Однако в этот период сформировалось и противоположное мнение, в основе которого было опасение возрастания под воздействием глобальной компьютеризации возможности манипулирования общественным мнением и сознанием отдельных граждан. Появилось понятие «датированное общество», где многочисленные государственные и частные информационные банки данных дают огромные возможности государственному аппарату использовать информацию в процессе управления, что может привести к негативным последствиям (манипуляция общественным мнением, сбор конфиденциальной информации о гражданах, усиление полицейского контроля и пр.).
В конце ХХ в. разгорелась дискуссия о том, как влияет процесс компьютеризации общества на политику. По мнению сторонников компьютеризации политики (например, концепция меритократии Д. Белла), развитие информационного общества ведет к исчезновению политики в традиционном значении, когда использовался метод проб и ошибок и решение возникало как результат длительных эмпирических поисков истины. Компьютер, в долю секунды обрабатывающий многовариантный политический материал, делает ненужным политика, заменяя его научными экспертами, работающими с компьютерными банками данных. По мнению ряда западных ученых (У. Роув, Д. Коллингридж, Дж. Уайнстейн и др.), учитывая возрастающий в условиях технологического общества риск пагубных последствий масштабных государственных решений, им должна предшествовать независимая «экспертиза риска». В результате эксперту необходимо из профессионально-бесстрастного поставщика объективных данных стать активным участником принятия политических решений.
Метаморфозы демократии в компьютеризованном обществе
Одна из центральных проблем информационного общества связана с вопросом о демократии, точнее, с вопросом о том пределе, до которого можно дойти демократичным и человечным, а за которым – стать тоталитарным и унифицированным. Существует убеждение, что свобода – суть человека. Но подтверждается ли это утверждение историческими, психологическими, социологическими и прочими данными? И какова степень потребности человека в свободе: абсолютной или относительной? Размышляя на эту тему, И. Берлин в книге «Четыре эссе о свободе» приводит слова А. Герцена о том, что мы классифицируем все живое по биологическим категориям, исходя из характеристик и привычек, которые по большей части встречаются в сочетании друг с другом. Так, один из отличительных признаков рыб – их способность жить в воде; причем, несмотря на существование летающих рыб, мы не говорим, что природа или сущность рыб вообще – «истинная» цель, для которой они были созданы, – летать, поскольку большинство рыб на это неспособны и не проявляют к тому ни малейшей склонности.
Однако в отношении людей, и только людей, «мы говорим, что природа человека – стремиться к свободе, хотя очень мало людей на протяжении всего длительного существования рода человеческого действительно стремились к ней, а подавляющее большинство почти всегда не проявляло никакой охоты к свободе и было бы как будто вполне счастливо, когда ими правили другие, стремясь лишь к тому, чтобы правили ими хорошо, обеспечивали вдоволь едой, кровом, устанавливали для него правила жизни, а к самоуправлению не стремились вовсе» [Берлин, 1992, с. 359–360].
Свобода есть некая абсолютная данность, однако ее реализация в социальной действительности сопряжена с фактом деятельного участия индивида в конструировании окружающей его природной, социальной и культурной действительности. От того, в какой мере человек использует объективную данность свободы, во многом зависит прогресс той или иной цивилизации.
Согласно концепции современного исторического развития французского историка П. Шоню, проблема свободы имела свою особенность в различные периоды экономического развития индустриального и постиндустриального общества:
• в эпоху свободного предпринимательства (laissez-faire) основное внимание было сконцентрировано на реализации свободы предпринимательской инициативы;
• в период становления экономики массового производства экономическая свобода управленческих структур выходит на первый план;
• в условиях современного постиндустриального развития ценностные акценты сместились к неограниченной свободе потребления.
В результате потребительский образ жизни и производства привел к глобальным проблемам, и встал вопрос о «пределах роста». Выход из данного кризиса Шоню видит в возрождении связей с утраченным прошлым опытом развития. Согласно его точке зрения, утрата наследия, оставленного предками, не может быть возмещена появлением принципиально новых технических решений. Западная цивилизация растеряла прежнюю «прометеевскую» рискованность, волю к жизни, а ведь риск, по мысли Шоню, неотъемлем от жизни, поэтому «самому страшному риску человечество подверглось бы в том случае, если бы цивилизация предпринимателей превратилась теперь в цивилизацию рантье» [Chaunu, 1980, p. 92]. П. Шоню уверен, что «панический экологизм», стремление поставить «пределы роста» экономики вызвано не объективным состоянием природно-хозяйственного комплекса, а утратой веры в собственные силы. Таким же образом никакие новые технологии не страшны человечеству, страшна лишь собственная растерянность. Как раз новые технологии позволяют справиться с любыми затруднениями, вызванными нехваткой ресурсов. Любые трудности технического порядка отступят перед волей к жизни, вооруженной знаниями.
