В этих отделах мозга базируются наши истинные желания, наши страсти, чувства, переживания. Но, из-за рассогласованности коры и подкорки, «художники» этого буйства своих страстей зачастую даже не осознают.
Это тоже по-своему удивительно: чувства охватывают человека, но он думает не о них, а думает прямо ими – своими страстями и переживаниями.
Представьте себе это на очень простом примере. Допустим, женщина хочет, чтобы мужчина проявил в чём-то инициативу. Но это лишь её внутреннее ощущение, которое она не вполне осознаёт. Если же она его осознает и скажет своему кавалеру – мол, давай-давай, друг, пора действовать! – то инициатива окажется уже на её стороне, и весь план её подкорки пойдёт прахом.
Мужчины часто подобные сигналы не считывают и с удивлением для себя «вдруг» натыкаются на обиду и раздражение. Причём, эта обида возникает у женщины тоже как бы сама собой – в обход рассудка. Понимает ли женщина, что сама поставила своего мужчину в сложную ситуацию, и что он, по большому счёту, ни в чём не виноват?
Теоретически – да, понимает. Но её подкорке этого никогда не объяснишь, потому что сама она сейчас думает этим чувством – обидой и разочарованием. Подкорка чего-то хотела, но в осознанную стратегию (при помощи коры) это желание у женщины не превратилось, а дальше – или повезло (мужчина чудесным образом сам догадался, что от него ждут), или извините.
Так что, спору нет – женщина в такой ситуации действует подчас очень «художественно», но нельзя назвать подобную тактику эффективной.
И в этой своеобразной невнятности – вся суть нашего полового инстинкта, состоящего из причудливой вязи сложных, противоречивых ощущений – и хочется, и колется, и мама не велит (подкорка и хочет, и тревожится, а кора с её сознательными установками не позволяет, дополнительные проблемы накручивает).
«Мыслитель» в такой ситуации действовал бы, конечно, иначе: он бы всё продумал, создал бы все необходимые инструкции и чётко бы выдал их партнёру. Мол, я всё понял – делай так-то и так-то.
Но проблема «мыслителя» в другом – он настолько увязает в своих рассуждениях, что порою совершенно не слышит собственные желания (подкорку).
Он начинает их как бы придумывать умом, а в результате постоянно мажет мимо цели, ощущая странную чувственную неудовлетворённость.
Итак, Иван Петрович Павлов предложил нам модель из двух типов, основанную на самых передовых нейрофизиологических открытиях своего времени – весьма, надо признать, рабочую, эффективную и адекватную модель (о чём я могу с уверенностью говорить, ссылаясь уже на свой психотерапевтический опыт).
Однако же исследования великого физиолога никогда не учитывали социальное поведение животных, а это, согласитесь, важная часть нашей жизни.
Именно данный пробел и был потом с лихвой восполнен учёными-этологами – Конрадом Лоренцем, Николасом Тинбергеном, Франсуа де Ваалем и многими-многими другими выдающимися исследователями поведения животных.
В своих научных работах они показали, что мы являемся заложниками не только отношений внутренних структур нашего мозга, но и социальной общности, к которой биологически предназначены.
Таким образом, если всё это суммировать, то получается следующее:
• как живые существа, мы нуждаемся в собственном выживании (поэтому обладаем индивидуальным инстинктом самосохранения);
• как представители вида, мы являемся средством выживания вида (для этого нам дан половой инстинкт);
• а как социальные существа (и именно этого не учитывала павловская модель), мы нуждаемся в социальной поддержке, умении создавать социальные отношения в группе и встраиваться в её иерархию.
Иерархический инстинкт имеет невероятно большое значение для любого стайного животного. В конечном счёте, и его личное выживание, и возможность продолжить род также зависит от того, какое место в социальной иерархии это животное занимает (причём, это касается как самцов, так и самок).
Если же говорить о людях, то мы ведь и вовсе гиперсоциальны – до маниакальности! Можно только удивляться сложности социальной структуры, которую мы создали: общество, культура, религия, экономика, политика и т. д.
И всё это сплошь иерархические структуры, где есть «верх» – гении, элита, лидеры мнений, начальники, Бог, патриархи, миллиардеры, вожди, президенты, и «низ» – все мы, остальные, грешные.
