Лева посмотрел себе под ноги — это была настоящая земля, чернозем, а не цемент, как на полу каменного мешка. Юноша незаметно нагнулся, взял кусочек земли, зажал его в кулак и тайком принес в камеру. Из хлеба (он был, как глина) Лева сделал маленькую чашечку и, засыпав в нее земли, посадил чеснок, что дал ему сосед-заключенный, получавший передачи. Свой «огород» он поставил на окно, у решетки, ближе к форточке.
Каждый день Лева незаметно поливал посаженное. И вот — появился росток. Вначале маленький, незаметный, он рос на глазах и вдруг зазеленел. Жизнью повеяло в каменном мешке. Люди, неотрывно смотря на зеленый росток, словно забывали горе. Они вспоминали родные поля, луга, сады, говорили о посевах, об овощах, где что родится. Меньше стало зловонных, грязных анекдотов которыми пытались развлечься.
И Лева часами любовался этим зеленым ростком, думая о Том, Кто взошел, как отпрыск, как росток из сухой земли, и не было в Нем ни вида, ни величия.
– О чем ты думаешь, Лева, когда смотришь на эту растущую травку? — спросил его бывший начальник милиции.
– Я думаю о настоящей жизни! — ответил ему Лева. — Вот Христос. Он тоже, придя к нам в грешный мир, принял образ раба и явил людям настоящую жизнь — жизнь любви и мира, переходящую в вечную жизнь. Это растение напоминает мне Христа.
А растение росло, зеленело, и чем больше оно становилось, тем легче было заключенным переносить свои страдания.
Но вот однажды, во внеурочное время заскрежетали ключи в замке двери. Кто-то вошел и грозно произнес:
– Это что такое на окне?
– Да это только маленькое растение. Они никому зла не делает, — ответили заключенные.
Надзиратель полез на нары.
— Гражданин надзиратель, не трогайте, оставьте! — кричали ему. — Это никому не мешает…
Но он не слушал. Схватил и смял зеленеющий стебелек.
— Не положено! — отчеканил он. И бросил живое растение в зловонную бочку.
Захлопнулась дверь. Затих стук кованых сапог. В каменном мешке стало тихо. Люди молчали… А тот, кто сажал это растение, бледный, изможденный, худой, опустил голову на руки и задумался: Христос отвержен в современном обществе. Он, несущий жизнь, отдавший Себя ради страдающего люда, все так же не нужен миру. Его учение выбрасывают, как выбросили этот маленький росток. Даже имя Его стараются истребить с лица земли.
Но почему это? Почему? Ведь Он несет жизнь миру, Он зовет к любви, к братству, очищает нравственную атмосферу жизни от всякой нечисти. Пришел к своим, пришел к людям, а они не приняли Его, они убили Его…
Человечество не может жить без растений, они дают людям пищу, хлеб. Христос — хлеб жизни. Без него мир погибнет. О, Боже, как нужен Ты этим мятущимся, задыхающимся в грехах людям!
Послышались чьи-то крадущиеся шаги, кто-то с внешней стороны подошел к двери камеры, открыв волчок, заглянул внутрь. И в этом взгляде читалось одно: «Не положено, не положено!»
Глава 20. «Что делать с тобой?»
«Хулят вас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне»
1 Кор. 4:13
Индия… Когда услышите это слово в тюрьме, не думайте, что речь идет об известном государстве в Азии. Нет, это индия тюрьмы. Самое дно преступного мира. Мирок индии настолько развращен и нетерпим даже в условиях заключения, что его изолируют в особые камеры, где индийцы ждут «зарплаты» за свои злодеяния. В большинстве своем это молодежь, соблюдающая лишь законы преступного мира. Всех остальных заключенных, не из категории индии, они ненавидят и презрительно именуют мужиками. Главное удовольствие обитателей индии — карты. Они проигрывают последние пайки, одежду с себя, оставаясь часто совершенно нагими. Мир индии пропитан не только матом, он словно нашпигован всякими преступлениями, какие только знало человечество.
Камеры с индией в глазах заключенных были самым страшным местом наказания. Обитателей индии называли шакалами. Если случайно туда помещали обычного арестанта, он буквально пропадал. Эти камеры выходили на тюремный двор со стороны, противоположной одиночкам. И в одиночках были слышны ужасные крики, которые часто раздавались в индии. Эти крики-боли и отчаяния разрывали сердце Левы.
Иногда там пели, шакалы, обладавшие хорошими голосами, пели громко, не обращая никакого внимания на окрики надзирателей. Некоторые из этих песен остались в памяти Левы. Вот одна из них:
Судьба во всем большую роль играет,
И от судьбы далеко не уйдешь,
Она тобой повсюду управляет,
Куда ведет — покорно ты идешь.
Друзья мои, двенадцать лет мне было,
Когда меня принял преступный мир,
И сила волю быстро охватила:
Я ревизором стал чужих квартир.
Чтоб можно было жить, работала мамаша.
Я потихоньку начал воровать,
И пойман был, и был лишен свободы,
И все забыл, что предсказала мать.
Не слушал я мамаши наставления,
И не молился перед Божеством,
И не исполнил я судьбы своей веленья:
Я шел тропой, проложенной отцом.
Был вор отец, я, сын его, — бродяга,
У отца сыночек я был один.
Теперь я болен страшною чахоткой…
Помру иль нет, но только жаль мне жизнь!..
Лева вслушивался в стон этой безыскусной песни, и душа его болела за всех несчастных, бедных грешников.
— Если бы дали свободу! — думал он. — Мы начали бы работать среди самого падшего мира. У входа каждой тюрьмы повесили бы тексты Священного Писания и лозунг: «Покайтесь и веруйте в Евангелие!» Я бы ничего не пожалел, чтобы проповедовать и звать ко Христу этих страшных шакалов. Ведь они тоже люди, люди…
…А там, в индии, петь перестали, и какой-то шакал громко закричал в тюремный двор:
– Пусть будет проклял тот отныне и вовеки, кто думает тюрьмой исправить человека!
Лева слышал все это и не со вчерашнего дня знал, что тюрьма — это университеты преступности.
Наконец Леву вызвали опять на допрос. В большой светлой комнате сидел начальник, который вел дело Левы. Он осмотрел его каким-то усталым, равнодушным взглядом. Видно было, что ему приходилось страшно много работать. Ведь тогда для арестованных и подследственных не хватало ни тюрем, ни камер.
— В общем, так, — начал начальник. — Мы проверили твое дело и пришли к определенным выводам. Ты просто фанатик, и вся эта твоя организация существует только в твоей голове. Однако ты совершил предосудительные поступки, и за это мы должны тебя наказать.
— Как угодно наказывайте, — сказал Лева. — Я за Христа готов…
Начальник встал и развел руками:
— Так вот, мы оставляем тебе ту же самую статью 58, пункт 10, часть 3-я. Следствие пришло к заключению, что одиннадцатый пункт, то есть контрреволюционная организация, к тебе не подходит: слишком ты был одинок, и все люди, которых мы задерживали и арестовывали по твоему делу, после детального опроса освобождены.
Лицо Левы просияло. Значит, Господь услышал его молитвы. Буду страдать один…
– Ты, видно, обрадовался, что за тебя никто не страдает, — произнес начальник, улыбаясь оживлению Левы. — Да только пойми, что все это временно. Ничего не изменилось. Вы сектанты, а значит, враги советской власти. Идеализм нам враждебен, и мы будем до конца бороться с ним. Ваша активная религиозная деятельность контрреволюционна, т.к. она подрывает устои нашего строя, основанного на истинах материализма. Рано или поздно, но все твои братья и сестры ответят по закону.
– Но, поймите, — сказал Лева, — Христос стремился делать только добро, чтобы было меньше страданий, несчастий. Никакой контрреволюции у нас и в мыслях нет! К нам эта статья совсем не подходит. Хоть мы для вас как сор, как прах, но мы за вас молимся…
Начальник увидел искренность Левы:
– Если вы субъективно и не против нас и любите нас по вашему Христу, то объективно вы вредите нам, мешаете, и мы должны принимать к вам какие-то меры.
– Но статья! Статья совсем не подходит мне, — продолжал Лева. — Просто сердце болит, что за чепуха: вел пропаганду, агитировал против советской власти, и главное — с целью свержения… Использовал предрассудки народных масс. Нет, в этом я совершенно неповинен.
Начальник сел за стол и начал перелистывать материалы дела Левы. Затем внимательно посмотрел на него и сказал:
— Все это вы наделали в восемнадцать лет. А что будет, когда вам стукнет двадцать пять? Что делать с тобой?
Лева ничего не ответил. Начальник позвонил, и Леву увели.
Глава 21. Забытый
«Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся».
2 Кор. 4:8
Больше Леву на допросы не вызывали. Он понимал, что со дня на день по его делу должен быть вынесен приговор. Когда же состоится заседание полномочного представительства О ГПУ Дальневосточного края? Может быть, они сегодня вынесу ему свой приговор, а, может быть, завтра? Но дни шли за днями. Менялись его сокамерники: им выносились приговоры, а он все сидел и сидел. Прошел месяц, затем другой. Из окна подуло холодом, наступила осень.
Казалось бы, уж можно было бы привыкнуть к этому постоянному ожиданию приговора и не ощущать его остроты. Но на самом деле привыкнуть было невозможно. Не случайно ведь мудрый русский народ сложил об этом поговорку: ждать и догонять — самое плохое дело.
Неопределенность дела в смысле того, как его расценят и что ему дадут, оригинальность самого дела, которое нельзя было сравнить .с какими-либо другим преступлениями, — все это давало Леве ясное понимание того, что он находится в отчаянных обстоятельствах. Если к этому добавить то, что он не получал никаких вестей от близких, не знал, в каком положении его семья, отец, не имел никаких свиданий, если присоединить к этому неимоверный голод, который мучил Леву каждый день, а также суровый режим тюрьмы, то можно легко понять, насколько он был отовсюду притесняем. Казалось бы, можно впасть в уныние, прийти в отчаяние…
Его земная хижина — тело — таяло: стала кружиться голова, нарастало ощущение физической слабости, особенно к вечеру.
Единственно, что не было нарушено, — это сон. Как поется в одном из псалмов: «Возлюбленному своему Он дает сон». Этому, возможно, способствовало то, что днем Лева абсолютно не ложился отдыхать. Он или сидел, или стоял, или двигался из стороны в сторону по маленькому пространству одиночки. К вечеру юноша чувствовал себя настолько утомленным, что, положив голову под подушку, не слышал никаких разговоров и быстро засыпал.
Одно становилось Леве все яснее, что если его и оставят в живых, то есть дадут тот или иной срок «наказания» — жить ему останется очень немного. Он слышал об условиях содержания заключенных в лагерях и понимал, что к лагерному труду он совершенно непригоден, а потому обречен быстро «исчезнуть», как исчезают там многие слабые и физически больные. Но и такая перспектива его не расстраивала: он понимал, что впереди, после всех эти страданий его ожидает вечная жизнь.
Одно только земное желание владел юношей: увидеть своих родных по вере и рассказать им, как дивно вел его Бог в его восемнадцать лет, рассказать, чтобы дать им понять, что все, что он север-опт, сделано не им, Левой. Он всего лишь глиняный сосуд, а та неизбывная сила, которая его вела, может быть приписана только Богу, но отнюдь не человеку. Он точно знал, что только Бог, Которому он вверил свое сердце и подчинился, — только Господь привел к тому, что он, невзрачный восемнадцатилетний юноша, совершил то дело, за которое теперь терпел столь тяжкое наказание.
Среди заключенных в тюрьме был слепой старик. Лева часто видел, как его выводили на прогулку на арестантский двор. Он знал много тюремных песен и обладал красивым голосом. Песни он пел громко, но надзиратели не мешали ему: они сами, видимо, наслаждались его пением. Среди старинных сибирских песен, которые пел этот слепец, одна особенно запечатлелась в сердце Левы. Грустный, тоскующий голос старика плавно рассказывал о том, как
За тюремной кирпичной стеною
Молодой арестант умирал.
Он, склонившись на грудь головою
Потихоньку молитву читал:
«О Всесильный Господь, дай мне силы
Подышать еще несколько дней,
Дай сходить на родную сторонку
И увидеть всех близких друзей.
Повидаться с женой молодою
И обнять престарелую мать…»
Но уж сердце больного предчувствует,
Что ему никого не видать,
Отвернулся, бедняга, он к стенке,
Три раза он тихонько вздохнул,
И закрыл свои карие очи.
И навеки, бедняга, уснул.
Не увидел он родную сторонушку,
Не увидел всех близких друзей,
Не обнял свою милую женушку,
Не обнял свою старую мать…
Когда старик пел, в камерах не было слышно шума: вся тюрьма слушала его. Каждый заключенный как бы предчувствовал, что и его как героя песни слепого, ожидает подобная участь. Ни для кого не было секретом, что немало их именно так и умирало в суровых условиях исправительно-трудовых лагерей,
Этот мотив и слова песни навевали и на сердце Левы тихую грусть. Грусть, но не отчаяние. Как бы в ответ певцу он вполголоса начинал напевать сам:
Когда окончится труд мой земной.
Даст мне Спаситель на небе покой,
Там навсегда буду с Ним пребывать
И вечно славу Его созерцать.
Славу Свою даст Он мне узреть,
Буду на лик Его дивный смотреть.
Славу Свою даст Он мне узреть…
Место даровано в доме Отца
Мне беспредельной любовью Христа.
Ах, что за радость Его увидать
И вечно славу Его созерцать!
Там многих встречу любимых друзей.