Однако есть и противоположная точка зрения. Так, Л. Мэмфорд утверждает, что технология превратилась в злой механизм, который не дает человеку реализовать свои цели. По его мнению, технология более раннего периода обеспечивала симбиоз природы и человеческих ценностей, однако современная технология становится несоразмерно могущественной и авторитарной по отношению к человеку. В свою очередь, Г. Маркузе и Ж. Эллюль утверждали, что технология превращается в самоцель развития, становясь зачастую хозяином человека, а не его инструментом. Таким образом, технология предстает как внешняя по отношению к человеку сила, заставляющая его действовать в соответствии с объективной логикой ее саморазвития. В такой интерпретации технология превращается в злой рок и рождает чувство страха и обреченности. Еще в 1968 г. французский политолог Р. Арон определил эту тенденцию в общественном умонастроении как «разочарование в технологическом прогрессе».
Формируется мнение, что технологические изменения могут вызвать катастрофические последствия для демократии. Права и свободы, на которые опиралось индустриальное общество, становятся, по мнению Г. Маркузе, его жертвами. Происходит потеря возможности критической оценки общества, потеря интеллектуальной и политической свободы. В свою очередь, Ж. Эллюль считает, что мы «технизировали» себя самих ценой традиционных человеческих ценностей: гуманизм стал раболепным прислужником технологического государства. Об этом же пишет и Дж. Дуглас, который обеспокоен «онаучиванием» общества, стремлением привнести методы технических дисциплин в гуманитарные сферы жизни. Это может привести «к превращению философии в лингвистику, лингвистики в математику, психологии в родентологию, социологии в методологию и музыку в компьютерную какофонию» [Douglas, 1970, p. 10].
В связи с этим представляется интересной точка зрения Д. Белла, который отмечает в современном информационном обществе «смешение сфер», когда закономерности научно-технического и производственно-технологического развития неправомерно переносятся на культурную и политическую области общественной жизни. Отсюда следует и неправомерная оценка достижений западной цивилизации, где акцент ставится исключительно на материальной власти человека над природой, и высокий уровень техники признается единственной определяющей чертой современности. По этому поводу важно привести высказывания известного ученого-теолога П. Тиллиха, критически оценивающего результаты развития технологического пути западной цивилизации. Делая упор исключительно на успехах техники и науки, общество лишается смыслосодержащего наполнения: «Оно мчится вперед и вперед, со скоростью предрассветных лучей солнца, чтобы покорить все большее и большее пространство всяким человечески возможным способом, чтобы поддерживать неустанный активизм, чтобы всегда что-то планировать, всегда что-то готовить» [Tillich, 1964, p. 48].
В результате человек, «жаждущий подчинить бытие», впадает в зависимость от техники. Формируется мировоззрение, в основе которого лежит технологический гиперболизм и технологический фетишизм:
• с одной стороны, они ведут к ожиданию неизбежных фундаментальных изменений в обществе исключительно как следствие развития науки и техники;
• с другой стороны, они ведут к преувеличению технологического воздействия на все сферы жизни, что, в частности, может привести к безальтернативности в решении социальных проблем.
Такой одномерный подход, по мнению английского ученого М. Арчера, означает «выработку монистического набора ценностей, служащих технологической логике детерминизма и универсализма технологического общества» [Archer, 1990, p. 103].
Оппонентами данных критических антитехницистских воззрений (Д. Лауда, Р. Риан, У. Лейсс и др.) выдвигается ряд аргументов в защиту технологического фактора и его позитивного влияния на общественную жизнь. Их главный тезис сводится к двум важнейшим положениям:
• во-первых, технология нейтральна по отношению к обществу и человеку;
• во-вторых, технология вариативна в путях своего развития.
Поэтому очень важно фокус социальных исследований перенести с анализа условий ускорения технологического развития и его социальных последствий на рассмотрение социальных альтернатив и роли, которую играет или может сыграть определенная технология в их осуществлении. Важно также в рамках обществоведческих исследований выявить те социальные силы, которые определяют выбор технологического развития.
Таким образом, ставится вопрос о необходимости развития соответствующих структур гражданского общества, способных оказывать непосредственное влияние на принятие государственных решений. Появились концепции «участия общественности» в контроле научно-технического развития.
Так, в рамках леволиберального направления политических исследований информационного общества (И. Иллич. П. Гудмен. Р. Хейлброннер, М. Енике) выдвигается идея о необходимости создания «общества гуманного постиндустриализма». Это должен быть альтернативный вариант по отношению к негативным проявлениям современного «супериндустриализма»: гигантомания, военная экспансия, разрушение окружающей среды. Современное государство не способно на качественные изменения в силу «окостенения власти» и «институционального склероза» (парламентская система стара и статична), поэтому необходима «третья управляющая инстанция» – альтернативные гражданские инициативы.
