Тем временем видеоролик продолжал свое вращение и Жека шел в своем черном до пят фланелевом пальто, поминутно поправляя развевающийся на холодном осеннем ветру длиннющий белый шарф. Любил он прогуляться пешком. Любил проветрить свою вечно пьяную и обдолбанную голову. А поэтому шел он сначала по улице Интернациолистов, затем свернул на Комсомольскую улицу, потом на Инициативную и, пройдя знаменитый своей потрясающей воображение шириной Люберецкий автомобильный туннель, недавно открытый после капитального ремонта, вышел, наконец-то, на Октябрьский проспект. Пройдя Октябрьский проспект, Жека вышел сначала на Лермонтовский проспект, затем на Рязанский, прошел улицы Нижегородскую и Таганскую и пересек, наконец, Тагнскую площадь, а затем и Садовое кольцо. Проходя Краснохолмский мост через речушку Москва, Жека останавливается и долго смотрит на мутную воду. Он всегда надеется увидеть там хоть какую-нибудь живность. Пусть даже рыбу-мутанта. Пусть даже с тремя головами, но обязательно живую. Он вовсе даже не собирался никого ловить в этой речке. Тем более не собирался он есть то, что в этой речке водится. Осетра там явно нет, в этой мути, а кроме осетрины Жека давно уже принципиально никакой рыбы не ест. Он смотрит на эту жидкую грязь, протекающую под его ногами, в надежде увидеть уже даже не мутанта, а хоть какие-нибудь признаки жизни, хотя бы какую-нибудь дафнию! Ведь какая-никакая, но это все же ведь речка! Но нет. Ни рыбы, ни мутантов с Неглинки, ни дафний. Признаки жизни, конечно же, время от времени проплывают по речке. Но все это были признаки другой жизни. Это те признаки, наблюдение за которыми приводит к еще большему жизненному разочарованию. И в очередной раз Жека огорченно плюет в мутные желтые волны и идет дальше.
Продолжая свое целеустремленное движение, Жека еще немного плутает по узким улицам этой серой окраины столицы. Он идет по Нижней Краснохолмской улице, сворачивает на Новокузнецкую улицу, далее движется по Пятницкой улице и переходит реку Яуза через узкий, раскачивающийся от ветра Чугунный мост. На мосту он долго стоит, пристально вглядываясь в могучие волны большого количества зловонной воды этой некогда величайшей среднерусской реки. Опять разочарование. И в который раз уже огорченно плюет Жека в мутно-желтые воды и, продолжая движение, вновь переходит речку Москва, змеей извивающуюся среди холмов этой отстойной местности. На Москворецком мосту Жеке наконец-то улыбается удача. В мутных волнах этой отстойной речушки он замечает, наконец, нечто необычное. Этим нечто среди мирно покачивающихся на волнах фрагментов фекалий какого-то не вполне земного происхождения являлся медленно уплывающий вдаль и вполне обычный такой труп типичного московского бомжа в типовом грязном ватнике. На широкой груди трупа сидела хищная ворона и торопливо клевала трупов глаз. Казалось бы, ничего необычного для гнилостных тех мест не происходило. С наступлением холодов начинался массовый падеж бомжей. А их остававшиеся пока существовать товарищи часто поступали с трупами простым таким и незамысловатым образом: они поднимали падшую особь своими натруженными мозолистыми руками и бросали ее с моста. Бросали, предварительно не забыв снять с этой особи представляющие для этого строгого общества интерес ценности. А куда им, бомжам, было деваться? Если бы они попытались поступить в соответствии с действующим законодательством, то приобрели бы дополнительное количество проблем на свои и без того уже измученные различными инфекционными болезнями задницы. А у бомжей у этих, у них ведь и так, как говорится, целый день забот не впроворот. А тут еще надо дополнительно и конкретно так похлопотать. Во-первых, надо как-то вызвать милицию, а во-вторых, ее еще надо ведь и дождаться, провалив тем самым адрес своего конспиративного лежбища. Поэтому место стоянки этих современных «древних» людей после уезда милиции и труповозки надо будет им срочно менять. А это непростая задача для мегаполиса с высокой плотностью населения. Вот так, казалось бы плевый совсем вопрос, а сколько сразу возникает проблем у большого количества достойнейших людей! Проблемы милиции-то вкупе с проблемами труповозов — это еще пол-беды. Эти ведь, как никак на работе. А бомжи? И хорошо еще, если проблемы непритязательных этих людей иссякнут после вынужденного переселения. А то ведь еще может приехать какая-нибудь излишне любопытная