Гурджиев. Учитель в жизни - Чехович Чеслав 4 стр.

Я знал, что даже когда он шутил, в его словах всегда содержалась частичка правды. С трудом сдерживая эмоции, я выпалил: «Россия не может исчезнуть! Деньги не могут обесцениться! Почему вы так говорите? В чем я ошибся?»

«Ваши рассуждения, Чеслав, не более чем слова. Есть всего одна вещь, которую вы не принимаете во внимание: Россия, которую вы знали, больше не существует, и еще долго не будет существовать».

«И что же теперь делать?»

«Готовиться жить за границей, и очень долго».

Его ответ, словно толчок, позволил мне осознать реальность. Я часто потом возвращался к тому внезапному моменту пробуждения. Я все еще задаюсь вопросом: как Гурджиев в очередной раз смог так ясно увидеть, как будут развиваться события?

В Константинополе Успенский остановился на острове Принкипо в проливе Босфор. Здесь регулярно встречались его ученики, и Гурджиев часто посещал эти встречи. Он осторожно входил и спокойно следил за беседой, слушая и внимательно наблюдая за нами. В разговор он вступал всегда неожиданно.

Однажды, после долгого молчания, он покачал головой и, махнув рукой, произнес: «Все это – всего лишь философия!»

«Разве философия бесполезна?» – спросил кто-то.

«Да, философия может очень пригодиться, но до определенного предела. И только тогда, когда это действительно философия в истинном значении этого слова. К сожалению, вы занимаетесь только переливанием из пустого в порожнее».

«Но тогда, Георгий Иванович, что же нам делать?»

«Делать? Уже говорилось, что человек в своем обычном состоянии не может ничего делать. Однако он может стараться наблюдать и замечать, что с ним происходит на самом деле. Только такое наблюдение может привести к настоящему пониманию, а понимание – это преддверие реального делания».

Затем он попросил нас рассказать о наших открытиях, «маленьких Америках», как он их называл. Наблюдения показывали силу механичности во всех наших проявлениях, даже самых небольших. Одновременно нас подводили к тому, чтобы увидеть то, что он называл неправильной работой «центров» человеческой машины.

Наши иллюзии о самих себе рушились одна за другой, но, вместе с тем, мы видели и проблески нового уровня сознания, отличного от того, что мы знали раньше.

Гурджиев стал все чаще участвовать в наших беседах. Он также очень искусно показывал нам подлинность или ненормальность различных аспектов человеческого поведения. Последующие воспоминания относятся к этому периоду.

Однажды Гурджиев появился в разгар оживленных дебатов, когда вегетарианцы из нашей группы яростно защищали свою позицию. Среди них была и мадам Н., жена банкира. Эта леди на самом деле не была вегетарианкой; но она не могла не болтать, и, чтобы ее заметили, во все вмешивалась. Она никогда не упускала случая продемонстрировать свое экстравагантное мнение или защитить достаточно оригинальные, по ее мнению, идеи.

«Георгий Иванович, – спросила она, – ведь действительно нет необходимости убивать животных для собственного пропитания, не так ли? Разве мы не можем превосходно жить на зерне, молоке, фруктах и овощах?»

«Да, – ответил Гурджиев, – это вполне возможно, поскольку в царстве овощей можно найти все необходимое для физической и духовной жизни человека».

Мадам Н. засияла. «Вот видите, – сказала она окружающим, – я была права!»

«Да, – добавил Гурджиев. – Вы были бы правы, если бы наше человеческое существование ограничивалось только духовным, но это не так. Мясо необходимо для выполнения тяжелой физической работы, при очень холодном климате или когда нельзя найти съедобные растения. Кроме того, наши клыки, как и другие биологические особенности, показывают, что нашу пищеварительную систему природа приспособила для переваривания мяса. Мясо животных обеспечивает все необходимые для нас вещества и для интенсивной работы организма, и для поддержания нормальной температуры тела в холодном климате. Поэтому вы правы, и в то же самое время, вы не правы».

