть нашего повествования. Уже выступили с покаянными речами («ошибались», «недодумали», «исправимся») членкоры, академики и просто профессора, и уже подводит итоги сидящий в президиуме не-то-аспирант-не-то-ассистент с грубым мясистым лицом (прямо Калигула какой-то, думает Катинька), и пудовыми гирями сыплется на головы сидящих в зале членкоров, академиков и т. д. его речь:
– Редакционная статья в газете «Культура и жизнь» от 11 марта «Против буржуазного либерализма в литературоведении», – читает он по бумажке хорошо поставленным баритоном, – важнейший политический документ, определяющий программу действий советского литературоведения на многие годы… э-э… вперед… В статье дана принципиальная партийная оценка тому псевдонаучному направлению, у истоков которого стоял буржуазный либерал, непримиримый враг революционно-демократических традиций Александр Веселовский… К сожалению, нашлись горе-ученые и на нашем факультете, которые выступили в роли активных апологетов Веселовского. Академик Шишмарев, члены-корреспонденты Алексеев, Жирмунский, профессора Томашевский, Эйхенбаум, Пропп, Смирнов и некоторые другие пропагандировали в своих работах чуждые советскому народу взгляды, находились в плену враждебной нам идеологии. «Деятельность школы Веселовского, – устанавливает редакционная статья газеты «Культура и жизнь» от одиннадцатого, как я уже сказал, марта, – является проявлением того низкопоклонства перед иностранщиной…»
Калигула переместил лист, откашлялся и продолжал:
– «До сведения правительства дошло, что проживающий в Петербурге надворный советник Мухин читал в одном из здешних трактиров изданные заграницей сочинения преступного содержания. Произведенным исследованием и собственным сознанием Мухина сведение это подтвердилось, а потому он выдержан под стражей и выслан из Петербурга в одну из отдаленных губерний под строгий полицейский надзор…» Э-э… почему полицейский? Извините, товарищи, это сюда по ошибке вкрался лист из моей диссертации… Да, выписка… выписка из «Ведомостей Санкт-петербургской полиции» от 28 января 1858 года, извините, ради Бога, я продолжаю… Мы должны безжалостно разоблачать… выкорчевывать из наших рядов… таких… сяких…
Далее Катинька уже ничего не слышала. У нее звенело в ушах, и всё слилось в сплошной звон и гул: разоблачать – выкорчевывать… выкорчевывать – разоблачать… «Дурдом какой-то, фантастика», – подумала Катя, глядя, как Калигула широко открывает рот, не издавая при этом ни звука…
Наконец, Совет кончился, все стали выходить. Катинька, с трудом поднявшись со стула, тоже вышла в коридор и остановилась, прислонившись к стене, не чувствуя в себе сил двигаться дальше.
– Что с Вами? Отчего Вы такая бледная? – услышала она рядом голос Папиосика. Он бережно взял ее об руку, провел по коридору, усадил в кресло.
– Сейчас принесу воды. – Он куда-то исчез, вернулся с полным стаканом и поднес его к Катиным губам. Катя попыталась сделать глоток, но вода была несвежая, из какого-то застоявшегося графина, и она плотно сжала губы, а в голове ее вспыхнула озорная студенческая песенка: «А ты не пей! А ты не пей из унитаза!»
– Сидите здесь. Я пойду в буфет, может быть, у них еще есть чай. – Он суетливо ринулся выполнять свое намерение, но в дверях столкнулся с Калигулой.
– А, Валерий Иванович! Ты здесь. Забеги ко мне на секунду.
Калигула отпер дверь в перегородке, разделявшей помещение на две неравные части: меньшую, где сидела Катя, именовавшуюся почему-то «предбанником», и бо?льшую – партбюро, куда последовал за Калигулой Папиосик.
– Ну как тебе показалось, – услышала Катя за перегородкой торжествующий баритон Калигулы, – ничего прошло, а?
– Да вроде всё в порядке, – ответствовал голос Папиосика.