милиция и начнет какие-нибудь совсем уж странные вопросы задавать. На которые неудобно отвечать. Даже. Маловероятно, конечно же. Но вдруг? Например, милиция может спросить: «А куда делась обувь с этого скоропостижно усопшего гражданина?» Или: «А откуда это у безвременно почившего гражданина появились синяки на судорожно прижатых к давно остывшему телу локтях?» И пошло-поехало: допросы, очные ставки, протоколы и т. п., и т. д. Любопытство, как известно, это ведь не порок. И кому, спрашивается, это все надо? Никому. Ни бомжам, ни милиции (допрос бомжа в замкнутом помещении, он ведь дорогого стоит-то!), ни труповозам (с кого им бакшиш-то требовать?). Вот поэтому-то и хоронят бомжи своих павших товарищей, как погибших в боевом походе моряков. А что, некоторые из усопших бомжей, которые поудачливее всех были, доплывали-таки аж до синего Каспийского моря. И случалось это порой не только благодаря их упорству и проявленному в пути героизму. Такому успеху порой способствовало известное желание граждан и побережных правоохранительных органов избавиться от дополнительных для себя проблем. Прибьет, например, такого отважного вояжера в камыши какого-нибудь берега. А на берегу садово-огородническое товарищество. Граждане отдыхать приехали, а тут такая вонь. Бдительные в брезгливости своей граждане, зажимая носы, гундосо сигнализируют об этом милиции. Милиция сначала долго сомневается: «Да не может быть! Чтобы в нашем-то районе и такое?! Это, наверное, такое причудливое бревно. Сильно воняет трупом? Вы что-то путаете — это, наверное, налипшая на бревно тина так пахнет. Жара-то какая стоит. Нет-нет, нам сейчас некогда. Утром киллеры опять бригадира комбайнеров завалили. Да нет, в этот раз другого. Того, которого прошлый раз завалили, тот встал почти сразу. Здоровый мужик. А это другой бригадир. Похилее первого будет. Пока не встает. Лежит, охает. Дробь из башки своей ржавым гвоздем выковыривает. Словом, очередная «заказуха» свалилась на нашу голову. Объявлен план «Перехват». А вы тут со своим вонючим бревном лезете! Так что отвалите покедова, от нас граждане-дачники! Не до вас нам сейчас. Подождет бревно ваше». И все. Переговоры сорваны. Труп-бревно подождет-подождет, да и пойдет себе по-тихонечку ко дну. А на дне, там любимые всеми рыбаками раки— трупоеды и трупоеды же сомы. Пир будет. Вот из-за этого пира и не видать никогда этому неудачливому трупу морской шири.
Но всеж-таки бывает иногда и такое, что милиция все же приезжает. Даже очень быстро приезжает. Например, когда трупешник этот вдруг возьмет, да и сдуру свернет лихо с фарватера в какой-нибудь элитный яхт-клуб. Элита морщится. Элита платит. Милиция быстро приезжает и проводит тщательный осмотр места происшествия сквозь запотевшую в спешке лупу: «Так, так, так. Трупешник. Причем очень уж давнишний какой-то. Застарелый и можно сказать, заведомо бесперспективный совсем такой трупец. И все это безобразие на моей самой передовой в районе территории? Стопроцентный, такой «глухарь» (или же «висяк», в зависимости от диалекта проплываемой трупом местности)! Падение показателей раскрываемости. Да на фиг он нам здесь сдался?! Пусть плывет к Кузьмичу, на соседнюю территорию». И веточкой так, раз-раз, стыдливо — и оттолкнут путешествующего героя от берега. Он и плывет себе дальше. Упорно так плывет он, отталкиваемый веточками, палочками, досточками, бревнышками по уже полноводной реке Москва, впадая в речку Оку и далее в речушку Волга (кстати жители, населяющие берега Камы, не считают Волгу великой русской речушкой. Они считают, что именно Волга впадает в Каму, которая уже и впадает в Каспийское море. А что? Посмотрите на карту и попробуйте опровергнуть!) И, наконец, вот оно! Теплое южное море! Впечатляющие просторы всегда штормового Каспия! Теперь немного еще поплавать и не стыдно уже и на вожделенное в песчанности своей и прохладное такое дно. В полном, как говорится, соответствии со славными морскими традициями! Последний парад наступает… Из глубины беззвучно подъсплывают русалки и оказавшись на морской поверхности, начинают заунывно петь своими противными, убаюкивающими потенцию голосами: «Лучше лежать на дне, в тихой прохладной мгле — чем мучиться на этой проклятой земле…». Какой потрясающе красивый конец! Даже как-то завидно в глубине души, правда, где-то совсем уж очень в глубине… Туда, в глубину эту, лучше бы вообще никогда не заглядывать.