Очевидно, что у представителей нашего вида иерархический инстинкт (или инстинкт самосохранения группы) выражен до чрезвычайности и является, в каком-то смысле, системообразующим.
Выдающемуся психотерапевту, создателю гештальт-психотерапии Фредерику Пёрлзу принадлежит такой образ-афоризм:
«Шизофреник говорит: “Я – Авраам Линкольн”.
Невротик говорит: “Я хочу быть Авраамом Линкольном”.
И только здоровый человек говорит: “Я – это я, а ты – это ты”».
Конечно, в этом высказывании скрыта ирония, особенно если учесть, что тот же Пёрлз говорил: «все мы невротики», а «психотерапевт и его пациент отличаются друг от друга только степенью выраженности невроза».
Абсолютно «здоровых» людей не существует, а внутренняя установка «я – это я, а ты – это ты» – недостижимый идеал. То есть, мы все, в той или иной степени, хотим быть «Авраамами Линкольнами» – сидеть на вершине иерархической пирамиды[11].
В этом стремлении, как ни крути, состоит фундаментальная потребность любого стайного животного: добиваться социального успеха, забираться вверх по социальной лестнице и пытаться быть круче прочих – сильнее, умнее, богаче, влиятельнее, красивее, знаменитее и т. д.
А теперь подумайте вот о чём: все мы имеем это страстное желание – забираться вверх по социальной лестнице, но всякое желание, как известно, увеличивает и наши риски. Интенсивность потребности всегда идёт рука об руку с силой фрустрации в случае неудачи, а неудачи неизбежны (особенно там, где конкуренция высока).
Так что даже если кора и подкорка находятся у вас в идеальных отношениях друг с другом, поражение в социальной борьбе, отсутствие прогресса в движении по социальной лестнице и тому подобные «социальные неприятности» способны приводить вас к стрессу, разочарованиям и выражаться комплексом невротических реакций.
То есть павловские «художники» и «мыслители» зарабатывают своё психическое заболевание, потому что их мозг имеет специфические особенности (наличествует определённое рассогласование в отношении структур мозга), а вот пёрлзовские «невротики» страдают от рассогласования внутри своей социальной реальности.
Впрочем, за формирование последней отвечает не социальная группа как таковая, а дефолт-система нашего мозга, в которой эта группа как бы «живёт». Как теперь выяснилось, именно она, та же самая дефолт-система мозга, и делает кого-то из нас больше «художником», а кого-то больше «мыслителем».
Но прежде чем мы к этому перейдём, давайте заглянем за ширму наших с вами инстинктов…
ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ МОЗГЗдесь, впрочем, я хочу сделать одно важное уточнение. Когда я говорю о том, что «художники», более эмоциональны, а «мыслители» – менее, речь идёт не о силе эмоций, а об их первенстве в рамках принятия решений.
Да, корково-подкорковые отношения – штука важная и существенная, но не следует думать, что наши эмоции живут исключительно в подкорке, а мысли – в коре головного мозга.
На самом деле, не бывает мыслей без чувств, как не бывает чувств без мыслей: мозг – машина интегральная.
В середине 70-х годов прошлого века выдающийся нейробиолог Ричард Дэвидсон, ныне профессор психологии и психиатрии Висконсинского университета в Мадисоне, начал исследование эмоций человека с помощью электроэнцефалографии.
Уже тогда, на ещё весьма примитивном, надо сказать, экспериментальном оборудовании удалось убедительно доказать, что кора головного мозга играет чрезвычайно существенную роль в формировании наших эмоциональных состояний.
Последующие исследования Дэвидсона в сотрудничестве со знаменитым Полом Экманом и вовсе произвели самый настоящий фурор в научном мире.
Учёные традиционно думали, что эмоции – это примитивная вещь, сидящая где-то в глубине нашего рептильного мозга. Но оказалось, что это не так: уже новорождённые дети, переживая эмоции, демонстрируют высокую активность в соответствующих зонах коры головного мозга.
Основное же открытие Ричарда Дэвидсона заключалось в следующем:
• в случае положительных эмоций (радости, веселья, счастья) у нас активизируются префронтальные зоны левого полушария головного мозга,
• тогда как за возникновение отрицательных эмоциональных реакций (страха, тревоги, печали) отвечают те же префронтальные области, но уже правого полушария.