– Порядок… Порядок в танковых частях… Но это всё полдела. Даже четверть. Мы все эти их выступления заставили сдать нам в письменном виде. Видишь? С подписями… Хорошо придумано, а? Вот Жирмунец… Что он тут накалякал? – Калигула что-то забормотал, чего Катя не услышала, но затем стал читать громко:
– «…Я и некоторые мои товарищи совершили ошибку, когда ориентировали советское литературоведение на наследие Веселовского…» Та-ак. «Либеральный буржуазный космополитизм… абстрактная ученость… обернувшаяся в демагогическом использовании американских империалистов реальной угрозой свободе и национальной независимости народов всего мира… Свою позицию в дискуссии о Веселовском я должен признать неправильной в политическом, а следовательно – и в научном отношении». – Порядок! Что тут у нас еще? Алексеев, Шишмарь, та-ак, Смирнов, Проппик, Томашевич, Ерёма, Эйхенбашка… Ты смотри, смотри, что он пишет! «Статья в газете "Культура и жизнь" выяснила политическую сущность… Ориентация на Запад, где наука будто бы существует… Такова природа многих наших заблуждений – того, что теперь справедливо называют нашим "формализмом", "либерализмом", "космополитизмом", "низкопоклонничеством перед Западом"… Таково происхождение и моих ошибок в работах о Лермонтове и Толстом…» Так вот. Мы с тобой все эти их «признательные показания» отправим куда следует, понимаешь? Ну, как отклики на статью 11 марта. Вместе с решением партсобрания о мерах… Думаю, это нам зачтется где надо. И сильно зачтется! Статья-то сверху, о-хохо с какого верху! Понятно?
– Понятно… Только я думаю, может, лучше послать не сами письма, а решение Совета и краткую информацию, что на Совете выступили такие-то, так-то и так-то. Можно с цитатами…
– Ну что ты! Неужели не петришь? Это же золотой материал! Знаешь, чего стоило выудить у них эти грамотки? «Культура и жизнь» – это же не просто так! Там не реляции наши нужны, а подлинные покаянные признания тех, кого они лягнули в статье!
Оба замолчали. Потом вновь затрубил баритон Калигулы:
– Давай так. Пошлем. Сопроводиловку напишу я сам. А потом проинформирую партбюро. Ты меня, надеюсь, поддержишь?
Папиосик промямлил что-то невнятное, но при последних словах Катя неслышно выскользнула из «предбанника» и направилась к раздевалке. Минут через пять в вестибюле показался встревоженный Папиосик.
– Куда же Вы исчезли?
– Мне л-лучше. Я п-пойду потихоньку.
– Нет-нет. Я Вас так не отпущу. Идемте выпьем чаю… – Он почти силой увлек ее в буфет, напоил чаем, попутно выяснив, слышала ли она его разговор с Калигулой: получалось, что она вроде бы сразу ушла из «предбанника» и ничего слышать не могла…
Они вышли на улицу. Папиосик увязался ее провожать, но, дойдя до Румянцевского скверика, Катя стала прощаться: «Мне недалеко, пройдусь одна, спасибо». Однако домой Катя не пошла. Как только Папиосик скрылся, она села на трамвай и поехала к Ларьке.
48Когда Катя пришла, Ларька сидел в своей комнатушке и занимался… Собственно, мы уже знаем, чем он занимался: совал щенку намасленный палец, чтобы тот слизывал с него шпротное масло. Приход Кати не был неожиданностью. Еще утром в университете она сказала Ларьке, что Папиосик пригласил ее на разгромный Ученый совет по поводу статьи в «Культуре и жизни» о Веселовском и его последователях. Условились, что если Совет не слишком затянется и она не очень устанет, то они встретятся.
Дело в том, что Совет этот был не первым звеном в цепи мероприятий, стимулированных пресловутой статьей. За неделю до Совета прошло факультетское партсобрание с той же повесткой дня, на котором Ларька, естественно, присутствовал. На собрании сразу же обозначилась тенденция «громить маститых», что необычайно взбодрило мелкую шушеру, из числа любителей половить рыбку в мутной воде. Поэтому одни выступавшие попросту сводили счеты с нелюбезными их сердцу или чем-то когда-то не угодившими им шефами; другие расчищали места, которые рассчитывали занять сами.