Мне особенно нравились такие моменты, когда Гурджиев с объективностью, пропитанной терпением, расширял рамки наших бесед.

В юности я страстно интересовался гипнозом. Я пытался практиковать, но с сомнительными результатами. Я преуспел во введении людей в гипноз, но не всегда корректно выводил свои «объекты эксперимента» обратно. Сила гипноза влекла меня, я действительно думал, что могу с его помощью помогать людям.

Немного хвастаясь, я рассказал Гурджиеву о некоторых из этих опытов. В ответ он долго рассказывал мне об опасности, которую я представлял для людей, принимавших участие в моих экспериментах. Это неожиданно заставило меня серьезно засомневаться в том, что я делал.

Он объяснил мне про существование другого, куда более опасного вида гипноза, в котором в своем обычном состоянии живут все люди. Он показал мне, что именно из-за этого чрезвычайно сильного гипнотического влияния я и вел себя столь безответственно.

«Люди не желают освободиться от гипнотического состояния сна, в котором живут, именно поэтому их так легко загипнотизировать, – сказал он. – Именно поэтому психика человека подвержена столь страшной болезни под названием «внушаемость». Освободитесь от гипноза, Чехович. Только тогда вы сможете помочь другим».

В другой раз мы говорили о «школах» – в обычном смысле слова – то есть о тех различных «путях», которые Успенский позднее описал в своей книге «В поисках Чудесного».

«Каким будет отношение ученика в такой школе?» – спросил один из нас.

«Отношение ученика оценивается у каждого индивидуально, и не всегда одинаково, – ответил Гурджиев. – Высказывание, что что-то объективно хорошо или плохо, правильно или неправильно, может быть верным только в каждом конкретном случае. Самое важное – что ученик развивает те качества, которые позволяют ему поддерживать необходимое отношение. Возможно, ухватить суть действительно необходимых качеств и тех тонких принципов, на которых основывается работа школы, вам поможет аллегория. Только тот, кто понимает, может принять и вынести условия, которые я опишу, сможет пройти дальше.

Представьте, что вы находитесь в огромном девственном лесу. На поляне, вдали от всего, стоит уединенный дом. У вас есть возможность жить здесь совершенно свободно. Есть только одно условие: вас попросили поддерживать в кипящем состоянии определенное вещество в котле, крепко закрепленном над огнем. Вы об этом веществе ничего не знаете. Одна из ваших обязанностей – приносить из леса для поддержания огня дрова. Ни за что на свете кипение не должно прекращаться. Никто вас не проверяет. Вы даже не знаете, придет ли кто-нибудь сменить вас. Никакой определенности. И тем не менее, вы должны держаться до конца. Результат, который вы получите, будет зависеть от вашей настойчивости, точности, честности, с которыми вы выполняете эту задачу и которые никто, кроме вас самих, не проверяет. Кроме того, никому даже не интересно обнадеживать или препятствовать вам.

Смогли бы вы выполнять такую задачу неопределенное время? Не пытаясь узнать, что же за субстанция кипит в котле, как бы не интересовал вас этот вопрос? Более того, несмотря на то, что крышка котла легко снимается, ее нельзя сдвигать».

Конечно же, многие из нас считали, что не имеет смысла браться за это вслепую, тратить впустую время, идти на все эти хлопоты, не зная заранее, что в итоге может получиться.

Георгий Иванович терпеливо слушал наши возражения и недоуменные реплики. «Не сомневаюсь в вашей искренности, – сказал он, – но вы должны понять, что чтобы вы могли выдержать столь чуждые нашему уму трудности положения, вы должны быть уже подготовлены самой жизнью».

Никто из нас не осмелился задавать вопросы об этой приобретаемой в жизни подготовке, позволяющей человеку преодолеть столь многие искушения, включая лень, любопытство, сомнения и весь остальной спектр неконтролируемых реакций.

Намного позже я начал подозревать, чем же может быть это таинственное алхимическое вещество и почему для обладания даруемой им награды необходима такая жертва.

На наши встречи Гурджиев обычно прибывал, улыбаясь, но мы заранее знали, что выслушав наши наблюдения, он непременно покажет свое неудовольствие. Тем не менее, однажды все было практически наоборот. Вошел он с мрачным видом, но, когда один из нас начал говорить о состоянии, которое испытал во время серьезного выполнения предложенного на день упражнения, Гурджиев начал пристально за ним наблюдать, лицо его озарилось улыбкой.

«С этого момента, – продолжал наш товарищ, – меня охватило странное состояние; состояние, в котором я чувствовал, что больше не могу воспринимать свои действия, в котором я стыдился, что действительно не могу сделать то, что решил, в котором я понял, что привожу себе несколько веских причин не испытывать то, что, тем не менее, я чувствовал, было… – он остановился, затем продолжил, – было опытом…Нет, это не опыт».

Кто-то предложил: «Больше похоже на задание?»

«Нет, – ответил он, – когда это произошло – скорее так – это больше не было для меня заданием. Все, что я мог вспомнить – это то, что я, скорее всего, выполнял задание. Однако, когда я впервые его попробовал, когда я почувствовал потребность получить этот опыт, это действительно было заданием. Но когда позже я попытался проделать его, мое решение, как мне тогда казалось, не обладало никакой значимостью, никакой важностью; значение задания ушло. Мое обычное состояние взяло надо мной верх».

Последовало оживленное обсуждение, и кто-то сказал, что момент, когда ясно видишь свое состояние, подобен тому, что должен чувствовать заключенный. Слушая нас, Гурджиев курил и удовлетворенно улыбался. Я не помню точно, в какой момент он присоединился к нашей беседе, но хорошо помню, как он с юмором рассказывал о том, как заключенные могут реагировать на свое положение. «Иногда, подавленный своим положением, заключенный озлобляется, уходит в себя и, полный негодования, проводит все время, жалея себя и грезя о потерянной молодости. Другой ищет хоть что-то обнадеживающее, малейший луч света и постоянно молится, чтобы вернуть свободу. Третий живет в надежде, что его приговор смягчат, и, чтобы понравиться своим тюремщикам, он становится подобострастным, иногда даже доносчиком».

«Я знал несколько несчастных заключенных, – продолжал Гурджиев, – вырастивших три поколения пауков, которых они успешно приручали и даже учили трюкам. Другие дружили с мышами и крысами, а кто-то делился своим хлебом с воробьями. Каждый из этих заключенных искал способ приспособиться к условиям, путь к бегству, но не из тюрьмы, а от себя. Но только тот, кто видит, что он узник внутри себя самого, может выйти на свободу; то есть, если он действительно желает этого и он разумно подготовлен. Нужно очень тщательно обдумать и посмотреть, кто находится в тюрьме и из чего тюрьма сделана».

В последующие недели Гурджиев говорил с нами о том, что он называл «внутренней тюрьмой» и о долгом процессе освобождения или пробуждения себя.

В другой раз, когда пришел Гурджиев, мы говорили о всевозможных религиях. В тот раз он вступил в разговор почти сразу, сказав: «Не существует трех, двенадцати или даже двух религий. Есть просто Религия. Что же до остального, можете называть все это как вам угодно: изучение священных писаний, обучение принципам теологии, ритуальные практики, Церковь или община верующих – но не называйте ничего из этого религией. Истинная религия всегда и всюду одна и та же – единственная и уникальная».

Столь серьезное утверждение встретило продолжительное молчание, пока один из нас не рискнул возразить: «Я не могу рассматривать такие религии, как православное христианство, католицизм или протестантство как одну и ту же религию, потому что они постоянно конфликтуют друг с другом».

«Это верно, – ответил ему Гурджиев. – Я не могу принять и даже представить, что в основе религии есть какое-нибудь деление или какой-то конфликт. Сегодня название «религия» приписывают секте, еще вчера считавшейся еретической».

Этот ответ озадачил нас, и никто не произнес ни слова. Тишину нарушил один из самых хитроумных среди нас: «Я понимаю смысл вашего ответа, Георгий Иванович, – начал он, – и вижу, что вы правы. Но мы говорим о разных религиях – например, ислам, буддизм и христианство – они различаются своими обрядами, формами, а также самой сутью».

«Да, существуют огромные различия», – согласился Гурджиев.

«Именно, – прозвучало в ответ. – Поэтому, в таком случае, разве мы не должны говорить не о Религии, а о религиях?»

«Скажите, – спросил Гурджиев, – что самое важное в религии, чем бы это ни было, по вашему мнению? Может это обряд, форма, или ее суть?»

Я не помню точно ответа, но хорошо помню, что Гурджиев заговорил тогда с нами о сущности религии.

«Сущность всех религий, о которых вы упомянули, одна и та же, – утверждал Гурджиев. – В сущности, все они озабочены только одним – развитием. Учение каждого великого учителя позволяет его ученикам следовать определенному эволюционному пути и достигнуть уровня, на котором становится возможным контакт с наивысшей космической силой. В своей основе все учения одинаковы, цель каждого – помочь нам достигнуть этой возможности».

«Но тогда почему они кажутся такими разными?» – спросил еще кто-то.

«Это верно, они действительно кажутся разными, но их фундаментальная природа – одна. Если вы хотите понять, почему они внешне различны, вам может помочь метафора.

Представьте себе, что нескольким людям показывают кролика и каждого просят написать его описание так, чтобы можно было безошибочно определить, что это за животное, с единственным условием – не использовать слово «кролик». Люди начинают писать, но вместо того, чтобы дать им три часа, – скажем, такое время необходимо для завершения их описаний, – листы соберут уже через двадцать минут. Если все эти описания прочитать аудитории, не знакомой со способом их написания, ей будет трудно понять, что она слушает описание одного и того же животного. Практически наверняка не найдется двух слушателей, представивших одно и то же – кролика. Один может увидеть кенгуру, другой крысу, третий зайца, еще один может увидеть мула или осла, или даже собаку, – все будет зависеть от того, как будет начинаться каждое описание. Один автор может начать с того, что это позвоночное, и тогда слушателям для выбора предстанут все позвоночные животные в мире. Другой начнет с того, что это грызун, и тогда выбрать можно будет любого грызуна. Третий начнет описывать цвет животного или его размеры. Следующий скажет, что это теплокровное животное, или будет говорить, чем оно питается, в то время как еще один вспомнит, как оно кричит, какие у него лапы, как оно передвигается, как осматривается или даже как взаимодействует с людьми. Короче говоря, каждый начнет свое описание с той стороны, которую ему легче всего описать, и таким образом слушатель увидит в каждом описании другое животное.

Неосведомленный человек оказывается точно в такой же ситуации, сталкиваясь с учениями, которые передают основатели того, что вы называете различными «религиями». Вы все говорите сейчас так, будто услышали лишь начало описаний, где они представляются наиболее различными. Но за определенным пределом все религии сходятся и образуют одну единую Религию».

Тогда один из нас произнес: «Я думаю, что понимаю вас, Георгий Иванович, когда вы говорите о сектах и даете нам метафору с кроликом, но великие религии, которые упомянул наш друг, существуют как единое целое. Это не начало описания. Каждая представлена как одно целое, хотя они кажутся весьма различными».

«Различие только внешнее, – ответил Гурджиев, – и противоречия происходят из-за различных факторов. Те, кто судят о религии таким образом, не проникли в суть учения, и их суждения обречены быть поверхностными. Религии на самом деле похожи на математику: есть элементарная часть, наиболее общедоступная, которая предлагается массам, и эта элементарная часть различна у каждой религии. Это потому, что мессия или посланник свыше появляется среди людей, отличающихся по языку, философским взглядам, характеру, основному складу ума и многим другим преходящим аспектам, и они должны приспособиться к современности и выбрать соответствующий способ выполнения своей задачи.