Так что ничего необычного в увиденном Жекой не было. Но ранимая душа маркетолога вдруг возликовала в нахлынувшей на него щемящей тоске (так, кажется, пишут в таких случаях?): «Вот это сцена! Какая глубокая философия! Какой жесткий в высшей справедливости своей закон жизни — отжившие организмы способствуют продолжению жизни других особей, молодых и перспективных (а ворона разве бесперспективна? Может у нее еще 300 лет впереди!) Какая гармония сущего (не путать с известной скульптурной композицией «Писающий мальчик»)! И не где-нибудь там, в джунглях, где с отбором и выживанием все строго, где все понятно: кто кого, в конце концов, съест. Там всегда очень строгая очередь — тигры, львы, антилопы, гиены, стервятники и все такое прочее. По нисходящей. Покушали одни, пришли другие. А здесь, почти на окраине крупнейшего мегаполиса в мире…!? Переполненный философскими рассуждениями Жека провожает взглядом отмучавшегося в этой жизни бомжа вместе с его перспективной всадницей, мысленно желает им обоим счастливого плавания до самого синего моря и движется дальше. Он идет по Варварке и поворачивает на Китай-город. Он смотрит на встречные подделанные под старину фонари. Фонари смотрят на Жеку. Он впивается в сумерки. Сумерки впиваются в него и, приятно щекоча Жекины нервные окончания, мягкими волнами разливаются по всему его сентиментальному организму. Наконец, он выходит на убогий пятачок обшарпанной окраины стольного города Люберцы. Пятачок называется Старой площадью. Все в порядке! Вывеска на месте. Название прежнее. Значит, ничего не изменилось и все будет, как всегда. У входа Жека увидел знакомую ему еще со школы и тоже завсегдательницу заведения — местную проститутку Леночку:
— Здорово, Жень! Что-то ты совсем нас забыл. Все бабло, небось, рубишь в экстазе?
— Как это забыл! А с кем я тогда прелюбодействовал на очке в прошлое воскресенье? Или это была твоя голограмма?
— Конечно, голограмма. Я сама ее недавно видела. У ней на заднице туалетная щеколда отпечаталась.
— От этой твоей голограммы у меня до сих пор с конца что-то капает.
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! У меня всегда справочка из кожвендиспансера при себе, а у голограммы (хи-хи) — не уверена.
Обменявшись обычными сальностями, принятыми в кругу хороших школьных друзей, они вваливаются внутрь заведения. В вестибюле как всегда сумеречно. Фейсконтролер и одновременно охранник, не заметив Жеку, преграждает было Лене дорогу: «Опять ты, б… дюга, сюда приперлась с синюшной своей харей! Сказали же тебе, гнида вонючая, меняй хазу!» Заметив рядом с ней Жеку, фейсконтролер несколько теряется. «Сестричка моя!» — доверительно и широко улыбается Жека. «А-а-а, — расплывается в ответной улыбке фейсконтролер и плотоядно подмигивает ему, — а мы-то и не знали. Хорошая, какая девушка!»
Жека входит и оглядывает помещение кабака. Здесь уже гораздо светлее. Но все равно сумеречно. Кабак стилизован под старую совковую забегаловку с обшарпанными столами и стульями. На поверхностях столов можно было прочитать различные надписи, якобы в пьяном угаре вырезанные перочинными ножами отстойных совковых посетителей. Разные это были записи, от сокраментально-классических: «Здесь был Вася» до поэтически-образных, что-нибудь: «Ветка сирени упала на грудь, ты меня, Клава, никогда не забудь». Видимо, нынешние новомодные дизайнеры именно так представляли себе литературных шедевры пьяных советских граждан. Ну и шут, как говорится, им судья.
Бегло осмотривая зал, Жека не замечает каких-либо нововведений в кабацком интерьере. Поначалу не замечает он никаких изменений и в составе посетителей. За столами сиживали все те же хорошие Жекины знакомые и добрые друзья. С которыми всегда и обо всем можно было поговорить. Обсудить, например, последние театральные новости или нюансы финального футбольного матча чемпионата мира двадцатилетней давности. Словом, за столиками сиживали все те же, что и всегда педерасты и лесбиянки. Как всегда, немного было, так называемых, натуралов. Но все же они здесь тоже присутствовали. Если натуралом была особь мужского пола, то это была, как правило, до одури развратная особь. А если особь принадлежала противоположному полу, то обязательно представляла она древнейшую профессию, то есть попросту была она обыкновенной кабацкой проституткой. Или путаной. Так даже лучше. Это название раскрывает поведенческую сущность этих еще молодых и милых для всех желающих женщин. Слово «путана» ведь очень созвучно слову «путать». А они ведь, эти добрые, и не имеющие сил никому отказать, женщины являются по сути своей однолюбками. Но постоянно все путают. В том числе, путают они по жизни и своих единственно любимых. Полюбят прямо сейчас кого-нибудь всей душой, например, а через какой-то час уже все перепутают и любят вовсю, но совсем уже другого. Но всегда единственного. Полнейшая путаница и рассеянность! Но необходимо заметить, что вне зависимости от принадлежности к какому-либо полу, натуралы почитались в «Яме» за святых, и к ним было всегда какое-то особое отношение. Имен такое, какое, наверное возникало в старь в сердцах верующих людей при виде особо убогих нищих.