Все мало-мальски порядочные отмалчивались, а некоторые даже позволяли себе высказывать неодобрение происходящим. Так, «коммунистка О. Шведе-Васильева, – мы цитируем отчет о партийном собрании по газете «Ленинградский университет» № 13 (635) от 7 апреля 1948 г., – которой указали на недостойность ее "молчальничества", заявила (о В. Ф. Шишмареве. – Л. А.): «Это же мой учитель, и неудобно было его обижать резкой критикой»».
«Всеобщий отпор вызвало выступление аспиранта И. Лапицкого, который, лавируя и осторожно критикуя ученых не нашего университета, абсолютно ничего не сказал о недостатках научной и производственно-воспитательной работы своей кафедры (древнерусской литературы. – Л. А.)… Туманно и витиевато говорили аспиранты Б. Раскин и Ю. Левин…» (Там же).
Туманно и витиевато… Это значит – не позволила людям совесть напраслину возводить… Так, наверное?
После столь неудачного партсобрания было срочно созвано расширенное заседание партбюро (попал на него и комсомольский лидер Ларька), и строжайшим образом расписано, кто и как должен выступить на предстоящем Ученом совете. Так что ничего хорошего от Совета Ларька не ждал.
Сбивчивый рассказ Катиньки подтвердил самые худшие опасения: профессуру смешали с грязью. Выступления власть предержащих откровенно готовили к тому, что, по крайней мере, некоторых профессоров уберут из университета, а может быть, и посадят как антисоветчиков и пособников американского империализма. Неясно только, кто будет преподавать. Не шавки же, которые ярились громче других. Впрочем, незаменимых у нас нет…
Катя была вся красная, волновалась, заикалась сильнее обычного, и Ларька, пытаясь ее успокоить, сказал:
– Ладно. Всё. Поговорили – и хватит об этом.
– Я н-не сказала с-самого г-главного. Н-не перебивай меня. Т-ты п-понимаешь, что они задумали? Они заставили всех п-профессоров написать п-покаянные письма, в которых они от-трекаются от Веселовского и только что н-не признаются в антисоветской деятельности, и хотят п-послать эти п-письма то ли в газету «Культура и жизнь», то ли прямо в КГБ. Т-ты п-представляешь, какой ужас!
– Откуда ты знаешь? Папиосик сказал? – Ларька вспомнил, что на партбюро такой уж слишком скверный поворот событий не предусматривался. Чья-то самодеятельность.
– Н-нет. Он н-ничего не сказал. Я слышала его разговор с К-калигулой, п-после Совета. Калигула х-хвастал, к-как он з-здорово придумал, Папиосик его сначала отговаривал, а п-потом согласился.
– И Папиосик тебе ничего не сказал?
– Н-ни слова. Он же н-не знает, что я все слышала. Я сидела в п-предбаннике, а они разговаривали в п-партбюро и м-меня не видели. П-потом я ушла. – Катя замолчала и испытующе смотрела на Ларьку. Тот тоже молчал.
– Ларька, милый, – прервала вдруг затянувшуюся паузу Катинька, – н-надо что-то сделать, чтобы эти п-письма исчезли. В-ведь их всех арестуют… Если м-мы это допустим, мы п-потом всю жизнь не отмоемся. Мы будем стыдиться смотреть д-друг другу в глаза, б-будем стыдиться, что учились в этом п-проклятом университете…
– А что же можно сделать?
– Ну как что. Т-ты же воевал, т-ты же все можешь! Д-давай похитим у них эти п-письма!
– Похитим? Ну, ты… – Ларька вдруг рассмеялся. – Ты же недавно доказывала, что нравственность абсолютна, что заповеди «не убий», «не укради» безусловны в любой мыслимой ситуации.
– А эта ситуация – н-немыслимая. Т-ты ведь убивал на войне? И п-правильно убивал. П-потому что война была священная: те, кто напал на нас, попрали в-все з-законы – Божеские и человеческие. А сегодня эти законы попрали К-калигула и т-те, кто за ним стоит. И, если нам удастся от-тобрать у них эти письма и с-спасти ни в чем не повинных л-людей, – пусть ценой к-кражи, – это будет священная к-кража.
– Священная… Между прочим, и книга насчет «не убий» и «не укради» тоже священная. А уж война, на которой угробили десять миллионов… уж куда священнее. Всё это, Катинька, слова, слова, слова. – Ларька всю прошлую неделю слушал лекции профессора Александра Александровича Смирнова о Шекспире, и гуманистическая рефлексия Гамлета изрядно потеснила в его голове комплекс Дон Кихота. Всё же Дон Кихот оказался сильнее. – Ладно, в общем, не в том сейчас дело. Ты мне лучше толком скажи, что там конкретно в этих их письмах?
– К-как ч-что? Я же тебе с-сказала: т-то, ч-что они говорили в своих выступлениях – что они пособники американских империалистов, ч-что они в-всю свою жизнь п-писали антинаучные, антинародные труды…
– Какого же хрена они катят на себя всю эту напраслину?! – Ларька вспомнил оперуполномоченного Державца, который положил перед ним лист бумаги и предложил написать «признательные показания» как он избивал начальника курса… Ларька тогда отвертелся, а эти?
– К-как… их же з-заставили…
«Ох уж эта наша интеллигенция…» – возмутился Ларька, но вслух ничего не сказал, а только со злостью ткнул палец в банку со шпротами и дал его облизнуть щенку.
Впутываться в эту историю ему ох как не хотелось. Малейшее подозрение – и он загремит лет на десять. Плюс пять, обещанные Державцем. С КГБ шутки плохи, а то, что Калигула действует в контакте с органами, сомневаться не приходилось. Но с другой стороны, представить, как эти… будут допрашивать Александра Александровича Смирнова, Михаила Павловича Алексеева…
– Послушай, а твой Папиосик не может как-то разрядить ситуацию? Ведь на партбюро о таком повороте событий… – он не договорил, понимая, что Калигуле наплевать и на партбюро, и на Папиосика, и уж если он сумел заставить профессоров написать всю эту чушь, то заставить членов партбюро одобрить его, Калигулы, действия большого труда ему не составит.
– 3-значит, ты н-ничего сделать н-не хочешь? – услышал он глухой голос Катиньки.
– Может, и хочу… – Ларька никак не мог отогнать от себя мысль о возможном аресте Смирнова и Алексеева. Других профессоров он знал меньше. – Может, и хочу, – повторил он, – хотя наша профессура могла повести себя более достойно. Но, честно говоря, я плохо себе представляю, что можно сделать.
– П-поехали в университет. Там на м-месте что-нибудь п-придумаем.
Ларька задумался. Он представил себе комнатку партбюро: небольшой письменный столик, за которым принимали партвзносы, другой стол, стоявший перпендикулярно к нему; видавший виды простецкий книжный шкаф, небольшой сейф. Всё. Письма, если то, что говорит Катинька – правда, Калигула, конечно, положил в сейф. Это хорошо. Ларька как-то видел, как Калигула доставал ключ от сейфа не из кармана, а из ящика письменного стола. Если ключ и сейчас там… Ящик, понятно, заперт, но открыть его несложно, достаточно стамески и куска замши, чтобы его отжать, а вот как зайти незамеченным в предбанник, а оттуда в запертую на ключ комнату партбюро…
– Ладно, поехали.
Он сунул в сумку к Катиньке стамеску, положил в карман кусок замши и тонкие тётины перчатки (пахнут каким-то дрянным одеколоном, но это даже к лучшему), подошел к тайничку, где хранился его трофейный браунинг, но доставать его не стал и, махнув в сторону двери рукой, повторил уже более решительным тоном:
– Поехали!
49В университете никто не обратил на них внимания. Шел седьмой час, занятия еще не кончились, одни студенты выходили, другие заходили. Обычная вечерняя суета. В предбаннике какая-то группа – пять или шесть человек – занималась испанским языком. «Эшта эшт уна мешша», – шепелявил один из них. «Первокурсники», – определил про себя Ларька, и хотя это открытие ничего ему не давало, он почему-то почувствовал в себе радостную уверенность. «Запирают они предбанник на ночь или нет?» Ключа в двери не было видно. Само по себе это ничего не значило – ключ мог быть в кармане у преподавателя, у уборщицы, где угодно. Тем не менее, Ларька еще больше проникся уверенностью в грядущем успехе.
– Пошли отсюда, – повернулся он к Кате. – Не будем мозолить здесь глаза.
Они поднялись на второй этаж.
– П-пойдем пока в ч-читалку, – предложила Катинька.