Поэтому не стоит удивляться, что «мыслители» могут быть весьма и весьма эмоциональны, а «художники», напротив, эмоционально холодны. Дело не в том, что одни испытывают эмоции, а другие – нет.
Дело в том, чем они – «художники» и «мыслители» – движимы по преимуществу: или страстными подкорковыми структурами («художники»), или оценивающими ситуацию корковыми вычислениями.(«мыслители»).
Иными словами, в каждом из нас есть
• эмоциональные позывы, связанные с базовыми потребностями (а потребности и в самом деле базируются именно в подкорковых структурах нашего мозга),
• а есть и эмоциональные переживания, связанные с оценкой ситуации (и эту оценку производят как раз структуры префронтальной коры).
И то, и другое вроде бы «эмоции», но «эмоция» это ведь просто слово. Важно понять, какие именно нейрофизиологические процессы скрываются за тем или иным эмоциональным поведением человека.
Они же, действительно, могут быть преимущественно подкорковыми (у «художников»), но могут быть и корковыми (у «мыслителей»).
Впрочем, я вспомнил сейчас о Ричарде Дэвидсоне не только потому, что он избавил науку от ошибочных представлений о локализации эмоций в мозгу, но и так как он, между делом, выяснил ещё кое-что важное о нашей с вами социальности, то есть – о природе нашего «невротизма».
Поскольку взрослые люди научены контролировать свои эмоциональные состояния, Дэвидсон проводил множество экспериментов на совсем маленьких детях – их эмоции естественны и неподдельны, а потому были важны в рамках его исследований «эмоционального мозга».
Так вот, примерно через десять лет после получения тех результатов, о которых я уже вам рассказал,
Дэвидсон поставил эксперимент, в котором с помощью энцефалографа регистрировал реакции мозга девятимесячных детей на исчезновение матери.
Соответствующие датчики подключались к голове малыша в присутствии матери, потом ещё какое-то время она проводила со своим ребёнком, а затем – по заметной только ей команде экспериментатора – покидала комнату. Ребёнок оставался один.
Конечно, все без исключения дети не были в восторге от подобного поворота событий. Но их реакции, если опустить общую обеспокоенность, всё-таки были разными:
• одни дети принимались тревожно кукситься и рыдать,
• а другие – напротив, начинали с любопытством оглядываться по сторонам.
Проще говоря, одни переживали уход родителя, как психологическую травму, а другие – как повод заняться чем-то другим. То есть, для одних связь с матерью была чрезвычайно важна, а другие достаточно спокойно могли занять себя чем-то другим в её отсутствие.
Вот эта неготовность подменять взаимодействие с человеком какой-то другой деятельностью (которая напрямую не связана с другими людьми) и является типичной особенностью «невротика».
С другими людьми он способен заниматься чем угодно и сколько угодно, а вот сам по себе – один на один с окружающим миром – он чувствует себя некомфортно. В отличие от «шизоида» и «истероида», «невротик» нуждается в стае, причём с самого, так сказать, младенчества.
Но мы отвлеклись… Вернёмся к энцефалографическим результатам этого исследования – какие зоны мозга активизировались у детей, которые переживали «травму потери», а какие – у тех, что реагировали на уход матери любопытством к окружающей обстановке?
Думаю, вы легко можете дать ответ:
• «правополушарные» дети крайне тягостно переживали уход матери,
• а «левополушарные» – относительно легко переключались на другие раздражители.
То есть то полушарие мозга, которое у нас, как мы знаем благодаря исследованиям Майкла Газзанига, фактологическое (правое полушарие головного мозга), одновременно и более социальное.
А вот то, которое у нас больше языковое (по крайней мере, ему предстоит таким стать, когда эти дети вырастут), чем фактологическое (левое), напротив, менее социально – если нет вокруг других людей, оно займётся чем-нибудь ещё.
Конечно, зареветь во всю мощь могли и дети с «истероидным радикалом», испытывая фрустрацию потребности в безопасности. Более того, все дети расстраивались после ухода матери (подкорка, всё-таки, есть у обладателей любого психологического типа).
Но важно, как дети вели себя дальше – одни продолжали испытывать потребность в другом человеке, а потому расстраивались всё больше и больше, а другие, благодаря активности левого полушария, напротив, с лёгкостью переключались на неодушевлённые вещи и прочие обстоятельства ситуации.