Вместе с тем, в этот раз состав посетителей был несколько иным. В самом темном уголке кабака, там, где обычно стоял маленький служебный столик с запасными сервировочными принадлежностями, сегодня восседал за изысканно отсервированным столом незнакомый Жеке человек в безукоризненном по-английски фраке. Человек этот был чрезвычайно бледен не выражавшим абсолютно никаких эмоций породистым лицом. Он сидел, отрешенно глядя внутрь полутемного пространства заведения, и молча потягивал из бокала какую-то вязкую жидкость необычного серо-голубого цвета. В кабацкой полутьме невозможно было определить его возраст. Единственный вывод, который можно было сделать, наблюдая царивший вокруг незнакомца официантский переполох, что это была фигура довольно значительная. «Надо будет найти повод и познакомиться. По всей видимости это какой-нибудь супер-топ. Вдруг от этого суперского топа может чего-нибудь и мне когда что-нибудь обломится», — думает практичный маркетолог Жека, проходя с проституткой Леночкой мимо столика этого неизвестного господина. Они проходят в более освещенную часть заведения. Проходят и подсаживаются к компании закадычного своего друга, веселого педераста средних лет — Тимура. Помимо своего застарелого педерастизма, Тимур был еще, по совместительству, и, владельцем трех крокодиловых ферм где-то в Индонезии. Тимур обнажает в приветственной улыбке свои полусгнившие в кариесе и причудливо кривые зубы. Мол, очень рад. Затем игриво хлопает Жеку по коленке и ласково, по-отцовски треплет Леночку за слегка обвисшую грудь. От него исходит пронзительная, разрушающая психику вонь — смесь вчерашнего «Chateau Margaux» с перечесноченным крокодильим мясом. Но все уже давно к этим его особенностям привыкли и не обращают на них внимания. Между сидящими за тимуровым столиком сразу завязывается новый разговор о коммерческой привлекательности поставок крокодиловых яиц в новомодные люберецкие рестораны. Тимур чисто по-дружески предлагал собеседникам быть с ним в доле, для чего необходимо сразу внести всего-то полмиллиона зеленых американских рублей и через месяц получить триста процентов навара. Но таких денег ни у кого с собой, кроме Жеки, почему-то не оказывается. Поэтому Тимур и Жека тут же пересчитывают валюту, бьют по рукам в знак состоявшейся сделки и пропускают по стаканчику Suntory Yamazaki Single Malt Whiskey.
Меж тем, вечер только начался. И поэтому педерасты и лесбиянки вальяжно развалившись на крепких деревянных скамейках, лениво и благочинно потягивали каждый свое разминочное пиво. Кроме хороших дружеских отношений всю эту разномастную и разношерстую публику объединяла еще одна общая для всех особенность. Особенность состояла в том, что были они все еще и наркоманами с довольно большим для их возраста стажем. А когда есть некоторое объединяющее начало, тогда есть и коллектив. А когда есть коллектив, есть и традиции. Поэтому были и у этого кабака свои, свято почитаемые традиции. Например, одна из них заключалась в том, что все без исключения педерасты и лесбиянки в начале вечера изображали из себя «натуралов» и заигрывали с затесавшимися меж ними девушками-лесби. А те, в свою очередь, тоже изображали из себя «натуралок», строя глазки педерастам. Зачем им это все было нужно? Все очень просто. Это у них был такой традиционный ритуал — немного поиграть, немного перевоплотиться. Ну согласитесь, это ведь очень скучно, все время быть педерастом или девушкой с острова Лесби. Надо же чуть-чуть им было покривляться. Немного хотя бы погримасничать. Чуть попозже, когда все напьются, обкурятся и нанюхаются вдоволь, а напоследок еще и ширнутся, все встанет на свои места. Наркоманствующие педерасты займутся себе подобными, демонстрируя друг другу освоенное из богатого разнообразием арсенала гомосексуальных пассов. Обдолбанные девушки-лесби начнут прилюдно друг-друга слюнявить и томно пыхтеть, тоскливо закатывая глаза. Оставшееся сексуальное меньшинство натуралов стыдливо разбредется по зассаным туалетным кабинкам с оторванными щеколдами и предастся там своим скромным утехам под шум воды, низвергающейся из бачков загаженных унитазов, стыдливо придерживая истертыми своими ступнями хлипкие туалетные двери от постороннего вторжения. По крайней мере, так всегда и происходило в этом замечательном кабаке с этими весьма достойными, желающими хорошо провести вечер, людьми.