Бесспорно, мировая цивилизация столкнулась сейчас с большими проблемами, вызванными технологическим прогрессом. Появление новых, опасных в том или ином смысле технологий (включая биотехнологии) заставило усомниться в необходимости дальнейшего технологического развития. Сложность проблемы определяется, с одной стороны, необходимостью признания первостепенной важности технологий для развития общества, а с другой стороны, необходимостью признания «центрального значения общественных отношений, определяющих направление ее развития, и социальных последствий этого развития. Только таким путем можно избежать как технологического детерминизма, так и недооценки роли технологического развития» [Badham, 1986, p. 7].
Развитие технологий во многом определяется той «социальной системой поддержки» (Д. Белл), в которой она функционирует. Поэтому кризисные ситуации в социально-политической и экономической сферах жизнедеятельности общества относительно мало зависят от технологического фактора, а главная причина их возникновения кроется в недостаточной проработанности механизмов принятия решений касательно тех или иных моделей технологического развития.
Р. Арон отмечает заслугу К. Маркса в понимании того факта, что развитие производительных сил в условиях капитализма требует новых критериев в определении характера общества. По мнению французского социолога, особенность индустриального общества – в технологическом прогрессе, благодаря чему общество в состоянии постепенно смягчить не только различия социального положения, но и различия в доходах и образе жизни.
Фактически тенденции, обозначившиеся в эпоху индустриального общества, нашли свое продолжение и в современном развитии информационного общества. Если рассмотреть новые технологии с социальной точки зрения, то их развитие сделало возможным повышение жизненного уровня, продолжительности жизни, освобождение от физически тяжелых и неприятных работ: «голодный, холодный, больной – не может быть самим собой. Поэтому технология может рассматриваться как освободитель» [Niel, 1986, p. 336]. Расхожим также является утверждение, что технология разбудила интеллект (Дж. Фурастье, Л. Арманд), поскольку способность изобретать, творить становится важнейшей основой трудовой деятельности.
В связи с этим важно понять механизмы влияния информационных технологий на демократические ценности современного общества. Еще в XIX в. А. Токвиль выявил присущую всем современным обществам тенденцию к демократизации. В настоящее время информационные технологии существенно влияют на практику демократии, изменяя взаимоотношения государства и граждан. Фактически можно говорить о наступлении эпохи «компьютеризированной политики» [Батурин, 1991, с. 33].
Наиболее верной представляется точка зрения ряда наших политологов (например, А. И. Ракитова), что технологию любого рода можно понять только в связи с социальной структурой, в рамках которой происходит ее использование. Поэтому можно говорить о феномене «технологической культуры», которая, с одной стороны, влияет на формирование социально-политической сферы власти, а с другой стороны – сама определяется уровнем развития демократических институтов в практике социальной жизни. Если в развитых странах политические системы способны воспринять технологические инновации без отказа от основополагающих традиций и политических институтов, то в развивающихся странах информационные технологии могут лишь усилить авторитарные режимы, создавая необходимые условия для контроля за гражданами.
«Технологическая культура» – это производная от политической культуры общества, поэтому степень и качество использования информационных технологий свидетельствуют о характере политической системы того или иного государства. В последнее время много говорится о расширении участия граждан в общественном управлении благодаря интерактивной компьютерной связи, т. е. возник вопрос о перераспределении властных полномочий между представительной и прямой формами демократии.
Концепция «демократия участия»
Рассматриваются возможности электронного расширения прямой демократии. Основные положения концепции «демократии участия» сводятся к следующим:
• правительство граждан должно заменить правительство профессионалов;
• прямая демократия становится альтернативой представительной форме власти;
• прямое самоуправление приходит на смену власти бюрократов.
Информационные технологии выступают как средство децентрализации, демократизации и обеспечения прав граждан. С их помощью становится возможным:
• участие граждан в управлении обществом с помощью электронных опросов общественного мнения (плебисциты);
• создание общенациональных систем дебатов, региональных ассамблей местных жителей («ассамблеи соседей»), организация гражданского обучения политической культуре и т. д.
Одним словом, не выходя из дома каждый гражданин может участвовать в электронных политических форумах, активно вникать в животрепещущие проблемы страны. В свое время Аристотель сказал, что идеальный размер для демократического государства определяется дистанцией, которую гражданин может пройти за день, чтобы иметь возможность посещать народное собрание. Однако в современных информационных условиях дистанция становится скорее функцией не пространства, а времени. Человеку теперь совсем не обязательно вообще выходить из дома, чтобы с помощью интерактивной связи принимать участие в общественной жизни. Возможности интерактивной связи высоко оцениваются рядом политологов как способ технологического преодоления политической апатии граждан. «Если считать процент фактически голосующих избирателей критерием демократизма политической системы, то современная американская система намного менее демократична, чем любая другая западная политическая система, предполагающая свободные выборы» [Burnham, 1983, p. 121].