Что ж, стоит ли после этого удивляться, что «шизоиды», в среднем, обладают более выраженным, нежели остальные психологические типы, «вербальным интеллектом»: им легче даётся абстрактная словесно-логическая деятельность, математика, программирование и овладение иностранными языками. В общем, «мыслители» чистой воды.
Итак, говоря о нейрофизиологии того или иного психологического типа – «истероидного», «шизоидного» или «невротического», – нам не следует всё сводить лишь к вертикальным отношениям мозговых структур (мол, кора, подкорка – и всё тут). Нет, мы должны учитывать и горизонтальные взаимодействия, в частности межполушарные.
Боль самосохранения
Это инстинкт, крошка… и, если на то пошло, я верю, что инстинкт – железный скелет под всеми нашими идеями о свободе воли.
Когда мы говорим об инстинктах, речь идёт вовсе не о каких-то загадочных силах и сущностях, которые действуют в нас неким тайным и мистическим образом. Нет, речь идёт о банальной психофизиологии.
Детальный анализ реакций нашего мозга на раздражители позволяет достаточно чётко выявить специфические паттерны трёх наших базовых инстинктов – самосохранения, социального и полового.
Впрочем, у каждого из нас свой набор генов, а потому выраженность соответствующих паттернов у разных людей может сильно отличаться:
• у кого-то, например, более высокий болевой порог, а у кого-то – напротив, чрезвычайно низкий;
• кто-то хорошо считывает эмоциональные состояния других людей, а кому-то это даётся с трудом;
• кто-то буквально физически страдает от недостатка телесной близости, а кто-то, напротив, испытывает выраженный дискомфорт и даже раздражение, когда кто-то к нему прикасается.
Впрочем, это лишь верхушка нашего нейрофизиологического айсберга. Подобных – несущественных, на первый взгляд, и незначительных по отдельности – индивидуальных особенностей мозга у каждого из нас превеликое множество.
Наши инстинкты, если мы смотрим на них не с каких-то абстрактных философских позиций, а как бы изнутри мозговых процессов, буквально сплетены из этих тончайших волосков «чувствительности и не чувствительности», «нехватки и холодности», «возбудимости и устойчивости».
А взятые все вместе, поверьте, эти «тонкости» и «нюансы» уже отнюдь не выглядят несущественными. Напротив, они превращаются в самые настоящие жилистые канаты инстинктов, на которых и раскачивается наше с вами слабосильное и кажущееся разумным существо.
К сожалению, формат данной книги не позволяет мне дать детальный анализ всех особенностей нашей нейрофизиологии, от которых зависит выраженность того или иного инстинкта у конкретного человека (и это было бы, поверьте, весьма утомительным чтивом).
Поэтому я позволю себе ограничиться лишь несколькими показательными примерами, которые позволят, как мне кажется, составить общее представление о сложности той нейронной машины, которая и создавалась эволюцией под производство соответствующих инстинктов.
Начнём мы, пожалуй, с индивидуального инстинкта самосохранения, проявляющегося, в частности, способностью (или неспособностью) нашего мозга создавать пугающее нас чувство боли.
Чувство боли, что бы мы о нём ни думали, это не какая-то объективная вещь, а лишь наше собственное субъективное переживание.
Характер внешних воздействий не влияет напрямую на то, как мы ощущаем боль. Одному человеку можно сломать ногу, а он лишь выругается, другой же будет сутки страдать из-за незначительной царапины.
Поэтому, когда кто-то говорит, что ему больно, вы не знаете, что он имеет в виду. Вы подставляете под его слово «больно» своё собственное ощущение боли, которое бы вы испытали в подобном случае.
Возможно, вам двоим покажется, что вы поняли друг друга, используя слово «боль», но это заблуждение – у каждого своё ощущение болевых стимулов.
Проще говоря, высокий у вас болевой порог или низкий – зависит от того, каким образом ваш мозг реагирует на те или иные раздражители (давление, температуру и т. д.).
Дело в самом устройстве вашего мозга – на что и как он запрограммирован генами. А у других людей – другой мозг и, соответственно, другие программы и настройки.
Вот почему полагаться на самоотчёты людей, рассказывающих о своём «чувстве боли», абсолютно бессмысленно – мы просто не сможем эти данные корректно интерпретировать.
Так что в научных лабораториях используются разные хитрые приёмы, чтобы узнать, какова болевая чувствительность человека на самом деле.
Например, есть следующий способ определения болевой чувствительности. Испытуемого просят прикоснуться к специальной колбе, наполненной горячей водой (впечатление, что кладёшь руку на раскалённую плиту, только, к счастью, соответствующего ожога на коже не возникает).
После этой экзекуции мозг человека естественно тут же создаёт чувство боли, а в организме запускается стрессовая реакция. Далее исследователи замеряют мигательный рефлекс и время, когда он восстанавливается после произведённого стрессового воздействия.
Чем быстрее мигательный рефлекс приходит в норму, тем выше у данного испытуемого болевой порог. Если же мозг подопытного долго не может взять под контроль мышечный тонус своих век и вернуть его к нормальным показателям, то считается, что у такого человека низкий болевой порог.
Теперь представьте себе двух людей с разным болевым порогом (уровнем переносимости боли):
• один имеет высокий болевой порог, то есть, чтобы сделать ему больно, надо постараться;
• а другой – низкий, и испытывает боль при самых незначительных, казалось бы, воздействиях.
Повлияет ли это, отнюдь не очевидное, биологическое обстоятельство на то, какой человек вырастет из ребёнка, имеющего подобные генетически обусловленные особенности?
Да, повлияет. И последствия будут весьма значительные…
Во-первых, понятное дело, травматизм. Человек с высоким болевым порогом вряд ли станет проявлять избыточную осторожность, ведь его не пугают последствия его неловкости – ну, упадёт, ну, ударится, ну, сломает что-то.
Если не больно, то и не страшно, а если не страшно – то держите нас семеро.
Как следствие, такой человек будет чаще других нарываться на неприятности – ввязываться в драки или другим образом рисковать собственным здоровьем, ну и как следствие – беспокоить МЧСников, регулярно наведываясь в травмпункт.
Напротив, если у вас низкий болевой порог, то вы будете аккуратны и предусмотрительны. Ваш мозг запомнит все ситуации, где вы травмировались, и научится на автомате прогнозировать вероятные негативные последствия – где вы ещё можете обо что-то удариться, на что-то напороться, порезаться, упасть и т. д.
Казалось бы, мелочь, правда?.. Но это не совсем так, особенно если мы подумаем о последствиях, к которым приводит та или иная форма поведения – «бесстрашная» (при высоком болевом пороге) и «избегающая» (при низком болевом пороге).
Сейчас мне вспомнилась одна пациентка из Клиники неврозов. Она поступила к нам на отделение из НИИ скорой помощи им. И. И. Джанелидзе после очередной неудавшейся попытки самоубийства.
Надо сказать, что эта девушка к своим двадцати с небольшим годам имела уже достаточно богатый «послужной список».
В анамнезе у неё числился десяток попыток самоубийства. Как правило, она просто резала себе руки, но, по её словам, покончить с собой цели не ставила – «просто так». В этот раз, впрочем, она проявила изобретательность и зачем-то прыгнула с балкона четвёртого этажа.
Кроме того, она уже дважды становилась жертвой сексуального насилия, и всякий раз потому, что оказывалась «не с теми людьми и не в том месте» (цитата). О чём, впрочем, рассуждала достаточно спокойно и даже «по-философски».
Ещё одним проявлением загадочности её натуры был тот способ, которым девушка снимала стресс после очередного конфликта с матерью (а случались они регулярно): она прижигала свои руки сигаретами.
В общем, и на запястьях, и тыльной стороне ладони было, что посмотреть – шрамы, шрамы и ещё раз шрамы.
Вам, вероятно, всё это может показаться сущим безумием. Но в диагнозе тяжёлого психического расстройства (шизофрении или маниакально-депрессивного психоза) психиатрами моей пациентке уже было множество раз отказано. Расстройство было признано пограничным – психопатия.
Что ж, думаю, вы уже и без всякой колбы догадались, что с болевым порогом дела у этой моей пациентки обстояли неважно. Но сейчас я хочу обратить ваше внимание на ещё один немаловажный факт, который, несмотря на всю свою незатейливость, думаю, неплохо взбодрит ваши моргательные автоматизмы. Моя пациентка регулярно укладывалась в больницу с диагнозом «сотрясение мозга». Я, конечно, не мог не уточнить: